Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
18.4.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[27-04-05]
Поверх барьеров - Европейский выпускВыставка Матисса в Париже. Книжный фестиваль в Будапеште. Выставка к юбилею Победы в петербургском Музее политической истории. Портрет русского европейца: Пушкин. Кому принадлежит собор святого Вита. Пьемонтские солдаты в Крымской войнеРедактор и ведущий Иван Толстой Дмитрий Савицкий: В самом центре левобережного Парижа, в саду Люксембург, рядом со дворцом, возведенным Саломоном де Броссом для Марии Медичи, находится Малый Люксембург, где когда-то жил кардинал Ришельё, а после него монахини ордена бенедиктинцев, filles du Calvaire... Революция превратила Малый Люксембург в тюрьму, а Третья Республика - в музей, продлив дворец примыкающей к нему оранжереей. Здесь устраиваются тематические выставки. Совсем недавно - "Искусство портрета", "Сезанн", "Модильяни", "Боттичелли" и вот теперь "Вторая жизнь Матисса"... В 1941 году Анри Матисс перенес тяжелую операцию; в лионском госпитале ему вырезали раковую опухоль. Было в то время художнику 72 года. Выздоравливал Матисс в Ницце и в письмах к другу, портретисту и прозаику, Андре Руверу, он писал: "... всё обновилось, все стало свежим и ярким, как будто мир родился вновь... Это - вторая жизнь". Лионские хирурги подарили художнику еще 13 лет жизни. Вот этому периоду и посвящена только что открывшаяся в Petit-Luxembourg выставка "Вторая жизнь". Период этот был плохо известен как широкой публике, так и специалистам, так как собрать вместе работы позднего Матисса было нелегко. Экспозиция в Люксембургском музее абсолютно уникальна. Она скомпонирована вокруг переписки Андре Рувера и Анри Матисса. Рувер и Матисс познакомились в 1892 году в мастерской Гюстава Моро и с тех, в периоды, когда они не могли видеться, переписывались. Всего в данный момент собрано около 1200 писем. Друзья писали друг другу каждый день, иногда - по несколько раз в день. Письма Матисса зачастую украшены набросками, портретами, орнаментальными рисунками... Матисс писал про Рувера: "Любопытнейший тип, исключительно умный и портретист высокого класса". Ценнейшее, но парадоксальное описание творчества Матисса оставил нам Осип Мандельштам. Не смотря на то, что поэт отталкивает художника, описание его антипатии настолько красочно, что мы видим работы Матисса: Диктор: Зато я невзлюбил Матисса, художника богачей. Красная краска его холстов шипит содой. Ему незнакома радость наливающихся плодов. Его могущественная кисть не исцеляет зренье, но бычью силу ему придает, так что глаза наливаются кровью. Уж эти мне ковровые шахматы и одалиски! Шахские прихоти парижского мэтра!... Дмитрий Савицкий: Вот организатор выставки, Анн Эшапасе, ее комментарий, данный в интервью Франс-Инфо: Анн Эшапасе: Выставка в Люксембургском музее дает нам возможность ознакомиться с Матиссом последнего периода его жизни, посвященного цвету, аппликациям цветной гуаши, и - портретам. Для Матисса портрет - был наиважнейшим жанром. Молодые женщины, которые его окружали, служили ему натурщицами, но и любая встреча была для него постоянным предлогом написать новый портрет. Так что не случайно на этой выставке много портретов: членов его семьи и тех, кто ему помогал в мастерской. Что касается Андре Рувера он был довольно известен в "белль-эпок", "прекрасную эпоху"; он опубликовал изрядное количество карикатур во французской и немецкой прессе, но, что правда то правда, после первой мировой войны он был совершенно забыт и оставил парижскую светскую жизнь: жил отшельником и написал несколько романов, не имевших никакого успеха... В целом он был абсолютно неизвестен... Но благодаря сохранившейся пятнадцатилетней переписке с Матиссом мы сегодня можем убедиться в том, что он был человеком весьма эрудированным, тонким и по-настоящему близким для Матисса... Они познакомились в Школе Изящных Искусств в 1896 году. То была очень старая дружба, но так как стиль жизни у них был совершенно разный, они были в общем-то не похожи, по-настоящему они сблизились лишь после окончания второй мировой войны. Они вели интенсивную переписку. Это дружеские послания, небольшие подарки...Очень трогательно рассматривать сегодня переписку этих друзей, как нынче сказали бы, "третьего возраста", но которым и на самом деле было за 70 и за 80 лет в ту эпоху! ...Которые посылали друг другу стихи в конвертах, раскрашенных цветами и звездами, с каллиграфическими чудесами на месте адреса... Это действительно ужасно трогательно зреть эту щедрость и эту радость переписки, которая была напитана взаиморасположением и юмором. ...Матисс был настоящим исследователем природы и для него развитие темы "Дерева" было чрезвычайно важно. Нужно представить себе его жизнь на Лазурном берегу, в Ницце, а затем в Вансе в 40-х и 50-х годах. Эту роскошную природу, его окружавшую, чтобы понять, что он неспроста в 43 году написал программное письмо, поясняющее его творчество, письмо, которое он отправил Руверу вместе с 21 рисунком (рисунки эти впервые доступны публике). В этом письме Матисс говорит о своей концепции "Дерева", теории, в которой он разделяет западную и восточную концепцию дерева... Это письмо является фундаментом для понимания творчества Матисса". Иван Толстой: В Будапеште закончился Книжный фестиваль, на котором Россия была главным приглашенным гостем. Мы беседуем с участником фестиваля Петром Вайлем. Петр, в последнее время на западе явно проявляется большой интерес к России книжной. C чем это связано? Петр Вайль: Я думаю, с тем, что Россия снова становится похожа на другие страны и российская жизнь становится понятной другим цивилизованным странам. Не хочется все насквозь политизировать, но, волей-неволей, приходится. Если русская литература 19-го века близка и понятна западному человеку, и ни один образованный западный человек себя не мыслит без такого джентльменского набора: Толстой, Достоевский, Чехов, то потом начинается выжженная пустыня. Советская литература писала о вещах, которые не с чем было сопоставить в своем жизненном опыте западному человеку. Например, врач у Чехова чем отличается от врача у Флобера? А вот секретарь райкома - это фигура совершенно мистическая, непонятная. Зачем он существует, и зачем нужно писать четырехсотстраничный роман о том, что нужно производить трубы более широкого диаметра, чем прежде, и рвать страсти в клочки по этому поводу? Получалась совсем инопланетянская литература. Сейчас, когда Россия становится похожа на цивилизованные страны, и жизнь становится похожа, есть возможность сопоставить, понять. Это становится ближе. Вот это, мне кажется, самое ближайшее объяснение. Иван Толстой: Вы только что вернулись из Будапешта. Что за книжное действо там происходило, насколько оно похоже на то, что происходит в последние годы с Россией на Франкфуртской ярмарке или на Парижском книжном салоне? Петр Вайль: Это называется "Будапештский международный книжный фестиваль". Не ярмарка, потому что там в меньшей степени производятся всякие коммерческие операции. Это прерогатива, в первую очередь, Франкфурта. А здесь именно фестиваль, хотя там тоже и покупают, и продают, и заключают контракты. И там тоже была широко представлена Россия. Я, правда, был гостем венгерской стороны. Там есть издательство "Европа", самое большое в Венгрии, которое перевело какие-то мои книжки. Но поскольку была большая делегация из России, то я со своими российскими коллегами тоже общался и выступал с ними вместе. А там была публика вполне представительная - Владимир Войнович, Татьяна Толстая, Виктор Ерофеев, Евгений Попов и следующее поколение: Андрей Геласимов и Михаил Амелин и совсем молодое поколение - Ирина Денежкина. И был, кстати, уже старшего поколения Артем Анфиногенов. Иван Толстой: Произносит ли Россия устами своих литераторов что-то новое для европейской публики? Открывает какую-то неизвестную сторону? Петр Вайль: Я не думаю, что это уже состоялось. Нужна какая-то временная дистанция. Не случайно книги о таких больших событиях, как война, пишутся никак не раньше, чем через 10-15 лет. И то, что произошло в России, вот этот переход, хотя он и не был таким резким, как в случае войны, - он требует осмысления. Я не думаю, что пока есть в нашей литературе какие-то книги, о которых можно сказать: "Вот читайте, вот это свидетельство того сдвига в мозгах, которое произошло". Но у венгров тоже особый счет к Советскому Союзу, как и у всей Центральной Европы. И к России, тоже. В конце концов, два раза российские войска подавляли венгерскую свободу. В 1849, году Николай послал на помощь Габсбургам 200-тясячную армию, и война за независимость была задавлена, и в 1956-м. Вот 56-й год, как я понял из многочисленных разговоров с венгерскими издателями, писателями и критиками, это главное событие 20-го века, даже не первая и вторая мировые войны. Именно 56 год - это то, что торчит таким колом, не зарастает в венгерской истории. И на фоне этого, когда приходишь в российское посольство и в вестибюле видишь, что ни одного украшения на стене, голые белые стены, и на фоне этих голых стен особенно выделяется мемориальная доска в память Юрия Андропова, который был послом в Венгрии с 1954 по 1957 год. Я уж не говорю о каких-то дипломатических тонкостях, но есть элементарная вежливость. Не вывешивают же почитание человека, который непосредственно был причастен к гибели десятков тысяч людей и сотни тысяч репрессированных. Иван Толстой: Не слышалось ли в вопросах венгерской публики, может быть, легкого ожидания покаяния со стороны российских писателей? Петр Вайль: Эти писатели, которые приехали, они все совершенно однозначно относились к тому, что произошло в 56-м году. Трансформация русской литературы последних лет в Венгрии - это довольно интересный фокус. Потому что так долго российские имена и идеологические имена (писатель все равно идеолог, потому что он излагает идеи) ассоциировались с репрессивным советским режимом, что в Венгрии просто не воспринимали вообще русскую современную литературу. А сейчас происходит в известной степени обратное. Сейчас все поуспокоилось, стали издавать русских. И тогда уже получается, что это такой знак качества. Если уж издали русского, то это наверняка что-то интересное. И это, конечно, выигрышное положение. Они начали переводить. То издательство, которое издает мои книжки, переводит Акунина, Ерофеева, и Пелевина. Но другие переводят других. Иван Толстой: О чем интересном спрашивали вас? Петр Вайль: В основном, интересно было слушать вопросы, обращенные ко всем нам, к русским литераторам. "Что такое для вас время, как вы ощущаете время?". Понятно, что за этим стоит: "Что с вами, с Россией и с российским обществом произошло за последние 15 лет, изменилось ли что-нибудь в сознании, в мироощущении, в мировосприятии?". Конечно, изменилось. И это воспринималось с большой радостью, с аплодисментами. Иван Толстой: В Петербурге открылась российско-немецкая выставка, приуроченная в 60-летию окончания войны. На ней побывала наш корреспондент Юлия Кантор. Юлия Кантор: Выставка в Музее политической истории России - всегда событие. Этот музей умеет говорить об известном, не превращая его в банальность и концептуально открывать новую информацию, оставляя посетителю простор для размышлений. Новая выставка, созданная на основе российских, немецких и английских экспонатов - "У победы соленый вкус" даже самим названием подчеркивает - здесь не будет излишнего пафоса, не будет модных теперь кликушеских заявлений, но не будет и не менее модной "исторической чернухи". Здесь - боль и гордость. Она о России и ее роли в освобождении Европы и мира от фашизма. Она - и о Европе, которую нельзя представить без России. "Дорога к трагедии войны началась не 22 июня 1941 года, а гораздо раньше. Противоречиям внешней и внутренней политики сталинского руководства СССР в предвоенный период мы уделили большое внимание. Большое террор 30-х годов обескровил красную армию, уничтожив тысячи наиболее квалифицированных военных специалистов, подорвав моральный дух вооруженных сил. Разрушительной для национальных интересов оказалась политика заигрывания с нацистской Германией и участие СССР в реализации планов по разделу Восточной Европы. Умалчивать об этом невозможно", - убежден директор музея политической истории Евгений Артемов. Музей Политической истории России рассказывает правду без прикрас и умолчаний, без идеологической шелухи и конъюнктурного стремления "встроиться" в старо-новый политический контекст, выдвигающий на первый план памятники Сталину. Это выставка о великой победе и о воле к ней. Музей предпочитает, и это ему удается, не вмешиваться в политику, экспонируя на своих стендах правду во всей ее противоречивой полноте. По нынешним временам - редкость. Экспозиция открывается залом, где речь идет о предтечах военной трагедии. И начинается 1937-м годом - лаконичным и жестким документальным повествованием о большом терроре, об истреблении военных. Комментариев нет, ибо они излишни. Фотографии Сталина и Гитлера, закономерно рядом, снимки советско-нацистского парада 1939 года в Брест-Литовске под руководством Кривошеина и Гудериана, также рядом. Английский плакат изображает двух вождей, одним сапогом наступающих на Европу. Здесь же документы о подарке Сталина Гитлеру - сокрушительных репрессиях в Красной Армии. Фюрер подарок оценил, заявив в январе 1941-го: "Поскольку Россию в любом случае необходимо разгромить, то лучше всего это сделать сейчас, когда русская армия лишена руководителей и плохо подготовлена". Рядом с этот цитатой, венчающей историю советско-германских предвоенных отношений, - записка Берии Сталину, датированная 21 июня 1941 года: "Я вновь настаиваю на отзыве и наказании нашего посла в Берлине Деканозова, который по-прежнему бомбардирует мена "дезой" о якобы готовящемся Гитлером нападении на СССР. Он сообщил, что это нападение начнется завтра" Пространство экспозиции - военная дорога, вы идете, как бы по карте военных действий, вы вглядываетесь в лица истинных героев войны - чьи имена известны и от кого остались безымянные обелиски. Символическая дорога войны, испещренная следами солдатских сапог и гусеницами танков ведет от первых дней войны до капитуляции Третьего Рейха. Доминанта - тема "Человек и война". Смысловым центром является комплекс победители, - это портреты участников войны, ваятелей Победы: от рядовых солдат до знаменитых полководцев. В центре зала - зеркальный щит, оформленный в виде кадров кинопленки, и в эту "хронику" Победы, вместе с отражающимися в зеркале военными экспонатами, попадает посетитель. Письма звучат негромко. Мужской и женский голос строками хранящихся в богатейших фондах музея документов погружают в атмосферу военной повседневности, на экране - кадры кинохроники. Авторам экспозиции во главе с научным сотрудником музея Николаем Григорьевым и художником Борисом Бейдером удалось отыскать кадры, неизвестные даже специалистам. В конце зала горят свечи, многократно отражаясь в системе зеркал. Кажется, что их неисчислимое множество, и их свет - свет памяти уходит в бесконечность. Иван Толстой: Портрет русского европейца. Сегодня - Пушкин. Его портрет в исполнении Бориса Парамонова. Борис Парамонов: Пушкин, конечно, это Европа А, большего европейца в России не было. В то же время, это несомненный и по сию пору непревзойденный гений русской литературы. Тут противоречия искать не следует, но, с другой стороны, лучше избегать того мифа, который выстроил вокруг Пушкина Достоевский в своей когда-то нашумевшей, так называемой, Пушкинской речи. Она настолько зачитана и зацитирована, что воспроизводить ее специально нам не следует: кто не помнит, что в связи с Пушкиным и на его примере Достоевский говорил о всечеловечности русских, о том, что русскому человеку свойствен особый дар всемирного сочувствия, что русский - более европеец, чем сами европейцы. Последнее звучит уже даже и пародийно, напоминая известное: больший католик, чем Папа. Мифично у Достоевского то, что несомненные качества самого Пушкина он сделал характеристикой русских как таковых, представил его как некий национальный генотип. Миф понравился, его повторяли, и наиболее памятно Блок в стихотворении с очень неевропейским названием "Скифы": нам, мол, внятно всё - и острый галльский смысл, и сумрачный германский гений. В любви к Европе поэт доходил до следующих признаний: "Увидите, как хрустнет ваш хребет В тяжелых, нежных наших лапах". Если вспомнить слова Пушкина о том, что поэзия должна быть глуповатой, то у Блока это больше, чем глупость, это порок, выдаваемый за добродетель; а если и не порок, то "комплекс", невротический срыв в качестве программы. Пушкин так бы не сказал, его европеизм был начисто лишен этих русских садо-мазохистских обертонов. Нельзя не привести в связи с этим следующие его слова из письма к Чаадаеву, написанного сразу же после опубликования пресловутого "Философического письма": "Нет сомнения, что схизма (разделение церквей) отъединила нас от остальной Европы и что мы не принимали участия ни в одном из великих событий, которые ее потрясали, но у нас было свое особое предназначение. Это Россия, это ее необъятные просторы поглотили монгольское нашествие (...) христианская цивилизация была спасена. (...) Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться. Войны Олега и Святослава и даже удельные усобицы - разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой и бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов?. . (...) Пробуждение России, развитие ее могущества, ее движение к единству, оба Ивана, величественная драма, начавшаяся в Угличе и закончившаяся в Ипатьевском монастыре, - как, неужели всё это не история, а лишь бледный и полузабытый сон? А Петр Великий, который один есть целая всемирная история? А Екатерина Вторая, которая поставила Россию на пороге Европы? А Александр, который привел нас в Париж? (...) я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора - меня раздражают, как человек с предрассудками - я оскорблен, - но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал". Конечно, я бы не стал в этом столкновении мнений искать безусловно правую сторону: Пушкин не менее Чаадаева односторонен. Можно сказать, что этот спор методологически некорректен: один говорит как мыслитель, культур-философ и критик, другой - как поэт. Пушкин ищет в истории не истины, а красоты, а красоту скорее найдешь в страстях, грязи и крови, чем на холодных вершинах чистого разума или в нравственных прописях. Можно и Пушкина оспорить, можно просто негативно отреагировать на эти его слова, как однажды продемонстрировал М.Л.Гаспаров, написавший, что Пушкин в праве не желать другой истории для себя, но русским можно было бы пожелать и другую. Конечно, Пушкин не видел двадцатого века; но двадцатый век и не только для русских был нежелателен. А то ли еще будет? Найдется ли сейчас поэт, который решился бы написать "Подражание Корану"? Сейчас и "Западно-восточный диван" Гете вызывает нервный смешок. Но вот чего у Пушкина не было из позднейших русских комплексов - это некоторого вполне понятного дискомфорта при сопоставлении России и Запада. Пушкин был в этом смысле оптимист, он с уверенностью смотрел в русское будущее. Так и все в его время так смотрели, оптимизм вообще был в атмосфере девятнадцатого века. Сам Пушкин воспринимался в России как эталон светлого русского будущего. Здесь наиболее значимы слова Гоголя, сказавшего, что Пушкин - это русский человек в полноте его развития, каким он станет через двести лет. Считая с рождения Пушкина, эти двести лет исполнились в 1999 году, когда и отметили пушкинский юбилей очередной казенной шумихой. Гоголевские слова по этому случаю, кажется, не вспоминались, по правилу: в доме повешенного не говорят о веревке. Вспомним собственные пушкинские слова, одно - и не одно! - время казавшиеся очень точными и чуть ли не программными. Это из черновика того письма к Чаадаеву, которое мы цитировали, и слова эти трудно сейчас повторить: "правительство - всё еще единственный европеец в России". Пушкин имел в виду один неоспоримый факт: правительство, власть в России, государство - единственный движущий фактор, единственный источник какого-либо рода инициатив, что только с ним и можно связывать надежды на какие-либо перемены к лучшему. Ну, так и до сих пор связывают. Между прочим, здесь Пушкиным в капсюльной форме даны сразу два противоположных русских мировоззрения: славянофильство с теорией государства и земли (государство - сила действия, земля, то есть народ, - сила мнения, то есть нравственной правды) и западничество в его частном варианте так называемой государственной школы историографии. Государство в России, согласно этой школе, создает те или иные сословия, то есть общественные, земские силы, нужные стране, и прикрепляет их к государственным нуждам (дворянство к военной службе, крестьян к земле, посадских людей как городской класс, в перспективе буржуазию), заставляет нести государственное тягло, - а затем освобождает. Интересно, что так оно вроде бы и было, а в эпоху великих реформ Александра Второго уж и точно. Что можно сказать в этом смысле о нашем времени? Государство создало класс крупных собственников и дало ему полную свободу. Как писал Пушкин: "Так и должно быть во всем: правительство открывает дорогу, частные люди находят удобнейшие способы ею пользоваться". Эх, дороги, пыль да туман... За Пушкина нужно держаться как за поэта: тут не ошибешься. Литература в России действительно европейского, даже мирового уровня. О прочем приличествует молчать. Иван Толстой: В Чехии продолжается дискуссия о том, кому принадлежит самый известный архитектурный памятник страны - собор святого Вита, церкви или государству. Дело находится в Верховном суде Чехии. Об истории собора - Нелли Павласкова. Нелли Павласкова: Этот храм принимал в течение столетий императоров, кардиналов, королей, римских пап. Здесь бушевали пожары, в него врывались воюющие орды. Было время, когда храм был настолько ветхим, что его хотели снести. Но один из величайших в мире соборов пережил все напасти и стоит до сих пор во всей своей красоте и мощи. В его подземелье покоятся гробницы чешских королей, вельмож и архиепископов. Там же запрятаны коронационные драгоценности чешских королей, которые собор выставляет на обозрение один раз в несколько лет. Каждый день в 9 утра собор открывается для посетителей. Но уже в половине девятого открывает его массивные двери главный управляющий Франтишек Кадлиц. Его подчиненные осматривают неф. Но по утрам обычно ничего не приключается. Но вот когда нахлынут туристы, надо смотреть в оба. На днях, когда верующие молились за умирающего папу римского, какой-то молодой немец налил в чаши со священной водой химическую жидкость неясного происхождения. Всех посетителей пришлось немедленно вывести из собора и пригласить полицию. Но по утрам здесь тихо, царит ледяной холод. Взору открывается неф длиной в 120 и шириной в 60 метров. В 11 часов в соборе начинается настоящая давка. У дверей становятся сотрудники охраны Града и пропускают людей небольшими группами. Каждый год собор осматривает 5 миллионов туристов. А мы займемся историей собора, который знатоки архитектуры по праву сравнивают с готическим чудом - собором Парижской Богоматери. Чешский писатель Зденек Малер в своей книге, посвященной собору святого Витта, написал. Диктор: Император Карл Четвертый, построивший в Праге Карлов мост и Карлов университет, радовался бы ныне, глядя на свой собор. В начале 14-го века он решил выстроить его на месте разрушенной базилики святого Вита только с одной целью - потрясти весь тогдашний мир. Он хотел иметь собор самый красивый, самый нарядный, самый высокий во всей Европе. Тогда великому императору было всего 28 лет. Он знал, что вскоре получит Чешскую корону, и такая стройка показала бы всему миру, на что он способен. Поэтому он выписал из Франции строителя Матиаса, а тот, в свою очередь, привез сотни ремесленников и строительных рабочих. Но мало кто из них доживал до 30-ти лет, потому что при обработке камня из песка он вдыхали смертельные порции пыли. Люди, строившие собор, жили в закрытых для внешнего мира общинах, они создали близ строительной площадки свой городок и свои знания и умения передавали детям. Те - своим детям, и, таким образом, храм возводили многие поколения строителей и художников. После смерти Матиаса строительством начал руководить 23-летний Петр Парлерж. И он совершил нечто невиданное до сей поры. Кроме портретов святых и членов королевской семьи, он втесал в украшения храма портреты его строителей, а также изображение собаки и кошки, которые жили вместе с рабочими на стройке. Петр Парлерж пережил императора Карла Четвертого, поэтому он имел возможность убедиться в том, что новый король Вацлав Четвертый не проявлял особого интереса к достройке собора. Сыновьям Парлержа не оставалось ничего другого, как окружить недостроенный собор стеной из досок. Оптом фрагмент стройки закрыли каменные стены и последующие 500 лет он так и простоял недостроенный. Нелли Павласкова: Если бы сегодня в соборе не было такого шума, производимого многоголосной толпой туристов и настала тишина, то можно было бы отчетливо услышать постукивания и шум со стороны крыши. Нет дня, чтобы здесь кто-нибудь не работал. На северной стороне храма мало солнца и поэтому она порастает мхом, появляется плесень. Вода проникает в щели между огромными квадратами камней. Поэтому реставраторы вернулись к стародавнему методу. Вместо того, чтобы лить в щели известь, они льют в них свинец. Управляющий собором Франтишек Кадлец рассказывает, что ежегодно перед началом сезона нанимаются бригады для очистки балдахина над статуей святого Яна Непомуцкого. А столяры чинят лавки для молящихся. Внутри собора холодно и сыро, поэтому надзирателя часто чередуются. В туристический сезон происходит смена сторожей и на башне. На нее ведет 280 ступенек. И уже дважды случилось, что туристов, добравшихся до самого верха, сразил инфаркт. Но вернемся снова к истории этого произведения зодческого искусства. Диктор: Итак, после смерти императора Карла Четвертого, в конце 14-го века, ничего хорошего собора не ожидало. Уже стояла тогда восточная часть храма. Были закончены часовня святого Вацлава, Злотые ворота с мозаикой, а единственная башня, самая высокая, осталась незавершенной. Потом в соборе случился пожар. 15 лет там лежали черные руины. Не было даже денег заплатить стражам собора. Ночью внутри святыни бегали только сторожевые псы. В период барокко, когда в Праге вырастали величественные дворцы и костелы, собор Святого Витта стоял как нищий на пиру у богачей. Готика вышла из моды, новые германские владыки привнесли в страну вместе с католицизмом, стиль барокко. Наконец, нашлись деньги на завершение башни. Однако шлем ее был уже выстроен в стиле барокко. Но самое худшее было впереди. Во время семилетней прусско-австрийской войны крышу собора 200 раз пробивали огненные шары. Были повреждены надгробные памятники, органы, алтари. После каждого попадания пражане самоотверженно попадали внутрь собора тушить новые и новые пожары. Все это продолжалось вплоть до середины 19-го века. Тогда вельможа старинного рода Вацлав Михал стал рассказывать всем своим высокопоставленным знакомым о своем вещем сне. В этом сне он видел собор Святого Вита достроенным до последней детали. Может быть, как раз настало время, когда чешский патриотизм снова вошел в моду. Как бы то ни было, но Михал организовал большую компанию по достройке храма и сам вложил в него немалые средства. Но, при этом, он восстановил против себя часть народа. Почему? Нелли Павласкова: Дело в том, что в то же самое время чешский народ собирал деньги на строительство национального театра. "Вацлав Михал перетягивает к себе богатых меценатов, и кто знает, что он делает с этими деньгами", - говорили тогда в народе. Строительная комиссия диву давалась, почему эта руина еще окончательно не развалилась. В стенах были трещины, из камней сыпался песок. Мозаика ослепла. Но народ насобирал столько денег, что хватило и на ремонт, и на археологические раскопки. И только тогда собор поднялся во всей своей красе и славе. Были достроены две передние башни, главный вход с воротами, со всеми лепными украшениями. Через цветные окна главного входа в собор проникал теплый свет, и всю эту волшебную атмосферу дополняла музыка мощных органов. И вот ныне новый этап в жизни собора. Судебный спор, возникший между государством и церковью. Кому принадлежит этот храм? В 1994 году суд принял решение, что собор принадлежит церкви. Конституционный суд отменил это решение и, с того времени, дело передано в Верховный суд, который вскоре должен вынести свой приговор. Иван Толстой: 150 лет назад пьемонтские солдаты принимали участие в Крымской войне. Этой круглой дате посвящена выставке, о которой рассказывает наш корреспондент в Италии Михаил Талалай. Михаил Талалай: Редкий посетитель Турин не прогуляется по фешенебельной и центральной via Cernaia. При этом почти никто не догадывается, что это название - русского происхождения, Черная улица. Об этом не догадываются и посетители расположенной на via Cernaia Ассоциации "Русский мир", некогда могучего туринского филиала общества дружбы Италия-СССР. В самом деле, Черная улица должна бы называться Чернорецкой или Чернореченской, ибо посвящена одной речушке, что течет под Севастополем, а точнее посвящена битве на Черной речке. Битву эту Россия проиграла и, как полагается, забыла, а вот в Италии стараются помнить о battaglia di Cernaia, а слабеющую память подогревают такими вот названиями - во множестве городов. И во Флоренции, есть Cernaia улица, рядом, кстати, с русским храмом, и в столичном Риме, и во многих других местах. Однако не только русские, которых не знают по праву проигравших Чернореченскую битву, но и победители-итальянцы порядком подзабыли о той странной Восточной войне, которая потом получила прозвание Крымской (напомним, что боевые действия шли не только в Крыму, но и на Белом море, где английская эскадра осадила Соловецкий монастырь). Помимо топонимики, названий улиц, есть другой способ патриотического воспитания населения - монументы и памятники. И в том же Турине, в историческом центре, стоит монумент Крымской войны, многофигурная композиция, как водится для второй половины XIX века, с обелиском и густо заселенная аллегорическими фигурами, гениями военной славы, ангелами победы, пушками и прочими трескучими атрибутами. Есть в Турине и памятник итальянскому полководцу, отличившемуся под Севастополем, - генералу Ла Мармора - он, кстати и умер в Крыму, от холеры. Во Флоренции же его именем названа улица via La Marmora, что начинается у монастыря Сан Марко, расписанного Беато Анджелико. Однако несмотря на эти ухищрения, современные итальянцы плохо знают эту далекую от них, в том числе и географически, войну. Никто в эти дни тут и не вспомнил, что ровно 150 лет назад, в апреле 1855 года, правительство Виктора-Эммануила Второго, короля-объединителя, а тогда короля Пьемонта, вступило в войну на стороне Турции, Англии и Франции. Ровно полтора века назад в мае месяце в Крым прибыло 15 тысяч итальянских солдат. Точности ради их следует именовать не итальянскими, а пьемонтскими, или сардинскими - так как самой Италии, в государственном смысле, тогда еще не было. Зачем же пьемонтцы бились с русскими в Крыму? Вспомним начало Крымской кампании. Горячий спор о святых местах в Палестине вылился в требование России признать ее протекторат над православными жителями Оттоманской империи: то есть признать права этих жителей жаловаться на свои турецкие власти властям русским. Это требование турки признать не могли - по такой логике и они могли просить встречного протектората, скажем, над казанскими татарами. В ответ Россия заняла Молдавию и Валахию, чем оскорбила своего вроде бы верного союзника, Австрию, а в Синопе адмирал Нахимов совершил превентивную акцию и сжег турецкий флот - об этом мы, теоретически, должны вспоминать и в Петербурге, прогуливаясь от Александро-Невской лавры по Синопской набережной. Победа в Синопе оскорбила морские державы, Францию и Англию: они не хотели видеть Россию в Средиземном море. Обстановку накалял и польский элемент. Помню, будучи в Стамбуле, был крайне удивлен, увидев дом с мемориальной доской, сообщавшей, что тут скончался Адам Мицкевич. Оказывается, великий поэт прибыл на Босфор, чтобы поддержать своим авторитетом польские военные контингенты. А некоторые поляки ради прочной военной карьеры у турок, перешли даже из католичество в ислам. Но что же было надо пьемонтцам в этой сложной игре, у постели умирающей Оттоманской империи? Им нужно было заявить о себе. Мол, есть такое государство, пусть пока и маленькое, и более того, есть итальянский вопрос, стране надо объединяться. Операцию придумал мудрый политик граф Камилло Кавур. Пьемонт вступил в войну, когда ее исход был уже предрешен: умер Николай I, а героическая оборона Севастополя шла к концу. 16 августа прошла последняя большая битва, на Черной речке, и Севастополь пал. Национальную честь Россия некоторым образом спасла, завоевав турецкий Карс. Все произошло, как предвидел хитроумный Кавур: на Парижском мирном конгрессе Пьемонт восседал в числе стран-победительниц, получив карт-бланш от великих держав на дальнейшую деятельность по объединению страны. В том же Турине, в одном из бывших королевских дворцов, устроен музей Рисорджименто, то есть объедения Италии. В этом дворце есть зал, где заседал первый парламент уже не Пьемонта, а Италии, когда Турин временно стал столицей нового государства Италии, потом столица переехала во Флоренцию, а затем - навсегда в Рим. Другой зал туринского музея целиком отведен Крымской войне, с картами, схемами, портретами берсальеров и картинами сражений, в том числе Чернореченской. Тем самым признается и исторический вклад России, проигравшей войну, в доброе дело объединения Италии. Другие передачи месяца:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
