Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
21.12.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[27-07-04]
"Поверх барьеров". Американский час с Александром ГенисомПредвыборная кампания открыла охотничий сезон. Столетие самого необычного нобелевского лауреата. Выставка-ретроспектива Амадео МодильяниВедущий Александр Генис
Александр Генис: После недолгого летнего затишья предвыборная кампания открыла охотничий сезон: в Бостоне начался съезд демократической партии США. Критики часто называют такие конвенции всего лишь пышным и дорогостоящим эстрадным шоу, но они играют огромную и сложную роль. Здесь окончательно формулируются партийные платформы. Но делается это так, чтобы кандидат одновременно подчеркнул различия между партиями - и смазал их. Дело в том, что в нынешних, как, впрочем, и предыдущих выборах решающим может стать буквально каждый голос. Примерно 85% избирателей, - во всяком случае, так уверяют комментаторы, - уже знают, за кого они будут голосовать. Значит, исход зависит от мнения колеблющихся. Вот за их души и голоса и идет настоящая борьба. В этом году она протекает в стране, где поляризация достигла накала, невиданного, хочется сказать, со времен гвельфов и гибеллинов. Это проявляется буквально во всем. Ну, скажем, республиканцы смотрят "Страсти по Христу" Мела Гибсона, а демократы - "Фаренгейт 9-11" Майкла Мура... Размышляя об этой раскаленной предвыборной атмосфере, Дэвид Брукс, один из самых острых публицистов страны, пришел к весьма неординарным выводам. Партийную принадлежность, - пишет он в "Нью-Йорк Таймс", - определяют не текущие события, не политика в целом, а психологические архетипы. Партию выбирают, как церковь. Сделав выбор (или получив его по наследству), американец остается ему верным в независимости от любых перемен. Став демократом или республиканцем, избиратель фильтрует информацию так, чтобы она соответствовала устоявшимся взглядам о том, что собой представляет та или иная партия. Другими словами, речь идет не о политической платформе, а о философской позиции, стиле жизни, общей культурно-психологической установке. Обсудить эту весьма экстравагантную точку зрения на политическое устройство ведущей демократии мира я пригласил обозревателя нашей рубрики "О чем спорит Америка" Бориса Михайловича Парамонова. Борис Парамонов: Предложенная тема, любезнейший Александр Александрович, необычайно напоминает один известный историко-философский сюжет. Это, конечно, кантовский априоризм. Кант говорил, что наше познание определяется не только содержанием опыта, но и изначальными структурами познающего разума: опыт формируется этими структурами, только в них воспринимается. Познавательные формы организуют опыт. То есть познание априорно; априори значит - до опыта. Носитель этого априори у Канта - так называемый гносеологический субъект. Данный субъект - это не я и не вы, а некое нормальное сознание; нормальное - в смысле нормативное, общеобязательное, необходимое в любых условиях опыта. Сознание как таковое, проще сказать. И вся послекантовская философия вертелась вокруг этой априорности и этого понятия гносеологического субъекта. Много было сказано по этому поводу интересного, но интересней всего высказался, пардон, Маркс. Он настаивал на социальной детерминированности самого субъекта познания. Нет априорного гносеологического субъекта, нет нормального, то есть общеобязательного, нормативного сознания, но всегда и только обусловленное социальным опытом. Если априори существует, то именно социальное. Аристократ будет мыслить как аристократ, буржуа как буржуа. То, что каждый из них будет выставлять как нормативное, общеобязательное, как общечеловеческое - есть всего-навсего иллюзия сознания. Иллюзорное сознание у Маркса по-другому называется идеологией - нечто принципиально иное, нежели позднейшее понятие оной в коммунистическом агитпропе. Идеология, по Марксу, всегда ложна. В наше время это положение было интересно трансформировано Роланом Бартом в его трактовке социальной мифологии: мифологична вот эта возгонка социально обусловленного, исторического, то есть преходящего в ранг бытийной истины закона природы. Правда, сам Маркс развел капусту с пролетариатом, у которого якобы как раз и возможно нормальное сознание, потому что пролетариат - пария и не испытывает нужды в идеологии, ему, так сказать, открывается голая правда бытия. Но эта последняя мысль нас сейчас не интересует, контекст у нас другой. Александр Генис: Вот именно. Я как раз и хочу спросить: какое отношение этот философский экскурс имеет к нашему сюжету - о демократах и республиканцах в американской политической жизни? Борис Парамонов: Прямое! В этом контексте тема о демократах и республиканцах, как она поставлена в статье Дэвида Брукса, может служить нагляднейшей иллюстрацией к очерченному выше историко-философскому сюжету. Исследования, на которые ссылается Брукс, утверждают вот это самое кантовское априори в политическом сознании американцев: есть априори демократическое и априори республиканское. Приведенные примеры достаточно если не убедительны, то эффектны. Но вот тут самое время задать вопрос: а чем в свою очередь определяются соответствующие априори? И получается опять же, что - социальным опытом. Можно, не боясь ошибиться, указать на те социальные группы, которые склоняются к той или иной политической ориентации. Демократы - это, с одной стороны, социальные низы, с другой - либеральная интеллигенция. А таковая вообще всегда и везде либеральна по определению. И еще: демократам сочувствуют богатые американцы свободных профессий, например, голливудские кинозвезды. Тут налицо явный комплекс вины: эти люди гребут такие деньги, что им неудобно становится перед скромными людьми, и они пытаются предстать их защитниками. Александр Генис: То есть, Вы, как Маркс, всюду ищете "капитал", классовый подход? Борис Парамонов: Не только. Есть еще одна интереснейшая деталь, да и не деталь, а суть дела. В США компактно демократическим является Юг. Это связано с давней традицией патриархального, патерналистского отношения рабовладельцев к своим черным невольникам. Американская левая, радикальный либерализм, идея "большого правительства" идет не от социалистических внушений, как в Европе, а именно от этой традиции. Ну, а что республиканцами выступают представители крупной буржуазии, так это в свете сказанного совершенно ясно. Александр Генис: Тогда, Борис Михайлович, неизбежен вопрос: такие люди по определению всегда в меньшинстве. Так как же случается, что порой республиканцы завоевывают большинство в Конгрессе и своего кандидата проводят в президенты? Борис Парамонов: Тут уже американская специфика. США - это страна, в которой каждый мечтает выйти в миллионеры и к таковым не испытывает зависти и злости, того, что Ницше называл рессентимент. Вот эту позицию, этот уклон сознания можете назвать, если угодно, американской идеологией. Александр Генис: Американская литература отмечает столетие своего, пожалуй, самого необычного нобелевского лауреата - Исаака Башевица-Зингера. Писавший только на идиш, Зингер сумел привлечь к себе внимание и тогда, когда этот язык стал редким даже в Нью-Йорке, где печатавшая его еврейская газета "Форвардс" некогда выходила стотысячным тиражом. Наследник хасидской мистической традиции, он сумел воссоздать за океаном исчезнувший мир польского местечка. Сегодня насыщенную юмором, гротеском и оккультными мотивами прозу Зингера знают во всем мире, включая и Россию. Как раз в эти дни на фестивале в Линкольн-центре (мы рассказывали о нем в недавнем выпуске "Американского часа") идут две инсценировки Зингера в постановке русско-израильского театра "Гешер". В одном из этих спектаклей - "Раб" - герой, оказавшийся в изоляции от соплеменников, от тоски говорит на идиш с коровой... О юбилее Исаака Башевица-Зингера рассказывает корреспондент "Американского часа" Ирина Савинова. Ирина Савинова: Вопрос, который Башевицу задавали чаще всего, звучал так: "Почему вы пишете на умирающем языке?" В речи на нобелевском банкете в Стокгольме Зингер ответил сразу всем интересовавшимся: Диктор: "Во-первых, потому что я пишу о привидениях, и для этого подходит только мертвый язык. Чем мертвее язык, тем больше жизни можно вдохнуть в призраков. Но я верю не только в привидения, но и в воскрешение. Я верю, что однажды миллионы говорящих на идише мертвецов поднимутся из могил, и их первым вопросом станет "нет ли чего почитать на идише?" Для них идиш не мертвый язык. И еще: две тысячи лет иврит считался мертвым, и вдруг стал очень живым. То, что произошло с ивритом, может произойти и с идишем, но я совершенно не представляю себе, каким образом такое чудо свершится. Есть и четвертая, не очень важная, причина, почему я пишу на этом умирающем языке: это - единственный язык, который я хорошо знаю". В Америке празднуют столетие Зингера весь этот год. Календарь событий включает чтение его произведений, специальные издания, посвященные его памяти, выставки архивных материалов в библиотеках, университетах и культурных центрах, конференции. Александр Генис: В более скромной по числу участников дискуссии принимают участие журналист еврейской газеты Нью-Йорка "Форвардс" Алан Ньюхаус, профессор древнееврейского языка и литературы при Колумбийском университете Джереми Даубер, и наш корреспондент Ирина Савинова, подготовившая этот материал. Ирина Савинова: Свой первый вопрос - о самом примечательном юбилейном событии я задала Алану Ньюхаусу, журналисту газеты "Форвардс". Алан Ньюхаус: Выход в свет трехтомного издания произведений Башевица-Зингера, выпускаемого самой престижной в стране книжной серии "Библиотека Америки". В трехтомник войдут и хорошо известные произведения, и тексты, никогда ранее не публиковавшиеся. Другими словами, любитель его творчества найдет всего Башевица-Зингера в этом одном издании. Ирина Савинова: Разговор о юбиляре я продолжила с профессором Колумбийского университета Джереми Даубером. Профессор, а как, собственно, Зингеру досталась Нобелевская премия? Ведь вряд ли жюри читало его в оригинале. Джереми Даубер: Это действительно непростой вопрос. Скажу сразу: известно, что члены нобелевского комитета не читали произведения Зингера на идише. Они читали их в переводе на английский. С самого начала Зингер понял важность перевода на английский язык. Он прилежно работал с переводчиками, скрупулезно создавая версии своих произведений на другом, английском, языке. В результате этой работы в каждом случае возникали "два оригинала", так он их сам называл. Зингер считал, что английский вариант - такой же важный результат творческого процесса, как и создание оригинала. Две версии, как правило, сильно разнятся. Однако перо Зингера умело писать только на идише. Все, что он писал поначалу, публиковалось в газетах, издаваемых на этом языке, в "Форвардсе", например. Поэтому когда он отправился в Швецию за Нобелевской премию, с ним поехал один из редакторов газеты, где раскрылся его талант. Но, конечно, мировое признание он получил по переводам, по этим самым вторым оригиналам. Ирина Савинова: Зингер говорил: "Ужасную драму людей, вынужденных покинуть свою родину, язык и начать новую жизнь в другом месте, труднее всего переживают писатели и актеры, чье творчество растет из лингвистических корней". Это объясняет приверженность писателя к родному языку, к идишу, а откуда пришла вторая упомянутая им в нобелевской речи тема - призраки? Джереми Даубер: Зингер всегда чувствовал, что его тема - оставленный позади мир, восточная Европа и иммигранты из нее. Это был его жизненный опыт. Он никогда не писал о людях, родившихся где-то еще, в Америке, например. Его сквозная тема - потеря связи с родным краем, заброшенность, оторванность от населенного призраками прошлого. Другими словами, за спиной Зингера всегда стояла вечная тень - опыт еврея-скитальца. Ирина Савинова: Творчество каких писателей оказало влияние на Зингера? Джереми Даубер: Помимо еврейских писателей, писавших на идише и иврите, и, конечно, религиозных текстов, Зингер находился под влиянием многих западных авторов, некоторых из которых, Томаса Манна, например, он переводил. В его рассказах прослеживается сильное влияние и восточно-европейских авторов, в частности, русских писателей, в особенности Достоевского. Темы Достоевского, юродивый и интеллектуал, мучимый виной, герой, стремящийся возвыситься над общепринятыми нормами морали, встречаются во многих его произведениях. Рассказ "Фокусник из Люблина" - наиболее яркий пример. Многие эпизоды, включая тот, где герой залезает в чужой дом, доказывая свою исключительность, перекликаются с "Преступлением и наказанием" Достоевского. Ирина Савинова: Как складывались отношения Зингера с журналом "Советише геймланд", издававшемся в Советском Союзе на идиш? Джереми Даубер: Думаю - никак. Знаю точно, что Зингер всегда был ярым антикоммунистом. Во многих его произведениях, например, в романе "Тени на Гудзоне", написанном в 50-е годы, чувствуется явное осуждение советского режима. Ирина Савинова: Последние 35 лет своей жизни Зингер был вегетарианцем. Чем это вызвано: заботой о здоровье или жизненной философией? Джереми Даубер: Не думаю, что он заботился о здоровье. Его вегетарианство - сознательное и логичное. Обратитесь к его рассказам и вы заметите, с каким отвращением пишет о бойне, о мясниках, о цвете мяса, о забивании скота, о людях, пожирающих мясо... Александр Генис: Песня недели. Ее представит Григорий Эйдинов. Григорий Эйдинов: Легендарная певица и композитор Лорета Лин за свою 50-летнюю карьеру в музыке кантри записала более 70 пластинок, но её новый альбом "Роза Ван Лира" привлёк к себе внимание слушателей и критиков самых разных возрастов и музыкальных вкусов. Многие уже называют его "лучшим альбомом 2004 года". И неспроста. В неожиданном симбиозе с продюсером альбома выступил музыкант гараж-рока Джек Вайт из группы "White Stripes". Джек, с детства большой поклонник Лореты, придал альбому живое и современное звучание, в то же время оставаясь верным музыкальным традициям классики. 70-летняя певица звучит молодо как никогда, а аранжированные Джеком Вайтом барабанные и гитарные ряды собирают слушателей и среди родителей, и среди детей. "Роза Ван Лира" - один из тех редких альбомов, в современной музыке, который стоит прослушать от начала до конца - и не один раз. Полная сил Лорета Лин: "Сумасшедшая жена Лероя Брауна" (Mad Mrs. Leroy Brown) Александр Генис: Следующая рубрика - "Книжное обозрение" Марины Ефимовой. Марина Ефимова: Мак Говерн. "Суть Америки". Перед тем, как партия демократов собралась в Бостоне, их кандидат в президенты Джон Керри получил сотни советов, напутствий и проектов новой, успешной политики демократической партии. Среди советчиков на первый план вышли со своими книгами три тени прошлого - три демократа, у которых были все шансы стать президентами, но которые ими не стали: Мак Говерн, проигравший Никсону в 1972 году, Гэри Харт (снявший свою кандидатуру в 88-м из-за сексуального скандала), и гигант демократической партии Марио Куомо, который в 1992 отказался от борьбы перед лицом явной популярности Буша-старшего. В книге "Суть Америки" Мак Говерн утверждает, что Америка, по сути своей, либеральна, и что либерализм убедительней всего доказывает свое преимущество в столкновениях с консерваторами. Но вот что пишет в "Нью-Йорк Таймс" рецензент книги Райан Лизза: Диктор: "Как выясняется из книги, Мак-Говерн чрезвычайно редко общался с консерваторами. "Почти каждый образованный американец, считает Мак Говерн, - либерал. Медсестры, стюардессы, учителя, профессора, все члены профсоюзов, все писатели, актеры, художники, ученые, священники, официанты и социальные работники - все либералы"... Только живя в таком коконе, Мак Говерн мог сохранить свои взгляды неизменными в течение 30 лет". Марина Ефимова: Книга Мак-Говерна пропагандирует не столько либрализм, сколько "макговернизм" - он даже сам себя цитирует. Другое дело книга Марио Куомо "Почему Линкольн все еще важен". В ней автор противопоставляет президента Буша Аврааму Линкольну. Среди цитат из 16-го президента есть несколько действительно оппозиционных политике Буша. Например: Диктор: "Давая президенту свободу вторгаться в соседние страны всякий раз, когда ему это кажется необходимым, вы разрешите президенту делать это всякий раз, когда ему этого захочется". Марина Ефимова: Но Куомо не останавливается на цитатах и пишет от имени Линкольна "Обращение к нации 2004 г.", в котором Линкольн фактически утверждает платформу Джона Керри, поднимает налоги, увеличивает траты на образование и планирует поездки в Западную Европу, Японию и Россию для восстановления подпорченных отношений с союзниками. И речь 16-го президента звучит подозрительно похоже на речь несостоявшегося президента Марио Куомо. Честно сказать, главный тезис книг всех трех демократов укладывается во фразу: "Я же говорил..." Но если у кого и есть основания для такого заявления, так это у Гэри Харта. Диктор: "В 1993 году он послал президенту Клинтону предложение срочно реорганизовать военную машину в расчете на такие задачи, как освобождение заложников, контртерроризм, партизанская война и деятельность по стабилизации новых демократий". Марина Ефимова: В прессе, пишет Лизза, этот документ лишь изредка цитировался - в сносках... В конце 90-х годов Харт возглавил Комиссию по национальной безопасности. В отчете Комиссия предупреждала о высокой вероятности катастрофических терактов на территории США с огромными жертвами. Выводы Комиссии практически игнорировались и прессой, и правительством. И книга Харта "Четвертая сила" тоже посвящена внешней политике. Критикуя и решительную политику Буша, и планы Керри строго придерживаться интересов Америки, Харт призывает лишь не впадать в крайности и укреплять "традиционную военную, политическую и экономическую мощь США четвертой силой - силой уникальных американских принципов". Харт пишет: Диктор: "Первой жертвой внешней политики крестоносцев, насильно насаждающих демократию, может оказаться моральный авторитет Америки. Есть огромная разница в МОЕМ предложении (чтобы Америка вела себя в соответствие со своими собственными принципами) и в предложении правительства Буша - чтобы ВЕСЬ ОСТАЛЬНОЙ МИР жил в соответствие с американскими принципами". Марина Ефимова: Войну в Ираке военный корреспондент и историк, лауреат Пулитцеровской премии Рик Аткинсон провел бок о бок с командиром 101-й дивизии, генерал-майором Дэвидом Петреасом. И генерал, как в кино, все время полушутя говорил журналисту: "Слушай, расскажи, чем кончится...". Аткинсон пишет: Диктор: "День, когда вошли в Багдад, был высшей точкой вторжения и короткой передышкой между войной и более опасной НЕВОЙНОЙ. Как чувствует себя солдат в такой ситуации? Нравственный абсолютизм - для него непозволительная роскошь. Большинство из них ограничивается тем кредо, которое сформулировал разведчик 101-й дивизии: "В конце дня у тебя два вопроса к самому себе: "Сможешь ли ты жить в мире с собой после того, что сделал за день?" и "Не подкачал ли ты?" Остальное - как в дыму... в дыму войны". А сам генерал Петреас говорил: "После конца военных действий моя дивизия потеряла 58 человек убитыми и 450 ранеными... Пресса обсуждает моральные противоречия этой войны, а мы с ними живем с утра до вечера. Когда я выдаю медали "пурпурного сердца" своим раненым солдатам, я выдаю их за то, что они блестяще действовали в контексте бесконечных двусмысленных ситуаций. Попав, скажем, в засаду под Мосулом, солдаты вряд ли разделяли уверенность Вашингтонского командования в благодарных чувствах иракцев". Марина Ефимова: И это говорит командир дивизии, чьи солдаты и офицеры доставляли в иракские города деньги, охраняли избирательные пункты, восстанавливали школы и дороги, очищали водопроводную и канализационную системы. Одни иракцы полюбили их, другие их убивали... В книге "Среди солдат. Хроника войны" Аткинсон не может скрыть горечи за судьбу американских солдат в Ираке. "Если повод для войны был сфабрикован, - пишет он, - это обесценит все жертвы. Вообще же в Ираке я убедился в том, что в войне с терроризмом требуется, скорее, СДЕРЖИВАТЬ врага, чем РАЗБИВАТЬ его. В новом типе войны ставка делается не на окончательную победу, а на неистощимость сил. А про КОНЕЦ всей истории могу сказать только одно: что его не видно". Сэр Джон Гилгуд. "Жизнь в письмах". Член блистательного британского триумвирата, включавшего, кроме него, Лоуренса Оливье и Ралфа Ричардсона, Джон Гилгуд был одним из самых знаменитых актеров ХХ века. Но в своем кругу он был знаменит еще и язвительными, беспощадными характеристиками своих коллег. Когда однажды актеры расспрашивали о его триумфальном представлении Гамлета в Нбю-Йорке в 1939 году, он сказал в присутствии актера Гарри Эндрюса: "В этом спектакле был ужасный Горацио. О, это были вы, Гарри... Ну, не чудесно ли, что вы так выросли за эти годы!"... В письмах своему другу и возлюбленному Полу Ансти Гилгуд писал, что Вивьен Ли в греческой трагедии была как бумажная кукла, только еще тоньше, и что когда Лилиан Гиш играла няньку в "Ромео и Джульете", это была нелепая помесь пай-девочки с Мэрри Поппинс, и что когда Марлон Брандо играл Антония в фильме "Юлий Цезарь", казалось, что он ищет бейсбольную биту, чтобы разнести вдребезги голову Бруту-Мэйсону... И что когда он, Гилгуд, встретил в Нью-Йорке отшельницу Грету Гарбо, она была похожа на уборщицу, которую по ошибке поселили в дорогой отель... Однако вот что пишет рецензент сборника писем Гилгуда Бенедикт Найтингэйл: Диктор: "Любопытно, что никто никогда не называл Гилгуда злобным клеветником. Он просто был победно, плачевно, неисправимо искренен в своих оценках. Про свою собственную игру в "Макбете", он писал: "Я был неэффективно энергичен"... Или про Гамлета: "Можете себе представить, как мой клюв помогал быть принцем"... А как Гилгуд умел восхищаться другими актерами - от Лунтса, Ричардсона и Пэгги Ашкрофт до Ричарда Бартона и до Мэррил Стрип, про которую он писал: "Блестящая, обаятельная и самая профессиональная из всех"... Сам Гилгуд встает из своих писем фигурой невероятно яркой - наблюдательный, любопытный, иногда язвительный, иногда изящно комплиментарный, влюбчивый, острый, чувствительный, утонченный сноб, но без намека на претенциозность или, боже упаси, важность. 900 его странных писем дают читателю крайне субъективное, но очень яркое представление об истории английского и американского театра" Марина Ефимова: Гилгуд часто бывал в Нью-Йорке и пишет о нем с неизменной проницательностью: "Это город, который испытывает слишком большое уважение к успеху и игнорирует дерзание и неудачу. Но беспорядочно, бешено красив"... В старости Гилгуд вдруг начал бояться, что никто больше не захочет взять его на роль. Он говорил друзьям: "Попросите Тома Стоппарда или Осборна написать для меня симпатичную роль в инвалидном кресле". В 75 лет он сыграл слугу в дурашливой комедии "Артур", которая в Америке принесла ему больше славы, чем все его прежние шедевры. Он писал кому-то из актеров: "В этом фильме в сцене смерти я лежу в ковбойской шляпе. Прошу держать насмешки при себе". Но он был великолепен в этой маленькой роли. Пьяный богач, его хозяин, говорит торжественно: "Я иду принимать ванну", и Гилгуд невозмутимо спрашивает: "Оповестить прессу?" Рецензент Найтингэйл пишет: Диктор: "Когда Гилгуду было 85, он отказался от приглашения друзей, чтобы не упустить возможную работу. И был прав - до его триумфа в фильме Гринуэея "Книги Просперо" было рукой подать. Он умер в 96 лет, написав, уже с трудом, в последнем письме: "Я думаю о прошлом - с ностальгией и любовью". Еще бы!.. Александр Генис: Следующая, привычная нашим постоянным слушателям, рубрика - "Картинки с выставки". Сегодня "Американский час" познакомит слушателей с последней сенсацией музейного Нью-Йорка - выставкой-ретроспективой Амадео Модильяни. Эта выставка открылась в Еврейском музее, который в последние два-три года сумел устроить несколько таких "блокбастеров", что о них говорил весь город. Но успех Модильяни превзошел ожидания хозяев и измучил их. С утра к солидному особняку на Пятой авеню выстраивается очередь, огибающая целый квартал. Критики объясняют это тем, что последняя ретроспектива Модильяни в Нью-Йорке была аж полвека назад, в 1951-м. За это время слава его только возросла. Модильяни с его оглушительным талантом и дерзкой манерой, с его нищей и короткой - 35-летней - жизнью, с его пристрастием к монпарнасским кафе, гашишу и абсенту идеально вписывается в образ того героя богемного Парижа, о котором так любят писать романы и снимать фильмы. Собрав очень представительную экспозицию (более ста работ: скульптура, рисунки, живопись), куратор Мэйсон Клайн хотел обойти легенду, показав ньюйоркцам другого Модильяни. Прежде всего - еврея. Вряд ли из этого что-то вышло. Действительно, приехав в 1905-м году в Париж, где еще помнили дело Дрейфуса, художник демонстративно представлялся: "Модильяни, еврей". Однако, выходец из старинной эмансипированной семьи сефардов (среди его предков был Спиноза), Модильяни принадлежал к плеяде европейских космополитов-модернистов. Критики называли этот этап "музейным", подразумевая под этим термином, что художник ищет себе предшественников не в национальных традициях, не в мастерской учителя, а в галереях музеев. Надеясь оторваться от привычных корней западной живописи, Модильяни изучал в Лувре очень старое искусство - египтян, кхмеров, византийцев, доисторическую греческую архаику. Когда я в Афинах попал в музей кикладской скульптуры, я сразу узнал в этих аскетических каменных лицах безо рта и глаз художественный язык Модильяни. Выставка в Еврейском музее открывается как раз с тех ранних работ, которые определили архаические идиомы художника. Считая себя в первую очередь скульптором, Модильяни хотел придать пластике архитектурные формы. Человеческое тело на его первых работах часто напоминает колонну с головой вместо капители. Еще больше его интересовали кариатиды. Только у Модильяни этот архитектурный элемент лишен функции - его каменные женщины НЕ несут тяжести, они стоят свободно, склонившись лишь под тяжестью общей для нас всех судьбы. Стремление к обобщенным, абстрактным формам оказалось, как это постоянно случалось с художниками в ту пророческую эпоху, крайне созвучно времени. Дело в том, что ранние работы Модильяни предсказывали явления массового общества, рожденного на фронтах Первой мировой войны. Скульптуры Модильяни с их стертой индивидуальностью, его лица-маски с прорезями вместо глаз напоминают головы в противогазе. Они изображают не человека, а особь, трагический декоративный элемент, безликую деталь общего устройства жизни, пущенной под откос. Тем удивительней, что лучше всего Модильяни удавались портреты. Лишенный доступа к материалу, постоянно мучаясь от нищеты, он обратился к портрету как временному заменителю скульптуры, но этот почти вынужденный шаг открыл нам нового Модильяни. Сводя к минимуму детали, презирая подробности, он умудрялся передавать не только бесспорное сходство с моделью, но и придавать портретам монументальный, вневременной характер. Иногда эти картины кажутся памятниками. Таков Кокто, изображенный сразу фас и в профиль, или Макс Жакоб с разными глазами. Модильяни будто прессовал облик своих друзей, вынимая их из потока времени. Интересно, что мужчины на его портретах более психологичны, более индивидуальны, чем женщины. Зато у последних есть тело. Два последних зала выставки отведены под ню, которые принесли Модильяни громкую - скандальную - славу. Впервые показанные в декабре 17-го, эти работы вызвали такое возмущение, что выставку закрыла полиция. Привыкших ко всему парижан оскорбила не нагота, а бесцеремонность натурщиц, которые вызывающе смотрят прямо в глаза разглядывающих их зрителей. И здесь Модильяни смог добиться двойного эффекта. Плоть на его картинах не кажется живой, но каждая модель сочится жизнью. Возможно, фокус - в позе. Нагие красавицы парят в терракотовом "мясном" колорите, как эротический мираж или соблазнительное сновидение. Надо сказать, что для меня, как и для всего, выросшего в 60-е поколения, знакомство с Модильяни началось с Ахматовой. Первый раз мы увидели его работу на суперобложке ее знаменитого сборника "Бег времени", который с благоговением хранили все, кто мог достать эту книгу. Не удивительно, что попав на выставку, я вместе с многочисленными посетителями-соотечественниками первым делом бросился к рисункам Модильяни, свидетелям отношений молодого итальянского художника с молодой русской поэтессой. В мемуарах Эренбурга, другой культовой книгой нашего поколения, об этом эпизоде говорится коротко и сдержанно: Диктор: "Анна Андреевна рассказывала мне, как она в Париже познакомилась с молодым чрезвычайно скромным итальянским юношей, который попросил разрешения ее нарисовать. Это было в 1911 году. Ахматова еще не была Ахматовой, да и Модильяни еще не был Модильяни. Но в рисунке ... уже видны точность линий, их легкость, поэтическая убедительность". Александр Генис: Три рисунка, выставленные в Еврейском музее, не оставляют сомнений в характере их отношений. Обнаженная Ахматова с ее неповторимым горбоносым профилем прекрасна, как дриада. Это, конечно, рисунок влюбленного. Испытывая при виде голого классика понятное смущение, я не мог стереть с лица улыбку: какой все-таки красивой была эта пара гениев. Соломон, ну а теперь, как водится в наших "Картинках с выставки", я передаю Вам эстафету. Чем вы решили проиллюстрировать выставку Модильяни в Еврейском музее Нью-Йорка? Соломон Волков: Выбор мой, на первый взгляд, может показаться неожиданным. Это пять романсов на слова Ахматовой, принадлежащих перу Прокофьева. Молодого Прокофьева. Но тут есть определенная связь. Во-первых, это приблизительно то же самое время. Роман Ахматовой с Модильяни, о котором вы говорили, проходил в 10-11 годах, как мы можем предположить, а опус Прокофьева принадлежит 16-му году. То есть, разница не велика. И что для меня тут любопытно, что и в одном и в другом случае речь идет о любовном треугольнике, потому что когда мы говорим об отношениях Ахматовой с Модильяни, мы забываем, что там присутствовал муж Гумилев. А в случае с опусом Прокофьева, как стало известно из недавно опубликованных дневников Прокофьева, тоже имел место треугольник. До недавней публикации дневников об этом даже догадываться нельзя было. Оказывается, у Прокофьева в это время был роман со знаменитой певицей сопрано Ниной Кошиц. Ему в то время было 25 лет, Нине Кошиц было 22 года, но кто же третий участник этого треугольника? Им, оказывается, был ни кто иной, как Рахманинов, которому в то время было 43 года. Так вот, у него с Кошиц только что прошел роман. Он ее оставил, будучи женатым человеком, и уехал за границу. Кошиц была глубоко оскорблена в своих лучших чувствах и затеяла флирт с Прокофьевым, который этот флирт охотно подхватил. Он по-настоящему в нее влюбился. И что интересно, вот этот цикл из пяти романсов он написал как прямой вызов, как прямое соревнование с вокальным циклом Рахманинова, который он, незадолго перед этим услышал в исполнении Кошиц. Он решил, что он для женщины, в которую он влюблен, напишет нечто получше. Отсюда эти пять романсов на слова Ахматовой. Чрезвычайно редко звучащий цикл. На мой взгляд, настоящий шедевр. Выиграл ли он соревнование с Рахманиновым, это вопрос особый, оно он создал действительно мастерское произведение и очень новаторское для своего времени, как можно убедиться из того, как он озвучил известные стихи Ахматовой "Настоящую нежность не спутаешь". А вот еще одно стихотворение Ахматовой как оно озвучено Сергеем Прокофьевым в его произведении "Пять романсов на слова Ахматовой" - "Солнце комнату наполнило". Когда я первый раз слушал цикл Прокофьева, это было уже много лет тому назад, мне было особенно интересно, как он интерпретировал замечательные стихи Ахматовой "Память о солнце в сердце слабеет". И я должен сказать, что в этом цикле это вершина, это необыкновенно тонкое прочтение, очень искусное и в то же время простое. По-моему, оно идеально отвечает и содержанию и тону стихов Ахматовой. Когда мы слушаем это произведение, мы вспоминаем и о романе Анны Андреевны Ахматовой с молодым Модильяни. Ему было 26 лет, а ей 21 год. Они были совершенно молодыми людьми, как и Прокофьев, все они вращались в этом международном кругу творческой элиты между Парижем и Петербургом, в атмосфере предреволюционного творческого бума. |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
