Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)

 

 Новости  Темы дня  Программы  Архив  Частоты  Расписание  Сотрудники  Поиск  Часто задаваемые вопросы  E-mail
9.10.2024
 Эфир
Эфир Радио Свобода

 Новости
 Программы
 Поиск
  подробный запрос

 Радио Свобода
Поставьте ссылку на РС

Rambler's Top100
Рейтинг@Mail.ru
 Культура

Русские Вопросы

Автор и ведущий Борис Парамонов

Николай Клюев

Пора ввести в культурный оборот полузабытого русского выдающегося и крайне оригинального поэта. Речь идет о Николае Алексеевиче Клюеве. Нельзя сказать, что это имя совсем уж неизвестно было в СССР. Ни один разговор о Есенине - поэте крайней популярности - не обходился без упоминания Клюева. При этом, естественно, всячески подчеркивалось, что Клюев дурно влиял на Есенина, уводил его со светлых поэтических путей на некоторые кривые тропы. Клюев железно проходил при большевиках как "кулацкий поэт" (в старой Литэнциклопедии 30-х годов есть даже специальная статья "Кулацкие поэты", написанная тогдашним рапповским прехлебалой Осипом Бескиным). Люди постарше помнят, что и Есенин не особенно был жалован при советский власти. Ренессанс его начался после Сталина. Соответственно и Клюев вспоминался чаще. Где-то в конце 60-х годов - на сковыре Хруща, как сказал бы Солженицын, - появилась довольно большая подборка Клюева в газете "Литература и жизнь"; публикация и комментарий известного Владимира Орлова. А году в 82-м даже издали книгу Клюева в Малой серии Библиотеки поэта: издание, давшее о поэте весьма превратное представление.

Сейчас, кажется, никаких особенных юбилеев с Клюевым не связано, да и нет у меня уверенности, что он наконец-то хорошо издан в нынешней России. Но появился прекрасный повод поговорить о поэте в связи с недавним выходом книги Константина Азадовского "Жизнь Николая Клюева" (издание журнала "Звезда", тираж 3000 экземпляров). К книге приложены кое-какие стихи Клюева; подборка стихов не производит сильного впечатления, хотя есть в ней как бы настоящий Клюев.

А вот самого настоящего нет. Скажем, такого стихотворения:

О скопчество - венец, золотоглавый град,
Где ангелы пятой мнут плоти виноград,
Где площадь - небеса, созвездия - базар,
И Вечность сторожит диковинный товар:
Могущество, Любовь и Зеркало веков,
В чьи глуби смотрит Бог, как рыбарь на улов!
О скопчество - страна, где бурый колчедан
Буравит ливней клюв, сквозь хмару и туман,
Где дятел-Маята долбит народов ствол
И Оспа с Колтуном навастривают кол,
Чтобы вонзить его в богоневестный зад
Вселенной матери и чаше всех услад!

И так далее. Мы сегодня много еще будем цитировать Клюева. Ведь что в нем самое интересное? Не то, что он был крестьянский поэт, вылезший из Олонецкой избы, этакий гениальный самоучка, - а то, что он обладал свойствами, скажем так, перекультуренного человека. Короче и проще говоря, он был гомосексуалистом. Это важнейшая черта в установлении генезиса Клюева. Конечно, он стал бы поэтом и без этого интересного сдвига - таким, как, скажем, Клычков или Ширяевец, - но Клюевым, каким мы его знаем, он бы не был. Да возьмем крестьянского поэта номер 2 (для кого и первый номер) - Есенина. К. Азадовский в одной из глав своей книги наконец-то коснулся темы клюевского гомосексуализма и влюбленности его в Есенина - но пресловутого "Сереженьку" всё-таки пощадил: написал, что Есенин с негодованием отвергал приставания Клюева. А ведь и не всегда отвергал, о чем существуют недвусмысленные записи в дневнике литературного критика Чернявского, приводимые в эмигрантском двухтомнике Клюева - очень ценном издании, вышедшим под редакцией профессоров Бориса Филиппова и Глеба Струве. В библиографии, приложенной к книге Азадовского, указаны новейшие постсоветские издания Клюева, но с такой полнотой, как Филиппов и Струве, его еще на родине не издавали.

Повторяем и подчеркиваем: сводить Клюева к его крестьянскому происхождению - значит мало в нем понять. Особенно если не учитывать некоторой особости его крестьянства. Клюев был хлыстом - и даже Давидом - то есть песнопевцем - хлыстовского Корабля. Делались неоднократные попытки представить Клюева имитатором хлыстовства: он, мол, ловко подыгрывал тогдашней барской моде. Но Сергея Городецкого, ловкого стилизатора, из Клюева уж никак не сделаешь: слишком он подлинен.

Посмотрим, что получается из Клюева, когда его берут в его чисто крестьянском обличье. Пишет не кто-нибудь, а сам Л.Д.Троцкий:

Клюев приемлет революцию, потому что она освобождает крестьянина, и поет ей много своих песен. Но его революция без политической динамики, без исторической перспективы. Для Клюева это ярмарка или пышная свадьба, куда собираются с разных мест - опьяняются брагой и песней, объятьями и пляской, а затем возвращаются ко двору; своя земля под ногами и свое солнце над головой. Для других - республика, а для Клюева - Русь; для иных - социализм, а для него - Китеж-град. И он обещает через революцию рай, но этот рай только увеличенное и приукрашенное мужицкое царство: пшеничный, медвяный рай; птица певчая на узорчатом крыльце и солнце, светящееся в яшмах и алмазах.

Многое верно увидено - но, в основном, внешнее. Мелкомасшабным Клюев получается. Мерить его надо иной меркой. И такая мерка в России была - Распутин. Вот сюда надо тащить Клюева. Он и сам, кстати, не раз такое сравнение проводил, и в стихах у него встречаются нередкие упоминания о Григории Ефимовиче. Идут за мной, писал Клюев, - "мильоны чарых Гришек".

Клюев - не просто мужик, он - космический мужик. Тело свое он видит подобием Вселенной. Изумительно стихотворение "Путешествие". Оно очень большое, я приведу только несколько строф:

"Я здесь", - ответило мне тело, -
Ладони, бедра, голова -
Моей страны осиротелой
Материки и острова (...)
Вот остров Печень. Небесами
Над ним раскинулся Крестец.
В долинах с желчными лугами
Отары пожранных овец. (...)
Но дальше путь, за круг полярный,
В края Желудка и Кишек,
Где полыхает ад угарный
Из огнедышащих молок.
Где салотопни и толкуши,
Дубильни, свалки нечистот,
И населяет гребни суши
Крылатый, яростный народ".

Дальше еще интересней:

"О, плотяные Печенеги,
Не ваш я гость! Плыви, ладья,
К материку любви и неги,
Чей берег ладан и кутья! (...)
Здесь Зороастр, Христос и Брама
Вспахали ниву ярых уд,
И ядра - два подземных храма
Их плуг алмазный стерегут".

Ядра - из любимейших слов Клюева. Есть у него такие строчки: "Радуйтесь, братья, беременен я От поцелуев и ядер коня!" (это из поэмы "Мать-Суббота").

Кстати, чтение именно этой поэмы описано в романе Ольги Форш "Сумасшедший корабль" - книге, в свое время сильно нашумевшей. Приведем высказывания культурной писательницы о Клюеве.

И к черту - рыцарство, с худосочной дамой, Дантову розу, россианскую красну-девицу, всё начало женское, змею, кусающую собственный хвост... Прославлена от земли в зенит вертикаль. И она - мать, рождающая самосильно.

Никогда, быть может, не было такого возвеличения начала женского, идеи женской - церковью, философией, бытом хитро сведенной к метафизическому и всякому "приложению" мужчины. В этой мужицкой, хлыстовской, глубоко русской концепции впервые женщина возносилась в единицу самостоятельной ценности как мать. Прочее всё - дама, роза, мистика, дева - отметается как баловство.

Вскрывались внезапно и находили оправдание глубины народные, даже то, что казалось бессмыслицей и похабством. И вдруг подумалось - быть может, бессознательной тягой к лону матери, тягой к темному, уберегающему материнскому охранению и досадой, что его уже нет, объясняется происхождение всего ужасающего, единственного в мире российского мата.

Почтенная писательница ходит тут вокруг и около, а сути дела не видит. Этот текст несколько смешноват. И тем именно, что противопоставлять как раз Клюева худосочным рыцарям Прекрасной Дамы никакого смысла не имело. Он и сам был из их компании, почему так и приняли они его горячо - от гомосексуальной проститутки Городецкого до глубоко серьезного Блока, который ведь и сам испытывал интерес к этим сюжетам. Та самая "вертикаль", которую Ольга Форш видит всеобъясняющим символом мужицкой поэзии Клюева, - она ведь бесплодна - сухой ствол, - и уходит разве что в небо - отнюдь не в глубины матери-земли. Другое дело, что Клюев самого себя видит этой матерью-землей. Бердяев написал однажды статью "О вечно бабьем в русской душе" и носителем этого вечно-бабьего в России представил Розанова. А ведь на эту роль, на это, так сказать, амплуа, куда больше подходит Клюев. Мы уже сказали, что тема Клюева - некий космический аутоэротизм. Он не оплодотворить землю хочет этаким сказочно-мифическим мужиком, с его "алмазным плугом", а самому родить путем некоего партеногенеза. И чаще всего он рожает - Христа (десятки стихотворений). Он России - матери-земле - не муж. И никакого кулацкого хозяйства на ней не построит; напрасно наркомвоен об этом беспокоился. Все эти пышные ярмарки и свадьбы - поэтическая мишура. Семя разорения, начало будущей земной "погорельщины" Клюев носил в себе. Они сам был неким мистическим большевиком (кстати, одно время состоял в партии) - как и его современник Андрей Платонов. Это был знак идущих худых времен: русский гений накануне революции оказался во владении неких андрогинов.

Вот характернейшее стихотворение Клюева - из этого "партеногенетического" цикла:

"Октябрьское солнце, косое, дырявое,
Как старая лодка, рыбачья мерда,
Баюкает сердце незрячее, ржавое,
Как якорь на дне, как глухая руда.
И очап скрипит. Пахнет кашей, свивальником,
И чуется тяжесть осенней земли:
Не я ли - отец, и не женским ли сальником
Стал лес-роженица и тучи вдали?
Бреду к деревушке мясистый и розовый,
Как к пойлу корова - всещедрый удой;
Хозяйка-земля и подойник березовый -
Опалая роща лежит предо мной.
Расширилось тело коровье, молочное,
И нега удоя, как притча Христа:
"Слепцы, различаете небо восточное,
Мои же от зорь отличите ль уста?"
Христос! Я - буренка мирская, страдальная, -
Пусть доит Земля мою жизнь-молоко...
Как якорь на дне, так душа огнепальная
Тоскует о брачном, лебяжьем Садко.
Родить бы предвечного, вещего, струнного,
И сыну отдать ложесна и сосцы...
Увы! От октябрьского солнца чугунного
Лишь кит зачинает и злые песцы".

Стихи замечательные, но это всего лишь стихи. Никакого земного откровения они не обещают, и правды матери-земли не извещают. Человек, который готов отождествиться с коровой, не повысит удойность молочного стада. Может быть, Клюев и был Юпитером, но Ио от него не отяжелеет.

Автор новейшей книги о Клюеве К. Азадовский пишет:

На страницах этой книги неоднократно подчеркивалось, что Клюев не столько вышел из народной культуры, сколько пришел к ней, как бы воплощая своим творчеством идейные и художественные искания русского символизма (неонародничество, устремленность к мифу). Клюев не был носителем пресловутой народной души, якобы выплеснувшейся в его песнях. Напротив: как и многие его современники, он сам пытался уловить, угадать эту душу и придать ей определенные очертания. В равной степени Клюев не был и ревнителем древлего благочестия. Благочестие, фольклор, народная душа - всё это рождалось из-под его пера, и притом в приукрашенном, эстетизированном виде (...) Клюев был весьма образован, начитан, интеллигентен (несмотря на все свои антиинтеллигентские выпады). (...) Его русскость, как и Есенина, во многом книжного происхождения.

В сущности, с этим можно согласиться. Спору нет - был тогда, в начале прошлого века, социальный заказ на русскость. Всё новейшее русской искусство того времени шло под этим знаком: балеты Стравинского, включая гениальную "Весну священную", живопись Рериха, открытие древнерусской иконы, лучшая, говорят, русская опера - "Град Китеж" Римского-Корсакова. И сюда очень органично ложится Клюев, закономерно сменивший стилизатора "Яри" Городецкого. Открыли даже эстетику русской простонародной вывески, и сублимировал ее Ларионов. Хлебникова можно сюда причислить - ярого анти-западника. Позднее Бенедикт Лившиц в мемуарах "Полутороглазый стрелец" прямо назвал тогдашний футуризм расовым искусством (естественно, в то время слово "расовый" не имело той зловещей коннотации, которую оно приобрело позднее).

Ну и, наконец, назовем главное имя - Распутин, Григорий Ефимович Распутин-Новых. Дело не в том, что Распутин был фигурой далеко не однозначной; важно то, что он сюда стилистически очень удачно ложится. Шел поиск корней, искалось припадение к земле. Русский ренессанс хотел быть именно русским.

Приведем высказывание одного очень серьезного человека - С.Н.Булгакова, впоследствие отца Сергия. Этот многообещавший философ загнал себя в догму, но именно это влечение к догмату и обличает его крайнюю серьезность. Это не легковесная фигура. В его автобиографических записях есть такой текст:

Я ничего не мог и не хотел любить, как Царское самодержавие, Царя, как мистическую, священную Государственную власть, и я обречен был видеть, как эта теократия не удалась в русской истории и из нее уходит сама, обмирщившись, подменившись и оставляя свое место... интеллигентщине. И теперь только я вижу и понимаю, что эта неудача была глубже и радикальнее, чем я ее тогда умел видеть. Самоубийство самодержавия, в котором политические искажения в своевольном деспотизме соединились с мистическими аберрациями в Распутине и даже семейным психозом в царице, не имели виновника в Николае 11, ни в его семье, которые по своим личным качествам были совершенно не тем, чем сделал их престол. Это самоубийство было предопределено до его рождения и вступления на престол, - здесь античная трагедия без личной вины, но с трагической судьбой (...) Николай 11 с теми силами ума и воли, которые ему были отпущены, не мог быть лучшим монархом, чем он был: в нем не было злой воли, но была государственная бездарность и в особенности страшная в монархе черта - прирожденное безволие (...) И добавлю еще: разве не правого он восхотел, когда он, теократический царь, как это он верно и глубоко понял в царском сердце своем (вопреки всем окружающим, хотевшим видеть в нем только политического монарха, самодержавного императора), взыскал вдохновения свыше, духа пророчественного, и обрел его ... в Распутине.

Всё это было серьезнее, чем казалось либеральным противникам самодержавия. Здесь был сюжет, и легко указать, откуда взял его Булгаков, - из учения Владимира Соловьева о царе, первосвященнике и пророке. Распутин в этом контексте как бы вызывал пророческие упования. В его лице царская власть прикасалась русской земле; возникал соблазн какой-то невиданного в истории слияния власти и народа. Но - мы знаем, чем это кончилось. Чем, собственно, был Распутин - не святым, а грязным оргиастом, носителем духа самой разнузданной хлыстовщины. Царская власть не прикоснулась к земле, а вывалилась в грязи, утратив последние остатки исторического авторитета. Вместо ожидаемого брачного слияния матери-земли с плодоносной мужской силой народа пошли грязные анекдоты о Распутине и царице - а то и о царевых дочках.

Интересно, что Распутин не был единственным солистом в тогдашнем царском народническом репертуаре. Во время войны призванный в армию Есенин был устроен в царский санитарный поезд и был принимаем во дворце. Там же являлся и Клюев. Проект строился весьма серьезный. Солженицын и сейчас считает, что Распутин был пророчески прав, предостерегая царя от вхождения в войну.

И совсем уж соблазнительно найти параллель распутинскому казусу в новейшей российской - советской уже - истории. В сталинское время был подобный феномен - Берия. Не далее как в последнее воскресенье, 14 марта, "Нью-Йорк Таймс" поместила статью Саймона Монтефиоре под названием "Российский демократический деспот". Речь там идет о том, что не нужно так уж особенно бояться жупела КГБ - и кегебистских силовиков, которых Путин во многих количествах затащил сейчас во власть. И затем следует фраза, которую редко встретишь на страницах западной печати и почти никогда - российской:

"В конце концов, Берия был казнен по приказу Хрущева не за его злодеяния, а за то, что предлагал либерализовать советскую систему".

Всё это правильно, и я сам видел в Италии книгу, посвященную именно такому Берии: мне подробно пересказал ее миланский славист Дарио Стафа, с которым я часто общался по приезде в эмиграцию (я провел в Италии год). Потом об этом же писал Антонов-Овсеенко-сын, но этот автор обладал таким антисталинским и, соответственно, антибериевским априори, что, приводя массу фактов в пользу того же мнения - о либерально-реформаторском потенциале Берии, - вместе с водой выплеснул и ребенка: не заметил главного в сюжете.

Оговоримся. Я вовсе не хочу сравнивать Распутина с Берией и строить догадки о светлом будущем русской земли, утвердись в ней Распутин в качестве того самого соловьевского пророка. И вообще мы говорим, как помнится, не о Распутине, а о поэте Николае Клюеве. Но тема Клюева - тема стихийной гениальности русской земли - как-то поневоле выводит именно к таким сюжетам. Земля на то и земля, чтобы миллионы лет лежать недвижимо. Что ее может поднять, привести в действие? Какой-то внеположный толчок. Такой толчок ей дали большевики. Но таким же в глубочайшей сущности был и Клюев: не столько сын родной земли, сколько ее, прости Господи, насильник - мужеложец, вознамерившийся слиться с матерью в некоем инцестуозном акте. Эти механизмы исчерпывающе описаны Жилем Делёзом в его книге о Захер-Мазохе. Я делал о ней передачу и не хочу сейчас повторяться. Лучше еще раз послушаем Клюева:

Войти в Твои раны - в живую купель,
И там убелиться, как вербный Апрель,
В сердечном саду винограда вкусить,
Поющею кровью уста опалить.
Распяться на древе - с Тобою, в Тебе,
И жил тростники уподобить трубе,
Взыграть на суставах: Или - Элои,
И семенем брызнуть в утробу Земли.

Гомосексуализм Клюева в том ярче всего сказался, что якобы чаемая им в качестве сексуального объекта мать-земля оказывается на деле - Телом Христовым. Христос для него одновременно - и сексуальный объект, и порождаемый Сын. Это звучит, понимаю, богохульственно. Но это не я богохульствую - а Клюев.

Я мог бы привести десятки стихотворений Клюева в качестве иллюстрации к этому тезису. Но эти стихи, при всей их несравненной мощи, оставляют тяжелое впечатление. Разговор о Клюеве хочется окончить на какой-то более если не веселой, то легкой, что ли, ноте:

"Полуденный бес, как тюлень,
На отмели греет оплечья.
По тяге в сивушную лень
Узнаешь врага человечья.
Он в тундре оленем бежит,
Суглинком краснеет в овраге,
И след от кромешных копыт -
Болотные тряские ляги.
В пролетье, в селедочный лов,
В крикливые гагачьи токи,
Шаман заклинает бесов,
Шепча на окуньи молоки:
"Эй, эй! Юксавель, ай-наши!"
(Сельдей, как бобровой запруды),
Пречистей лебяжьей души
Шамановы ярые уды.
Лобок - желтоглазая рысь,
А в ядрах - по огненной утке, -
Лишь с Солнцевой бабой любись,
Считая лобзанья за сутки.
Чмок - сутки, чмок - пять, пятьдесят -
Конец самоедскому маю.
На Солнцевой бабе заплат,
Что мхов по Печенгскому краю.
Шаману покорствует бес
В раю из оленьих закуток,
И видит лишь чума навес
Колдующих, огненных уток".

Другие передачи месяца:


c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены