Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
23.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[13-09-05]
"Поверх барьеров". Американский час с Александром ГенисомМаша Шарапова как архетип и символ. "Книжное обозрение": к истории женского тенниса. 150-летие книги Уитмена "Листья травы". "Верный садовник" - экранизация романа Ле Карре. "Музыкальное приношение": один юбилей и два некрологаВедущий Александр Генис
Александр Генис: Теннис - любимый спорт Нью-Йорка. На корте лучше всего сочетаются черты, свойственные характеру этого города - космополитические вкусы, легкий снобизм и любовь к утонченным приключениям тела и духа. Мне легко все это понять, потому что иногда я и сам играю в теннис. Когда никто не смотрит, разумеется. А что делать, если в школе нас учили гимнастике. По прусской, как я теперь понимаю, системе. Движения без рассуждения. Пирамида "Урожайная", составленная из взаимозаменяемых элементов. Второгодникам, правда, разрешали метать гранату. Одна угодила в физрука, но он все равно не отставал. Поэтому теннис до меня добрался уже в Америке. Они, Америка и теннис, идут друг другу, ибо корт - это свобода, смиренная конституцией. Каждый поединок разыгрывает мистерию, которую я бы назвал "Рождение цивилизации из духа недвижимости". Старинные, еще феодальные, правила позволяют теннисисту вступить во владение ограниченным, как огород, пространством. Причем, за нерушимостью границ следят не алчные соседи, а беспристрастные судьи. Наглядность межи вносит в демократическую теннисную жизнь ту определенность, которой ощутимо недостает тоталитарным - как геополитическим, так и армейским - проектам. Не "от моря до моря" и не "от забора до обеда", а - отсюда до туда, пока хватит сил. Дело в том, что в теннисе, как на диком Западе, своим мало владеть, его надо еще отстоять от чужого. Вот почему на корте установлена сетка - она мешает передраться противникам. Именно сетка не дает превратить дуэль в потную схватку, и теннис остается сухим, чистым, неконтактным спортом. Как перестрелка. И следить за ним также интересно. Особенно, когда играют дамы, тем более - русские. Раньше в Америке их знали только по ансамблю Моисеева и звали "берьозками" (мужчин представляли хоккеисты, космонавты и медведи). С перестройкой появились наташи. Зато теперь их узнают в лицо и называют по имени - Аня, Маша и, надеюсь, так далее. Помню, как начиналась слава русского тенниса. Было это, естественно, в Уимблдоне. Во время турнира шли дожди. Матчи откладывались, и спортивным газетам не о чем было писать. Тут-то пресса и разнесла соблазнительную весть: русская теннисистка носит на корте самую короткую юбку. Когда к Курниковой пристали с вопросами (на модном телевизионном шоу в Америке), она, еще совсем девчонка, отвечала без всякого смущения: - Это не юбка короткая, это ноги - длинные. Заинтересовавшись, мир присмотрелся, и с тех пор не может отвести глаз от безошибочно русских красавиц. С тех пор и пошло: одна лучше другой. В обворожительном славянском стиле. Одетые в белое, как кариатиды, не нуждаясь, как весталки, в мужской опоре, они, как амазонки, покоряют Запад. И, главное, не в сапогах, а с голыми коленками - легко и играючи: Массированный десант теннисисток России на корты Америки не оставил равнодушным философа "Американского часа" Бориса Парамонова, который оказался страстным болельщиком, в своем, конечно, стиле. Борис Парамонов: Самое несомненное в спорте - то, что он является некоей символической формой. Его существование - бесцельно, в нем нет осязаемой полезности, необходимости для дела, для жизни. Спорт, короче говоря, это игра. И в этом соблазняющая аналогия спорта и искусства. Вспомним, что по Канту: искусство - это целесообразность без цели, что и есть игра. Но спорт, в некоторых его философских трактовках, оказывается отношением более глубоким, чем искусство. Спорт - онтологичен, он имеет отношение к бытию, к построению образа бытия. Грубо говоря, искусство моделирует мир, а спор его создает - спорт как деятельность, требующая усилия - чисто физического усилия. Александр Генис: Умри, проще не скажешь, но боюсь, что это непонятно не только для меня. И кстати, о каких это философских трактовках спорта вы упомянули? Нельзя ли об этом подробнее? Борис Парамонов: Можно, но тогда нам придется обратится к Сартру. В его трактате "Бытие и ничто" есть глава, содержащая знаменитое рассуждение о лыжном спорте. Кстати сказать, это место очень любил Хайдеггер. Александр Генис: Еще бы, Хайдеггер был завзятым горнолыжником. Но отсюда, надеюсь, можно выйти и к теннису? Борис Парамонов: А как же. Но прежде чем говорить о теннисе или о лыжах, надо понять, что такое человек в трактовке Сартра. Человека характеризует нехватка бытия, собственно говоря, он сам является фундаментальным отрицанием бытия. Это отрицание укоренено в самом факте сознания, в этом смысле сознание и есть ничто. Бытие, не расчлененное сознанием, - это абстрактная тотальность, "сплошность", свалка, громоздящаяся до неба, как говорит Сартр. В этой тотальности человека нет, и он бросает вызов бытию, пытаясь стать причиной самого себя, из себя начать действие - что и есть свобода. Таким образом, свобода у Сартра - это не нравственный постулат, как в обычной философии, а фундаментальное мироотношение человека, момент, конституирующий человека. Человек жаждет присвоить себе качества самого бытия, стать как бы Богом-Творцом (это и есть так называемый "фундаментальный проект" по Сартру). Присвоить бытие - то есть, на глубине, породить его, сделать себя причиной бытия. У человека есть различные модусы отношения к бытию: знать, действовать, обладать, но первые два редуцируются к третьему - обладанию. Сущность любого действия, цель его - присвоение, обладание. Александр Генис: А спорт? Борис Парамонов: И это проясняется в спорте. Сартр говорит: "В самом спортивном действии есть присваивающий компонент. Спорт является, в действительности, свободным преобразованием среды мира в элемент поддержки действия". И вот дальше следует описание того, как лыжник присваивает снежное пространство. И, в конечном счете, у спорта есть некая символическая цель - это овладение стихиями, огромными массами воды, земли и воздуха. Символическое овладение и покорение. Александр Генис: Так чем же обладает теннис, что он, по-вашему, присваивает? Борис Парамонов: Воздух, конечно. В теннисе естественно выделяются три компонента: корт (земля), игрок и мяч. Но игрок здесь - грубо вещественный элемент, мерзкая плоть, так сказать, главное - мяч, игрок претворен в мяч, он летает, он живет в стихии воздуха. Цель игры - не упасть на землю самому - и наоборот, приземлить, пригвоздить, унизить противника, закопать его в землю, выбросить из высокой небесной сферы, владеть ею абсолютно, утвердиться в воздухе как родной стихии. Теннис ангеличен, теннисист - дитя воздуха, Ариэль. Не забудем, что ангелы - отнюдь не бесплотные гермафродиты, которыми их изображали в известной традиции, а могучие существа, способные убить ударом крыла. Вспомните рассказ молодого Набокова. И вот эта двойная, амбивалентная, или, как сказал бы тот же Набоков, муаровая, переливающаяся природа теннисиста явилась сейчас в потрясающей репрезентации Марии Шараповой. В ней воплощен самый образ воздушного ангела-воителя: гармоничнейшее сочетание силы и грации, могущества и красоты. Это максимально возможное приближение к самой идее тенниса. Александр Генис: Но - не абсолютное ее воплощение? Борис Парамонов: Абсолют недостижим, это, как сказал бы Кант, трансцендентальная иллюзия разума, а Сартр добавил бы: проект человека быть Богом обречен, поэтому человек - это бесплодная страсть. Моя бесплодная страсть - Маша Шарапова. Александр Генис: Да? Тогда поделитесь деталями. Какова Ваша, так сказать, концепция "нашей Маши"? Борис Парамонов: Какое главное впечатление, производимое Шараповой? Отнюдь не только спортивное мастерство - которое, конечно, невозможно отрицать, - но некая приподнятость над землей. Конечно, этому способствует ее физическая красота, причем, красота не столько лица, сколько тела. Благородная удлиненность его линий дает иллюзию некоего метафизического продления, в стиле едва ли не декадентского маньеризма. Красивое тело Шараповой, однако, кажется оболочкой, и не в нем суть. Маша - носитель и разряд энергии, некая чистая энергийность, плоть ее - не отвердевшая, а струящаяся, излучающаяся, что так уместно подчеркивается динамикой теннисной игры. Шарапова - преодоление плоти. В сущности, всякий спорт есть преодоление плоти, но спорт по природе натужен, серьезен, как сказал тот же Набоков - угрюм; у Шараповой спорт делается божественной игрой, и божества здесь действуют античные, из олимпийского пантеона. Александр Генис: Ага, вот и Вы вернулись к античной параллели. Помните, как у Мандельштама об этом написано в стихотворении "Теннис": Он вершит игры обряд, Борис Парамонов: Только так и надо: не соревнование, не агон пресловутый (агония, то есть страдание, - того же корня), а игра, забава, полет легкой плоти. Вот в чем дело: у Шараповой легкая плоть, то есть максимальное приближение плотского к духовному. Я воздух и огонь, говорит шекспировский Ариэль: тот же случай у Шараповой. Нет земли, притяжения земли, гравитации, падения - но движение рассчисленных светил по небесным орбитам. Соприкосновение мяча с покрытием - иронично-игровое, но самый дух игры - полет, некое аэро. Аэр, воздух, дух - вот триада Шараповой. Но согласно старым - и единственно верным! - философиям, красота это и есть явление идеи в чувственной форме. И как раз в силу этого определения красота не может быть телесной, телесная красота - это противоречие в определении. Лакмусовая проверка: представьте Шарапову обнаженной: не выходит, не нужно, не хочется! Всегда и только в теннисной тунике, являющей действительно что-то древнегреческое, и в руках у нее не теннисный снаряд, а лук охотницы Артемиды. Александр Генис: На рубеже веков загадочного Милорада Павича спросили, что ему кажется самым важным достижением нашего времени, он ответил: "женский теннис". Когда я был в Сербии, мне удалось спросить славянского любомудра, что он имел в виду, но Павич только (опять-таки загадочно) ухмыльнулся. Так или иначе, фраза эта - в связи с философским пеаном, который только что Борис Парамонов пропел Маше Шараповой, - кажется сегодня, когда мы уже чуть-чуть продвинулись в 21-й век, по-прежнему актуальной. Тем своевременней выход книги Селены Робертс, рассказывающей о том, как все это началось. У микрофона - Марина Ефимова. СЕЛЕНА РОБЕРТС. "ЗРЕЛИЩЕ НЕ ДЛЯ СЛАБОНЕРВНЫХ"
Марина Ефимова: Русская теннисистка Маша Шарапова являет собой воплощение спортсменки 21 века. Ее внешность, ее игра, ее поведение представляют собой идеальное (и, конечно, редкое) сочетание спортивной энергии и женственности. Причем, энергии сокрушительной (вспомните яростные очереди ее ударов) и женственности такой бесспорной, что Машины фотографии расхватывают на элегантные рекламы. Именно эллинское сочетание спортивности и сексапильности делает Машу самой высокооплачиваемой спортсменкой мира: в год своего 18-летия она заработала 18 с лишним миллионов долларов (если верить отчету "Форбса"). Но ещё 30 лет назад женщинам-теннисисткам в Америке ни такой "имидж", ни такие деньги не снились. Читаем в книге "Зрелище не для слабонервных": Диктор: "В 1970 году феминистки боролись против того, что тогда называли "objectification оf women" - то есть против отношения к женщинам как к объекту сексуальных наслаждений. И в этот же год американка Билли Джин Кинг с восьмью другими теннисистками высокого класса организовали первый международный тур, подписав контракт, по которому каждая из них получала по символическому одному доллару - буквально". Марина Ефимова: Большинству американских мужчин - как спортсменов, так и зрителей - этот тур (и вообще женский профессиональный игровой спорт) казались посмешищем. Самым остроумным и популярным насмешником был 55-летний плэйбой Бобби Риггс, блестящий теннисист, победитель Уимблдона 1939 года, который начал настоящую кампанию против 9-ти осмелевших теннисисток. Риггс, не без кокетства, сам называл себя кличкой, которым феминистки награждали упрямых защитников мужского превосходства, - "male chauvinist pig", т.е., грубо говоря, - боров-шовинист. Однако причиной издевательств Бобби над своими коллегами-женщинами было не только его глубокое пренебрежение к женскому спорту, тут были вещи и поважнее, а именно - деньги. Читаем в книге Селены Робертс: Диктор: "Женщинам место не на теннисном корте, - публично декларировал Бобби, - а в постели и на кухне (в упомянутой последовательности)". Бобби раздувал свою кампанию намеренно: он рассчитывал, что добьётся лучшей оплаты спортсменов-мужчин, если докажет, что с ними не могут тягаться даже лучшие спортсменки-женщины - и что поэтому нечего их пускать в большой спорт". Марина Ефимова: Первый матч - с Маргарет Смит Корт - Риггс провел (намеренно, разумеется) в День Матери - 8 мая 1973 г. Одержав победу, Бобби публично заявил, что теперь вызывает на поединок главную амазонку - Билли Джин Кинг. Он с насмешливой торжественностью публично предложил ей участвовать в "Битве полов" на стадионе "Астродом". Матч будет состоять из 5-ти "сетов" (каждый по 6 игр) и будет демонстрироваться по телевидению в самое популярное время - prime time. Приз - 100 000 долларов - получает победитель. А проигравший не получает ничего. И Билли Кинг приняла вызов. По этому поводу в книге "Зрелище не для слабонервных" приводится цитата из статьи самой известной американской феминистки Глории Стейнем: Диктор: "Накануне матча неважно было, исповедуете вы идеи феминизма или нет. Все чувствовали символичность этой игры, которая будет так или иначе использована против женщин, если Билли Джин Кинг проиграет. И то, что Билли добровольно приняла на себя такую ношу ответственности, является истинным актом героизма". Марина Ефимова: "Битву полов" смотрела вся Америка, и на эти несколько часов в каждой семье, в каждом офисе произошло боевое размежевание женщин и мужчин. Было сыграно всего три "сета", потому что все они (со счетом 6-4, 6-3 и снова 6-3) были выиграны... женщиной! Билли Джин Кинг! Можно себе только представить вопль восторга, который огласил "американские долы и веси" с последним ударом мяча. Билли Джин Кинг стала легендой Америки - и не только спортивной... Тем милей выглядит приведенная в книге фотография 1973 года, сделанная уже после матча, на которой Билли Джин Кинг с улыбкой щупает бицепсы неисправимого, но и неотразимого Бобби Риггса. Остается добавить, что в том же 73-м году тогдашний президент Ричард Никсон провел через Конгресс закон, запрещающий дискриминацию в спорте. Александр Генис: Песня недели. Ее представит Григорий Эйдинов. Григорий Эйдинов: Вы слышите Нила Янга. Вместе с другими музыкальными звёздами он выступал на телемарафоне, устроенном группой телеканалов в пользу пострадавших из Нового Орлеана. Ураган почти затмил 4-ую годовщину другой трагедии - налета 11-го Сентября. Однако в минувшее воскресение, в день памяти жертв террора, звучало много песен, посвященных этому мрачному событию. К сожалению, чаще всего это - двумерные патриотические полуфабрикаты. Но есть среди мемориальных песен одна, которая стала для меня лучшим памятником трагедии 11 сентября. Это - песня из последнего альбома Леонарда Коэна "Дорогая Хэзар". "Кто-то говорит, что мы заслужили это нашими грехами, кто-то - что они нас просто ненавидят за то, что мы есть. Я не знаю, но скажи мне: ты распался на куски, ты пошел в добровольцы в тот день, когда они ранили Нью-Йорк?", - тихо и твердо поёт неповторимый Леонард Коэн. "В этот день" (On That Day). Александр Генис: Уже не раз "Американский час" признавался в любви к юбилеям книг, а не их авторов. Как раз такой в этом году отмечает Америка. Это - 150-летие сборника Уолта Уитмена "Голоса травы". Начав в день ее выхода - 4 июля, вся страна, но в первую очередь родной для поэта Нью-Йорк участвует в бесчисленных торжественных мероприятиях, связанных с юбилеем самого знаменитого стихотворного сборника в истории Америки. Это и понятно: Уитмен отобрал поэтический приоритет у роз, чтобы дать голос демократической траве. Может быть, поэтому американцы до сих пор слушают своего любимого автора. В том числе - и в прямом смысле. Вот недавно найденная, единственная сохранившаяся запись голоса Уолта Уитмена, который читает четыре строки из своего прославленного опуса "Америка". Сегодня мы пригласили в студию поэта "Американского часа" Владимира Гандельсмана, чтобы обсудить с ним полутора вековую жизнь "Листьев травы" как в американской, так и русской литературе. Владимир Гандельсман: Вы знаете, эту книгу можно любить или не любить, но невозможно отрицать ее новаторства и мощи. Они очевидны. Типографский наборщик из Бруклина, это была одна из его многочисленных профессий, буквально, по профессии, завален был тоннами слов, и он как бы сбросил их с себя и обрушил на головы современников. Я бы определил это явление, как всемирный потоп в момент землетрясения и в сопровождении горного обвала. Стихи восхитили одного из лучших современников Уитмена - Эмерсона. Вот что он писал своему младшему собрату: Диктор: "Милостивый государь! Только слепой не увидит, какой драгоценный подарок ваши "Листья травы". Мудростью и талантом они выше и самобытнее всего, что до сих пор создавала Америка. Я счастлив, что читал эту книгу, ибо великая сила всегда доставляет нам счастье. (...) У порога великого поприща приветствую вас! К этому поприщу вас, несомненно, привел долгий и трудный путь..." Владимир Гандельсман: Да, замечательные слова, но примечательно ведь не только восхищение Эмерсона, но и последовавшее затем разочарование. Оно не отрицало мощи Уитмена. В частности, Эмерсон писал: "...невообразимое чудище, пугало со страшными глазами и с силой буйвола...", - это было из другого письма. Что смущало? Смущало многое. Ведь Уитмен - родоначальник свободного стиха. Один из родоначальников. Свободный стих с бесконечно длинной строкой, причем, по-русски она еще длиннее, чем по-английски. Эта строка пытается вместить в себя все, что встречается ей на пути. Новаторство это, конечно, порождено внутренней силой, необыкновенной энергетикой автора. Отождествление себя со всем миром, природным и рукотворным - другая новация, тоже энергетически необыкновенная. Ну, и темы, казавшиеся пуританам безнравственными. Скажем, откровенно гомосексуальные стихи, такие, как "Проблеск": Это был проблеск в обыденной жизни. Тогда в таверне среди суеты рабочего люда в поздний зимний вечер, когда я заметил сидящего в углу Юношу, который любит меня и я его люблю, когда я молча подошел и сел с ним рядом и он мог взять мою руку... Созидание и разрушение идут в книге рука об руку, - отсюда и столь противоречивые оценки, которые ей давали. Скажем, Гамсун начисто отрицал ее значение, говоря, что в ней вдохновения не больше, чем в таблице умножения. Толстой называл книгу напыщенной, затем, правда, изменил свое мнение в лучшую сторону. Эта противоречивость оценки связана с тем, что при созидательном порыве: быть всем и всё перечислить, все абсолютно, бесконечность, которая перед нами, - нет встречного формообразующего движения, которое бы заключило эту бесконечную картину в рамку. Это скорее краски на палитре, чем картина. Это скорее словарь, чем книга. Эта почва, из которой могут вырасти и прекрасные деревья, и сорняки. Александр Генис: Володя, чтобы нам верно оценить роль Уитмена в Америке, его хорошо было бы сравнить с русскими поэтами. Тем более, что в России, где Уитменом так восхищался Чуковский, американского гиганта знали и любили. Владимир Гандельсман: О, да! Я бы хотел еще сказать о переводчиках. Началось-то все с Тургенева, очень рано. Первый, кто переводил Уитмена, был Тургенев. Затем напыщенный Бальмонт переводил напыщенного, как мы только что процитировали Толстого, Уитмена. В общем, переводы были неудачные. А в 20-м веке переводчиков появилась масса. Среди них Чуковский. Кстати, Бродский довольно уничижительно говорил о переводах Чуковского. Вообще все тонет в массе слов. Слишком много. Все рушится под этим нагромождением слов. И более всех, если говорить о тех, кто усвоил опыт Уитмена, перенял его, были, конечно, футуристы. Я бы вспомнил слова Мандельштама о Хлебникове, когда он сказал где-то, что Хлебников нарыл множество ходов для русской поэзии. И это правда, потому что очень многие русские поэты воспользовались этими ходами. То же и Уитмен, которого, как и Хлебникова, следовало бы назвать американским председателем земного шара. Аналогия с Хлебниковым очевидна - родство двух поэтов не только в мироощущении в целом, но и совершенно конкретно. "Я иду, и всё, что вижу - со мною", - пишет Уитмен в "Песне о себе", - где пантера снует над головою по сучьям, где охотника бешено бодает олень, где гремучая змея на скале нежит под солнцем свое вялое длинное тело, где выдра глотает рыбу, где аллигатор спит у реки, весь в затверделых прыщах, где рыщет черный медведь в поисках корней или меда"... Александр Генис: Да, читая эти стихи, русский любитель поэзии неизбежно вспомнит хлебниковский "Зверинец". Владимир Гандельсман: Совершенно точно. И неизбежна и аналогия с Маяковским: уитменовское "Я теперь тридцати семи лет, в полном здравии, начинаю эту песню..." и - "Иду красивый, двадцатидвухлетний", - Владимира Владимировича. Это самоупоение, самовосхваление, это варварство счастливого жизнью человека, воспевающего и дерево, и листья травы, и - одновременно - топор в "Песне о топоре", эта первобытная сила, когда нежность может обернуться грубостью, если не хамством, - мы знаем это по стихам и судьбам многих русских поэтов с их переогромленностью, переходящей в манию величия и литературную распущенность, если художническая незрелость не позволяет им смирить свой порыв и облечь его в краткую вежливость и спокойное благородство кристаллической формы. Вот почему, кстати, на акмеистов Уитмен не произвел никакого впечатления. Совершенно другая эстетика. Уитмен поет гимн всему, что есть. Вся его мысль - это "да!", "да" миру добра и миру зла, "да" жизни и, да, обращаю внимание, смерти. Он не поэт нюансов, он не миниатюрист, он гимновержец. Отсутствие мысли, которое, как ни странно, утомляет, и усыпляет, и укачивает даже при первом прочтении - я думаю, что книга Уитмена второго прочтения не требует, - предполагает цельность поэтической натуры. И она есть. "О теле электрическом я пою", - эта поэма воспевает человеческое тело, она - гимн плоти: "голова, шея, волосы, уши, барабанные перепонки; глаза, ресницы, радужная оболочка, брови, пробужденье и дрема век; губы, рот, язык, зубы, челюсти с их скрепленьем..." и так далее, и так далее, пока нескончаемое анатомическое перечисление не завершается восклицанием: "О, все это - сама душа!" Тело и душа - замечательно нераздельны у Уолта Уитмена. Александр Генис: Оскар Уайльд говорил: "Тот, кто разделяет душу и тело, не имеет, обычно, ни того, ни другого". Володя, студия радиостанции "Свобода", в которой мы сейчас беседуем, расположена в Нижнем Манхэттене. В сущности, мы с Вами сидим в центре поэтической вселенной Уитмена, на родине его стихов. Владимир Гандельсман: Да, это очень волнует, меня, например, это замечательно, что мы находимся в центре его поэтического мира. Это - пейзаж, не только вдохновлявший его, но и словно бы вдохновленный им, разогнавшийся и разросшийся. Очень похоже на то, как растут стихи Уитмана. Манхэттен, возможно, идеальный символ Города, о котором писал и грезил поэт: грандиозный, многонациональный, миролюбивый, вобравший в себя все языки и культуры. Как писал Уитмен: "Ты образ современности - символ движения и силы, - пульс континента..." Что еще сказать? Уитмен прожил 72 года, все время дополняя и переиздавая свою книгу, явившуюся ему в молодости как озарение. Подводя итог, он написал в последний год своей жизни стихотворение, озаглавленное "Смысл "Листьев травы". Им я хочу и закончить. Не изгонять, не отграничивать и не выпалывать зло из его угрожающей массы (ни даже разоблачать его), Но умножать, объединять, довершать, расширять - и прославлять бессмертие и добро. Высока эта песня, слова ее и полет, Она обнимает бескрайние сферы пространства и времени, Всю эволюцию и в совокупности - поросль грядущего и отошедшее. Я запел ее в зреющей юности и пронес через жизнь, Скитаясь, всматриваясь, не признавая авторитетов, включая в песню войну и мир, день и ночь, Не отступив от нее ни на краткий час, Я заканчиваю ее здесь и теперь, больной, нищий и дряхлый. Я пою о жизни, но скажите мне доброе слово о Смерти: Сегодня Смерть, словно тень, идет за мной по пятам, годами преследуя мой согбенный двойник, Порой приближается, и тогда мы - лицом к лицу. Александр Генис: В сегодняшнем выпуске "Кинообозрения" ведущий этой рубрики Андрей Загданский представит новый фильм, который уже успел завоевать трудно дающуюся в Нью-Йорке репутацию "стильного триллера". Андрей Загданский: Экранизация романа Ле Карре "Верный садовник" (The Constant Gardener) бразильского режиссера Фернандо Миреллеса, автора замечательно принятого и критикой и публикой "Города Богов", вышел в прокат в сопровождении прекрасных отзывов ведущих американских газет. История английского дипломата Джастина Квейла (его играет Ральф Финнес) и его жены активистки Тесс (ее играет Райчел Вейц, Rachel Weizc) в Африке отличается чрезвычайно зловещим тоном. В особенности сейчас, когда американский суд постановил, что фармацевтический гигант "Мерк" выпустил на рынок лекарство Vioxx , осознавая, что побочные последствия лекарства могут быть летальными. Тесс, сопровождая своего мужа дипломата во время его миссии в Кении, узнает страшный секрет. Под предлогом лечения СПИДА английская фармацевтическая компания (с конечно же выдуманным названием) проводит эксперимент на эффективность лекарства против новой особенно опасной формы туберкулеза. Эксперимент на несчастных и бедных африканцах. Конечно же, гибнут невинные и несчастные люди, конечно же, фармацевтическая компания, проводящая этот эксперимент, заручилась поддержкой коррумпированных чиновников среди английских дипломатов и местных не менее коррумпированных чиновников. И, конечно же, будет сделано все, чтобы правду об этом эксперименте никто не узнал. Тесс погибает. Погибает в самом начале фильма - так что ничего важного для развязки я не выдал. Ее муж, которого играет Ральф Финнес, известный русскому зрителю по его адаптации "Евгения Онегина", начинает собственное расследование с заведомо ложного хода - он подозревает жену в неверности, полагая что ее убил любовник. Но постепенно он добирается до сути заговора и до тех, кто стоял за убийством его жены. Александр Генис: Андрей, что необычного в этом в триллере? Дело в том, что, как вы понимаете, сюжет достаточно тривиальный и, тем не менее, эта картина обладает, как я уже сказал в самом начале, репутацией стильного фильма. Андрей Загданский: Что необычного? Необычен выбор нового злодея. Хорошему триллеру нужен хороший злодей. Хорошо, чтобы корни злодейства уходили куда-нибудь далеко. Александр Генис: Чем глубже корни, тем выше крона. Андрей Загданский: Совершенно верно. На самый высокий уровень. Фармацевтические компании, которые сегодня обладают гигантскими, немыслимыми средствами, и могут, по всей видимости, делать чудовищные вещи во имя своего дальнейшего обогащения (я звучу просто как левый критик фармацевтических компаний, тем не менее, могущество фармацевтических компаний у многих вызывает чувство тревоги, скажем так), поэтому выбор злодея в данной картине очень удачный, он вполне резонирует с сегодняшним восприятием. Александр Генис: Это любопытно именно для Ле Карре, который сделал себе репутацию на романах времен холодной войны, когда со злодеями было все в порядке, потому что всегда был коммунизм, который исправно поставлял злодеев и для романов, и для экранизаций. Андрей Загданский: Окончание холодной войны очень сильно подействовало на этот жанр, и исчезновение правильного элодея очень повлияло и на детективы Джеймса Бонда. После окончания холодной войны ни одного по-настоящему классического, клевого Джеймса не было сделано. Александр Генис: Я с вами согласен. Что-то здесь не так. Раньше, когда мы всегда могли быть уверены, что появится какой-нибудь генерал КГБ с фамилией Пушкин или Чехов, и он-таки покажет Западу, что такое русская настоящая воля. Андрей Загданский: Да. Была какая-то правильная, понятная расстановка сил. Сейчас все это меняется. В этой картине еще интересна Африка. Африка, на сегодняшний день, очень модная тема. Несчастный континент, о котором много говорят, много пишут, этим занимаются все вплоть до знаменитого певца группу "U2" Боно, занимаются различными благотворительными действиями, для того чтобы спасти Африку от СПИДА. Но, мне кажется, что в этом есть и определенная эксплуатация темы тоже. Режиссер Фернандо Мирелос явно переигрывает экзотикой этого материала. Уж очень много нищеты, уж очень много экзотических африканских костюмов. Уж очень много всего такого, что похоже скорее, на эксплуатацию материала, чем на подлинное постижение того, что там происходит. Что там, кстати, происходит, чем живут эти африканцы, я так и не понял. Александр Генис: Вы знаете, экзотика всегда была сильной стороной этого континента, только экзотика изменилась. У Хемингуэя это были зеленые холмы Африки, охота, дикие племена, то, что мы привыкли читать в приключенческих романах. Сегодня это полюс горя, полюс бедности, полюс нищеты и, я бы сказал, больная совесть человечества. Андрей Загданский: Однако, возвращаясь к фильму, я должен сказать, что я не согласен с критиками, которые так восхищаются картиной, утверждая, что впервые за долгое время появился по-настоящему хороший триллер. В картине слишком много разрывов этой цепочки - что, почему и как, и именно эти разрывы не позволяют мне полностью забыть себя, когда я смотрю эту картину. Александр Генис: А сейчас в эфире наша традиционная рубрика -"Музыкальное приношение Соломона Волкова". Каким оно будет сегодня? Соломон Волков: Сегодня мы вспомним о двух музыкантах, которые ушли от нас недавно и отметим юбилей композитора, который живет, слава Богу, здравствует и сочиняет. Сначала, об одном из ушедших. Это Роберт Райт, он умер, когда ему было 90 лет. Он сочинял вместе со своим напарником Джорджем Форестом мюзиклы. Многие из них были очень успешны, но об одном из них будет особенно интересно услышать нашим слушателям. Когда я поставлю фрагмент из этого мюзикла, то они поймут почему. Александр Генис: Мы, конечно, узнали "Половецкие пляски" Бородина. Соломон Волков: Да. И Бородин является настоящим соавтором этого мюзикла. Причем, интересно, что это запись 53 года, и как раз в начале 50-х, когда этот мюзикл появился, он получил "Бест мюзикл" как лучший мюзикл того сезона, и Ричард Кайли, исполнитель этого номера, номер этот поет Халиф Багдада, и он называется "Стренджер ин парадайз", стал необычайно популярным. Все американцы знают, что такое "Стренджер ин парадайз", даже те, которые никогда не слышали ни о князе Игоре, ни о Бородине. Но, самое смешное, что тогда, я думаю, в первый и последний раз классический русский композитор получил "Тони" на Бродвее. Этим композитором был Бородин. А сам этот номер взмыл, буквально, на вершину хит-парада. И абсолютно не зря. Это очень хорошо, ловко сделано. Мюзикл называется "Кисмет" - судьба, по-арабски. И, между прочим, до сих пор это слово с легкой руки авторов вошло в обиход. Описываются там похождения халифа Багдада - он и поет эту песню. И как ловко Роберт Прайт со своим напарником соединили музыку Бородина с такими типично американскими мюзикловыми вставками. А теперь мы отметим юбилей замечательного эстонского композитора Арво Пярта. Ему в сентябре исполняется 70 лет. Я хочу показать диск, который вот-вот выйдет в связи с этим юбилеем, еще его даже нет в продаже. На нем записано одно из последних сочинений Пярта "Ламентата", что означает жалоба, плач. Премьера прошла в феврале 2003 года. Это сочинение для оркестра и фортепьяно. Причем, именно в этом порядке. Фортепьяно не солирует, оно как бы присоединяется к оркестру. Длинный опус, почти 40 минут, и вдохновлен этот опус был гигантской, на 150 метров, скульптурой, которая была установлена в лондонской галерее Тейт модерн. Это скульптура "Марсий", ее автор Аниш Капур. И она очень вдохновила Пярта, он все это связал с темой судьбы, и рояль в данном случае, по словам Пярта, олицетворяет индивидуума в борьбе с судьбой. Это такой плач по живущим, которые окружены болью и безнадежностью. Выполнено это в свойственной Пярту медитирующей манере. Солист Алексей Любимов и оркестр Штутгартского радио под управлением дирижера Андрея Борейко. И, наконец, мы отметим уход от нас Ибрагима Ферреро, кубинца, который прославился как участник группы "Буэна Виста сошиал клаб". Здесь, в Америке, он стал очень популярным уже в последние годы своей жизни. Сначала как участник этого коллектива - альбом буквально взмыл наверх хит-парада и оказался очень прибыльным для его продюсеров. А я хотел показать отрывок из последнего альбома Ферреро, под названием "Буэнос херманос", за который он в прошлом году получил "Гремми". Это необычайно жизнерадостная, необычайно привлекательная эмоционально музыка, как всякая кубинская музыка такого рода, которая теперь, действительно, завоевала широкую популярность в Америке. Александр Генис: Как вы думаете, Соломон, легко предположить, что со смертью музыкантов "Буэна Виста" завершится и кубинская волна. Вы полагаете, что есть будущее у этого феномена? Соломон Волков: Определенно, потому что эти музыканты, может быть, только стартовали вот этот новый интерес. Когда-то кубинская музыка была очень популярна в США. А потом, в связи с понятными политическими обстоятельствами, это все заглохло и было, по-моему, сознательное усилие вновь вернуть эту музыку в американский культурный обиход, что и удалось американским же музыкантам, которые выступали здесь как продюсеры, как инициаторы проекта. И сейчас все новые и новые кубинские музыкальные фигуры появляются на американском музыкальном рынке, и они тоже продолжат дело Буена Виста. Легче на душе, когда думаешь, что у самого Ферреро осталось 6 детей, 14 внуков и 4 правнука. Большая семья, и я надеюсь, что они будут получать хорошие авторские отчисления от музыки Ибрагима Ферреро. |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
