Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
25.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[Архив]
Поверх барьеров"Ангелова кукла". Рассказы рисовального человека Эдуарда КочергинаАвтор программы Татьяна Вольтская Татьяна Вольтская: Родители репрессированы. Жизнь с трех с половины лет протекает в детприемниках и спецучреждениях НКВД. Череда побегов и, как следствие, детские колонии. Холод, голод, свирепость вертухаев. Блатной мир, быстро делающий из подростка профессионального вора. Казалось бы, будущее предопределено. Но, в лучших традициях индийских фильмов, Эдуард Кочергин добирается до вожделенного Ленинграда, находит, в конце концов, свою мать. Вместо вора становится народным художником России, лауреатом государственных премий, действительным членом Российской Академии Художеств. Сейчас он один из самых известных российских художников, главный художник Большого Драматического Театра. Судьба похожа на судьбу заколдованного принца из сказки. Правда, из такой сказки, где выживают немногие. Эдуард Кочергин: Родился в Питере, в достопамятном 37 году. Родился 7-месячным, потому что отца посадили, и мать меня родила раньше. Потом был воспитанником Лаврентия Павловича Берия - детприемника НКВД. Матушку позже тоже посадили, перед войной, в связи с польскими делами. Она полька. Это для моего поколения абсолютно нормально. Интересно, что случайно я крещен в две веры. Мать меня крестила в католичество, она была очень верующая, и это ей помогло в жизни. Затем, не зная, что я уже крещен, и узнав, что я остался один, мои тетки по отцу сидевшему, они старообрядки были, приехали в Питер и крестили в свою веру. Так что у меня два ангела. Татьяна Вольтская: Из книги Эдуарда Кочергина "Ангелова кукла". Диктор: Янок говорил, что увели отца и матку в Большой дом. Я представлял, что в глухом лесу с высочайшими деревьями, как в сказке "Мальчик с пальчик" стоит большой дом, где живут братья и сестры - шпионы. А что такое шпионство, никто и не знает, кроме них. Это большая тайна. Потому и лес густой, и дом большой. А таких малявок, как я, туда не берут. А мне все-таки хочется. Я же остался один. Брат мой Федя вскоре умер в дурдоме от воспаления легких. И меня сдали в казенный дом. И жизнь моя с тех пор стала казенная. Знакомились с вопросов. Ты - шпион? Нет, я враг народа. А что, если ты и то, и другое, как, например, я? Татьяна Вольтская: Итак, 10 лет в детприемниках. С трех с половиной лет до четырнадцати. Эдуард Кочергин: В 45 году в первый раз сбежал, а потом каждое лето старался приблизиться к Западу. Бежал из-под Омска. Эвакуация, нормальные побеги. Копили еду, чтобы можно было продержаться какое-то время. Потом по Иртышу ходили баржи, которые привозили еду. Мы, пацанье уже чуть-чуть подросшее, сгружали и таскали всякие коробки и мешки с едой. И вот на этой барже я бежал. Потом оказался в Омске и дальше - на Запад. На товарниках, на поездах, на подножках. Татьяна Вольтская: А почему вы так стремились на Запад? Эдуард Кочергин: Я родился-то в Питере. И когда война закончилась, то, естественно, я хотел вернуться в Питер. Хотелось кого-то из родных увидеть. Диктор: Первое мое воровство я даже не осознал, не заметил. Водили нас, мальков, в какую-то контору. Что там было, что делали - не помню. Помню только картинку: против окна, спиной ко мне, длинный какой-то человек, наклонясь, почти лежа на столе, что-то писал или чертил на огромном листе белой бумаги. Справа от него лежала пачка красиво отточенных цветных карандашей. Я их видел впервые после своего короткого детства, и я не помню, каким образом они очутились за пазухой моего казенного бушлата. Это было мое, принадлежало мне и только мне. Я нес драгоценную ношу под мышкой и думал только о том, как бы сохранить это единственное мое. Татьяна Вольтская: Кража карандашей понятна. На как же вы, все-таки, учились рисовать? Эдуард Кочергин: Вообще-то, если говорить о начале дел моих рисовальных, я учился татуировке. Колол. И вообще, очень хорошо это делал. Начал с 11 лет учиться. Сначала просто смотрел, как это делается. Но это довольно грубо, мне не нравилось. А потом мне повезло. В Перми встретил человека, который прошел такую школу в Японии. Томас Карлович - япона-мать. Это его кликуха была. Вот это мой первый учитель был. Татьяна Вольтская: Как он учил, как проходили уроки? Эдуард Кочергин: Вообще-то он был весь исколот. По национальности он был эстонец. У него интересная судьба. Он в русско-японскую войну попал в плен к японцам. Артель татуировальная. Там у них эта культура древняя ритуальная была на высоком уровне. Школа татуировальная предложила ему сделку: использовать его тело для защиты дипломов своих учеников. И за это они его выкупали у армии. Он получал свободу. Он, по молодости лет, согласился. Он был у нас кастеляном. То есть, водил нас в баню и выдавал нам все шмотки. Он стал моим первым Эрмитажем. Большой, белый человек, когда он повел нас в баню и разделся, то я увидел такую офигенную живопись. Он был выколот цветной тушью. Татьяна Вольтская: Это боди арт по-нашему. Эдуард Кочергин: Сейчас боди арт это называется. Но такой боди арт, что я вам скажу, что я такого не видел и никогда и не увижу. Он же двигался, и это все жило. Все эти драконы, которые на нем были, и разные лотосы. Все эти темы ритуальные, восточные, японские, они жили на нем. Это была фантастика. Я просто прилип к нему. Он просто глаз на меня положил. Так как он не был охранником, я с ним стал общаться. Меня интересовало, как это делалось. И он меня выучил. Он, оказывается, подрабатывал еще и тем, что он колол. Пока его кололи, он научился всему этому. У него были даже инструменты, иголочки тоненькие. Японский способ к нашему никакого отношения не имеет. Это культура большая. Они не кололи иголками, а ввинчивали их в поры. Он не портили кожу. Я не буквально такому искусству у него обучился, естественно, но все-таки, многому научился. В этом блатном мире это меня выручило и спасло. Людей с ремеслом каким-то в этом мире уважали раньше. И я это хорошо делал. Диктор: Как ни парадоксально, работая в исправительном заведении, фактически, служа в НКВД, Томас Карлович подрабатывал тем, что колол урок японским способом. Когда его что-то раздражало, ругался. Кроме слова япона-мать, именно от него я услышал второе незнакомое выражение - японский городовой. Татьяна Вольтская: Какие рисунки вы кололи и кому? Эдуард Кочергин: Заказывали, например, Сталина урки, воры в законе. Не случайно, потому что была такая легенда, что Сталин их, свой, наш. Действительно, он вышел из уголовников. Это, очевидно, было известно в этом мире. И потом, чисто практическая сторона. Если забирала милиция вора, то когда его начинали бить, он распахивал рубашку, а там - Сталин. Нельзя бить Сталина. Это табу, охранная грамота. Татьяна Вольтская: Но ведь надо же было научиться рисовать? Эдуард Кочергин: Конечно. Меня проверяли - можешь - не можешь. Я доставал проволоку медную и на глазах делал профиль Сталина. Отпадали ребята. Татьяна Вольтская: Как вас кормили в ваших детприемниках? Эдуард Кочергин: Кормили в разных местах по-разному. Но запомнилось вот что. 6 человек за столом. 6 кружек. 7-я в середине. В ней нарезанный вертикальными брикетами хлеб - 6 кусочков. На обед в кружке суп. В кружку же тебе сыплют второе. У нас называлось "насыпать суп", "насыпать второе". И в этой же кружке чай. Мы, пацанье маленькое, к Новому году легенда была такая - мороженое. Что-то замороженное, сладкое и жирное. Давали масло только по выходным дням. Хлеб, намазанный маслом. Чтобы масло собрать, мы зубами передними сдвигали масло на край и собирали в кучку. Сахар тоже собирали. Потом намазывали хлеб маслом, засыпали сахаром, замораживали за окном, и на новый год ели мороженое. Татьяна Вольтская: Эдуард Степанович, а были ли такие явления, которые мы теперь зовем дедовщиной? Эдуард Кочергин: Были, но не в такой форме, как сейчас. Понимаете, здесь все были повязаны одним несчастьем или судьбой. Поэтому, наверное, до такой степени как сейчас, такого зверства не было. Потом уже я попал в колонию за мои побеги, и там уже было более сурово. По законам уголовного мира. Татьяна Вольтская: Как вы, все-таки, встретились со своей матерью? Эдуард Кочергин: Произошло соединение здесь, в Питере. На главной нашей площади, которая ныне называется Дворцовая. В ту пору, если память не изменяет, площадь Урицкого. Татьяна Вольтская: Из книги Эдуарда Кочергина "Ангелова кукла". Диктор: С правой стороны от портрета усатого, из громадной дубовой двери вышли тетенька. Очень худая и очень красивая. С шапкой пшеничных волос, уложенных венчиком вокруг головы. Я растерялся, встал с огербованного дивана, почему-то спрятал руки за спину и оцепенел. Не помню в подробностях, как мы вышли из царства фараонов. Помню только, что пошли прямо по диагонали через всю снежную громадину Урицкой площади к центральному столбу с ангельским дядькой и замерзшему дворцу царей, с танцующими колоннами и оледенелой охраной на крыше. Мы с матерью, не сговариваясь, шли очень быстро, сбавили ход только у цокольного камня ангельского столба. Я впервые оглянулся назад. Издали арка желтого штаба напоминала парадный китель главного военного прокурора из какого-то кино или сна, красиво расшитый военными знаками войны и насилия. Эдуард Кочергин: Вернулся в Питер и познакомился с мальчишкой, который учился в институте Репина. Он меня поднатаскал. Если в январе, допустим, я вернулся, то в августе я уже сдал все экзамены. Он меня учил, я с ним каждый день встречался. Видно, я оказался способным, у меня пошло. Я был переросток, а там 11 лет, меня могли в армию взять. Я, чтобы в институт поступить, доучился в простой школе. Хотя изобразиловку не бросал, а дальше поступил в институт. Татьяна Вольтская: Книга Эдуарда Кочергина - книга о себе. Но как-то так получилось, что, мало помалу, рассказы о себе превращаются в рассказы о других. Удивительное дело. Может, потому, что автор - человек верующий, а может еще почему-нибудь, но в книге совершенно нет законной гордости по поводу того, что удалось вырваться из ада, достичь высот. Все пропитано нежностью, горечью, состраданием, любовью к тем людям, которые его окружали, и которые так и остались на дне. "Я" растворяется в этом "мы", не исчезая, но преображаясь. Из книги Эдуарда Кочергина "Ангелова кукла". Диктор: В то победоносное маршевое время этих людишек никто не замечал и не думал о них. Разве что Господь Бог и легавые власти. Что и понятно - они, грешные, всегда были виноваты. Но, невзирая на это, человечки жили своей непродуманной жизнью, по-своему кормились, ругались, любили, развлекались и на вопрос: "Как живете?" отвечали: "Пока живем" или шутили: "Так и живем. Курочку купим, петушка украдем". Обитали они на обочине двух питерских островов - Васильевского и Голодая, если официально, то острова Декабристов. Эдуард Кочергин: Вам-то не вспомнить эти послевоенные годы. Были все в одинаковом положении. Мать была два года без работы после отсидок. Нам помогали вот эти люди. Доставали работу, даже помогали просто хлебом. Не дали умереть с голоду. Соседи по коммуналке, замечательные люди. Когда мать умерла, они мне помогли все с ней сделать, омыть ее. Здесь много зрительной памяти. У меня она хорошая. Она меня тоже кормила. Глазами помню многое. Я каждый месяц в школе должен был сдавать 60 набросков. Ходил, тогда много было шалманов, где бражничали ребята, прошедшие войну. Я их тоже рисовал. Татьяна Вольтская: Из главы "Василий Петроградский и Горецкий". Диктор: Вася Петроградский, между прочим, человечина знаменитая. Правда, в среде людишек мелких и пьющих, но столь известных тачек, безногих обрубков в 40-50 годы на петроградских островах не водилось. Даже главный приларечный стукач, алкоголик Фарфоровое Ухо, уважал его и предпочитал лишний раз с ним не связываться. Вообще-то непосвященные петроградские жители звали его просто моряком. Он им и был, только война обрубила ему мощные ноги по самую сиделку и посадила бывшего матроса краснознаменного Балтийского флота в тачку - деревянный короб на шарикоподшипниковых колесах, а в ручищи дала толкашки для уличного передвижения. И, с тех пор, родная Петроградская сторона стала его палубой. В своей шумной тачке со старым клееным баяном за спиною, в неизменном флотском бушлате, в заломленной бескозырке и с бычком папиросы Норд, торчащем из-под огромных усов, начинал он поутру свое плавание по пьянским местам петроградских островов. Обладая явными хормейстерскими и организационными способностями, он всех рундуков, куда приплывал после третьего захода, командовал: "Полундра! Кто пьет, тот и поет. Начинай, братва". И, через некоторое время, безголосые, никогда не певшие чмыри-ханырики, со стопорями водки и кружками пива в узлах рук, сиплыми, пропитыми голосами пели тогдашние бронетанковые песни: Сталин наша слава боевая, Эдуард Кочергин: Был речной флот, он и сейчас есть, но в ту пору он был более развит. Шастали всякие баржи, самоходки по Неве. Они ходили до Астрахани. Брали женщин в качестве поварих, но они были не только поварихами. Такие артели были целые "речных дешевок", они так назывались. Они помогали разным людям. Одна из артелей обитала на Петроградской стороне. У них был не сын полка, а обрубок, прошедший войну, знаменитый Вася Петроградский. Многие его помнят. Они ему покровительствовали и помогали ему жить эти женщины. У него не было пристанища. Он жил практически под лестницей. Они ему на зиму забирали, отмывали, ухаживали за ним. Татьяна Вольтская: Глава "Жизель ботаническая" посвящена проституткам Петроградской стороны. Вернее, тому, как они воспитывали Гюлю - дочку своей погибшей подружки - и выучили ее на балерину в Вагановском училище. Диктор: Как только девицы оказались в креслах своего второго яруса, Аришка, впервые попавшая в подобное место, в отличие от других, присмиревших театралок, ничуть не смутилась. Посмотрев вниз на зал, сказала вдруг громко: "Глядите, девки, сколько сразу подмытых-то кукол в сбруях шелковых сидят. Шуршат, чистоплюечки". Ни одной Жизели, за всю историю этого балета, не аплодировали так яростно и долго зрители второго яруса, как на том выпускном спектакле. Анна Нюрке, Аришка, Муська колотая и другие девки с многочисленными букетами бросились вниз, в зал и, растолкав стоявшую почтенную публику, засыпали сцену цветами. Это был для всех островных шалав Питера, самый главный праздник их жизни. Это была их победа. Татьяна Вольтская: Одна из центральных историй, история Паши Ничейной, юной проститутки, влюбившейся в матроса, который подарил ей немецкую куклу сказочной красоты и бросил. Диктор: Из сухого невского топляка и тополиных сучьев, почти у самой стены крепости Аришка, по всем законам кострового искусства, приобретенного ею в колонии, сложила четырехугольную колоду. Спокойно взяла из рук онемевшей Пашки жертву-куклу и, освободив ее от шали, поставила внутрь кострища. "Девки, мы пришли сюда исполнить постановление сходки - сжечь немецкую шлюху, и пожелать гореть всю жизнь ее дарителю - кеннингсбергскому матросу Венику - также хорошо, как сгорит сейчас перед нами эта сука. Смерть фашистской нечести! Ура!". И вдруг, когда огонь охватил фату и свадебное платье куклы, Пашка, с перекошенным лицом и диким криком, метнулась в костер, мгновенно выхватила горящую немку-куклу, и бросилась бежать в сторону Кронверкского моста. К весне, из-за Невы стали доходить слухи, что по разным улицам, каналам и дворам бродит совершенно белая волосом, малюсенькая, сдвинутая головой девчонка в матросском тельнике, в старой матросской бескозырке, с обгоревшей куклой в руках, завернутой в довоенную пуховую шаль. Всех встречных и поперечных людишек, божась Николой Святым, уверяет, будто ангел золотое крыло, слетевший с купола Николы Морского, что на Крюковом канале, явился к ней и сказал: "Это дочь твоя, а не кукла". В тамошнем народе называют ее Пашей чокнутой или Пашей дуркой, а обожженную куклу - ангеловой куклой. Татьяна Вольтская: Кое о ком Эдуард Кочергин написать не успел, но собирается в следующей книге. Эдуард Кочергин: Был на Васильевском острове такой бродячий фотограф, инвалид, на одной ноге, на костыле. С костыля снимал прямо на улицах бедных людей. Ходил по улицам, переулкам, фотографировал детей, снимал всех. Был очень обязательный, его все знали. Трагически умер. Его забрали в милицию. У него был орден Красной звезды. Хотели его снять - не полагается в камеру. И когда снимали, он так перенервничался, что его хватил удар сердечный. И умер. Татьяна Вольтская: Есть и еще вещи, о которых хочется написать. Из детства. Эдуард Кочергин: Например, сон в сене отличается от сна в соломе. В сене тепло, а в соломе холодно. Много мышей полевок, потому, что они там зерно ищут. Например, я обучен всем видам костров. Воровским кострам, которые работают 10 минут, и кипяток или супчик вам готов без дыма. На барже, на которой я бежал, были крысы. Но они были сытые. Я с ними спал. Они, прижавшись, меня грели и сами грелись. Ну, кто спал с крысами? Татьяна Вольтская: Вся книга насквозь петербургская, но есть и две-три главы, посвященные провинции. Мне показалось, что в них появляются переклички с Веничкой Ерофеевым, и по выходе за пределы Петроградской стороны и Васильевского острова в голосе Эдуарда Кочергина появляются подлинно эпические ноты. Диктор: Поутру, выйдя со сна на крыльцо, мы обалдели от увиденного. Вся площадь, до краев, была забита безликою молчаливою толпой. Что здесь происходит? Тьма людей в такую рань, что за демонстрация? Война что ли объявлена или новая революция началась? Выползший за нами на крыльцо домовой дед с самокруткой спокойно прокомментировал события: "Лечиться стоят к пивному. Опохмелку готовятся". И вдруг мы увидели апофеоз тутьменского бытия. С угорья улицы, куда уходил хвост очереди, показался высокий спешащий седой человек в больших роговых очках, с лицом алкогольного академика: "Россия, кто здесь крайний?" Эдуард Кочергин: Вся страна была огромное общежитие. И, если ты эту прошел школу, то легче с людьми общаться. Что это мне лично дало? Я никого не боюсь в этой стране. Наверное, самое худшее я видел, или если увижу, то не удивлюсь. Я готов ко всему. Я не обижен этим. И вообще, может быть, меня не было бы, как личности, если бы я не пережил такое. Другие передачи месяца:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
