Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
21.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[06-05-04]
Поверх барьеровКоктебельская верандаАвтор программы Иван Толстой Дмитрий Савицкий: Поселок был не крупнее соринки, попавшей в глаз. Три знаменитых горы закрывали его от западных ветров, а эсминец восточного мыса, эсминец устаревшей марки, гасил дыхание суховея. Ветры дули циклами, три, шесть, девять. Через холмы и степи дышала Россия. Оттуда шел холод. Дождевые тучи застревали на Святой горе, клочьями их сносило в долины. Выматывающий душу восточный ветер ссорил любовников, гнал по улицам детский плач. "В средние века, - работая маникюрной пилкой, рассказывал князь, - когда задувал восточный, преступления не засчитывались". Низовка - называли рыбаки этот ветер и пошире расставляли ноги. Их совхозик, шесть-семь баркасов, лепился на краю невзрачной замусоренной бухты. "Волна Револю-ции", - было написано на спине сарая. - Совхоз № I". Колючка ржавела кольцами. Обожравшийся кот лениво играл с рыбешкой. Холмы, поросшие полынью и чабрецом, обслуживали тылы, и меж них лежала раз и навсегда убитая степь. Пересохшая до звона, в татарском узоре глубоких трещин, она играла в войну, расставив в кривом порядке низкорослую казарму со сторожевой вышкой, с десяток плоских мишеней в полный рост да фанерный, со свастикой на лбу, танк. Овцы, подгоняемые огромной ов-чаркой, переходили вертолетную площадку. Вместо бубенцов на шеях болтались банки из-под сгущенки с гайкой ботала внутри. Тарантулы жили в круглых дырах, и в дождливую погоду, присев на корточки, можно было рассмотреть брюхо мамаши, собою запиравшей вход. Немая соседская старуха, с пергаментным, как степь, растрескавшимся лицом, прутиком выковыривала паучих из гнезд и топила в склянке с постным маслом. Противоядие это показал мне ее внук, фотограф с набережной; хранилось оно за темной иконой Николая Угодника... Несколько лет назад, пробираясь под теплым ливнем домой, сняв сандалии и закатав штаны, я почти вступил в густое войско сколопендр, римской когортой покидавшее затоплен-ные места. По кривым горбатым улочкам поселка носились ни на что не похожие собаки. Аборигены прозвали их "трамвайчиками" - за непомерную длину и низкую посадку. Бешенство со скоростью километр в год двигалось с Керченского полуострова в шкурах издерганных травлей лис. Филлоксера кралась под землей, сжирая корни винограда. Саранчой налетали на поселок пошлейшие обожатели рассекреченной литературной колонии. С конца мая по сентябрь все вокруг тонуло в густом сиропе восторженного хамства. Цены на жалкие скрипучие койки взлетали. В хрупких курятниках день и ночь шла - выражение того же князя - "возня со стоном". За статуей пионерки с обломанными по локоть руками мутноглазый детина пытался запихнуть в штаны все еще дымящееся, оружие; из-под куста барбариса торчали разведенные обессиленные ноги. Жаркими вечерами парочки, прихватив одеяла, отправлялись в холмы. Млечный путь скрипел об антенны. Иван Толстой: Так начинает одну из глав своего романа "Ниоткуда с любовью" Дмитрий Савицкий. Поселок, о котором у него идет речь, - Коктебель. Но не официально-писательский, не летний, и не волошинский, словом, не Коктебель- символ серебряного века. А Коктебель другой, существовавший еще вчера, с послевоенных времен до 80-х годов и тоже вошедший в легенду. Об одной из легенд вспоминает московский архитектор Наталья Менчинская. "Крымские аргонавты". Наталья Менчинская: Все знают об аргонавтах - героях древнегреческого мифа, отправившихся за золотым руном в Колхиду на корабле "Арго". Менее известны московские "аргонавты" начала ХХ века, о которых писал и к которым принадлежал Андрей Белый. О симферопольских же "аргонавтах" 1920-х годов не знает почти никто. А ведь эта компания, содружество или, как они еще себя называли, "когорта аргонавтов" к древнегреческим героям была, возможно, ближе, чем московские символисты начала века. И не только потому, что встретились и соединились они в Крыму, у Черного моря - того самого Понта Эвксинского, омывающего берега Тавриды, которая для древней Эллады была отдаленной, неведомой землей, подходящей для заселения мифическими героями. Крымские "аргонавты", на мой взгляд, имели неисчерпаемый позитивный настрой и всегда готовы были к действию, к совершению поступка ради достижения возвышенных целей. С младенчества, раньше, чем я прочла мифы Древней Греции, я знала, что "аргонавты" - это друзья юности моей мамы, Натальи Менчинской, - люди необыкновенные, исключительные, заряженные творческой энергией, духом вольности и свободы, который они каким-то непостижимым образом сохранили, пройдя через все сокрушительные испытания века. Я любила "аргонавтов", я ими восхищалась и даже немного им завидовала, - во времена моей юности не было таких компаний, такой бескорыстной и высокой дружбы. Эти люди явно принадлежали другому времени, несли в себе иную культуру. Моя мама была одним из самых активных "аргонавтов". Думаю, так было и в те далекие годы в Симферополе, и в Москве, уже на моей памяти, когда по несколько раз в год они собирались именно у нас. Я всегда предпочитала их общество обществу сверстников, во всяком случае, в мои школьные годы. Однажды, когда мне было лет 13-14, я попросила родителей отметить мой день рождения таким образом: пригласить "аргонавтов", не открывая им повода. Только в конце вечера родители проговорились, и гости были очень смущены, что не поздравили меня и пришли без подарка, для меня же их приход и был самым лучшим подарком. Мария Николаевна Изергина - а для друзей-"аргонавтов" просто Муся - была одним из наиболее близких нашей семье членов кружка. В 1956 году она построила дом в Коктебеле, который привлек к себе и "аргонавтов", и множество представителей творческой и научной интеллигенции из Москвы, Ленинграда, Киева, Алма-Аты и других городов. Со времени возникновения дома я бывала в нем, за редким исключением, ежегодно - сначала с родителями, а потом одна или с друзьями вплоть до 1997 года, осенью которого Марию Николаевну, уже немощную и утратившую контакт с действительностью, увезли в Москву, где она скончалась 22 марта 1998 года в возрасте 93 лет. Хочу заметить, что именно Мария Николаевна больше, чем кто-либо другой, донесла до меня дух свободного и радостного творчества, артистизма, даже озорства, который был присущ всем "аргонавтам" без исключения и обозначался термином "аргонавтизм". Я знала этот Дом со дня его основания, когда мы, веселой компанией с моими родителями и другими друзьями Марии Николаевны, а также с ее мужем Павлом Кайровым, в совершенно пустынном месте у округлых холмов разбивали участок, вбивая колышки по углам, а потом обмывали это событие сухим вином, закусывая его пряниками и еще чем-то немудреным. По теперешним моим понятиям они вовсе не были старыми. В 1956 году им было столько, сколько мне сейчас - чуть больше 50-ти лет. Я знала Марию Николаевну - Мусю и ее сестру Антонину Николаевну - Тотю с раннего детства. Мария Николаевна Изергина решила строить дом в Коктебеле - не случайно. Этот Дом - символ жизненной стойкости, это маяк, подающий сигнал всем уцелевшим в годы испытаний. Мария Николаевна говорила, что строить дом - интересно. Строительство дома продолжалось года два. К этому времени М.Н. перебралась из Алма-Аты, где жила со времени эвакуации, в Симферополь, там она преподавала в музыкальном училище, дорабатывая до пенсии. Когда дом уже был достроен, но быт не совсем налажен, я часто приходила к ним (жили мы с родителями обычно в другом месте), пыталась навести порядок, но порядок не удерживался. Ни Мария Николаевна, ни Кайров не были очень домовиты. Мария Николаевна вообще считала образцовый порядок и чистоту в доме - признаком неинтеллигентности. Кроме того, Кайров пил и довольно основательно. Но на него невозможно было долго сердиться, он постоянно всех смешил, дурачился и делал это талантливо и артистично - он был хороший характерный актер и, кажется, имел звание Заслуженного артиста Казахской ССР. Дом был небольшой, не рассчитанный на жильцов. Своеобразие ему придавали две веранды: верхняя и нижняя. На верхнюю веранду вела крутая лесенка. С нее было видно море и верхушки гор. Ленивые могли загорать на ней, не ходя на пляж. Нижняя веранда долгое время оставалась открытой. Она и была центром общения. Кто только не бывал на Веранде! Вечерами на ней всегда собирался народ: живущие в Доме и гости. "Вела стол" конечно М.Н., однако бывали собеседники, участвующие в разговоре "на равных". Мы же - дети, молодежь - редко решались высказаться, но слушали очень внимательно, впитывая в себя все происходящее. Да и где еще мы могли бы услышать и узнать такое. Круг тем был неограничен. Кроме того было время, когда уже можно было говорить обо всем - 60-е, 70-е годы. Это называлось - "галдеть". Бывали на Веранде аргонавты: Тотя, моя мама. Надежда Рыкова, Залкинды. Как-то с семьей на машине из Ленинграда приехал Ганя Стрелин - известный биолог. Он был тоже аргонавтом, но также имел отношение к киевской компании моего отца, что выяснилось случайно, когда в страшные 30-е годы папин киевский друг - поэт Изя Золотаревский ночью, шепотом прочел ему свое четверостишье: Еще не все расстреляны, Многие из приезжавших и живших в доме были друзьями сестры Муси - Тоти. Тотя - талантливый искусствовед, многие годы работавшая в Эрмитаже, жена академика Орбели, альпинистка и просто интересная женщина, "отбившая мужей" у двух самых красивых женщин Петербурга: у Ирины Щеголевой - Павла Щеголева, - и у Анны Ахматовой - Николая Пунина, который был ее учителем. Тотя была не менее блестящим и остроумным собеседником, чем Мария Николаевна. Она высказывала неожиданные, порой парадоксальные суждения об искусстве, описывала свои встречи с интереснейшими людьми во время многочисленных путешествий, в том числе и за границу с выставками. К тому же Тотя дружила со многими русскими женами французских художников и писателей: Надей Леже, Майей Кудашевой, Галей Дьяконовой, Лидией Делекторской, Идой Шагал. Сын Тоти - Митя Орбели, мой сверстник, с детства был обречен. У него был порок сердца, несовместимый с жизнью и тем не менее он жил благодаря выработавшемуся у него компенсационному механизму, выражавшемуся в пульсе невероятной частоты. Он был невероятно худ, на левой стороне груди у него вырос сердечный горб - очень редко встречающаяся аномалия. Митя был необыкновенно талантлив, умен, эрудирован и, кроме того, очень добр. К тому же он вовсе не был книжным, углубленным в себя мальчиком. Он с детства, не смущаясь, сражая всех остроумием, участвовал в разговорах взрослых (когда я сидела, не смея пикнуть) и с блеском сочинял стихи любого ритма и размера, как правило, пародируя какого-нибудь известного поэта. Несмотря на болезнь, он был очень подвижен и ничто не могло умерить его бешеного армянского темперамента, унаследованного им от отца, Иосифа Абгаровича Орбели. У меня сохранились несколько его стихотворений. Одно из них - в стиле Игоря Северянина - описывает нашу коктебельскую жизнь. Помидоры в прованском! Помидоры в прованском! Он умер в возрасте 26-ти лет, Тотя, к счастью для нее, умерла на 2,5 года раньше, а Марие Николаевне было суждено перенести эти две смерти самых дорогих для нее людей, так же как смерть своего 16-тилетнего сына, случайно застреленного приятелем на охоте в 1946 году, и смерть Кайрова в 1962 году в Ленинграде, прямо в такси по дороге на вокзал - от инфаркта. Дмитрий Савицкий: Тетка моя жила в двухэтажном, терпимо за-пущенном, со всех сторон продуваемом доме. Легенда гласила, что однажды на уже готовый фундамент привезли и поставили концертный стейнвей и только тогда начали возводить стены. Я числился здесь последние годы на должности поэта-кухарки. С утра кропал свой акростих, в обед охотился за продуктами, выста-ивая в потных очередях одинаково скомканные маленькие вечности, гонял в теннис до шести и мчался готовить ужин двенадцатиголовому дракону веранды. В восемь я стучал поварешкой в таз, сзывая за стол внучек и бабушек, питерских знатоков сюрреализма и московских собирателей похабных лимериксов. Язык веранды с трудом переводится с русского на русский. Комната моя выходила окнами на верхушки трех пирамидальных тополей, оккупированных скворцами-пересмешниками. Они мяукали в ветвях, сводя с ума кошек, они лаяли, они, к моему потрясению, изображали стук пишущей машинки и лязг даже колодезной цепи. Иван Толстой: Удивившись родству Дмитрия Савицкого с владелицей коктебельской веранды, я позвонил в Париж. Дмитрий, вы называете Изергину теткой. Это как-то расширительно названо? Дмитрий Савицкий: Нет, это, конечно, моя большая ошибка, и я даже извинился позже перед Марией Николаевной и нашими общими друзьями. В романе я не мог Марью Николаевну назвать Марьей Николаевной, и я немного обокрал ее богатый образ, потому что уменьшил в размере. На самом деле Марья Николаевна была гораздо более грандиозным персонажем в жизни, нежели я описываю ее в своем романе. Иван Толстой: Дмитрий, а знали ли вы автора воспоминаний Наталью Юльевну Менчинскую? Дмитрий Савицкий: Наташу я встречал, конечно. Я в первый раз попал в Коктебель в 71 году, вы, наверное, попали туда раньше меня, в младенческом возрасте. Иван Толстой: Я первый раз там оказался в 66-м. Мне было 8 лет. Но зато я сразу поселился в кабинете Макса Волошина. И в первый же вечер примерял на себя посмертную маску Пушкина. Чуть не разбил ее. Говорят, у Волошина была одна из 9-ти подлинных. Дмитрий Савицкий: Как я вам завидую. На секундочку оторвемся от дома Изергиной. Марья Николаевна называла себя малой ведьмой, а Марью Степановну Волошину называла большой ведьмой. Так что переместимся на минуточку к большой ведьме. Мои самые сильные воспоминания - это то самое зеркало, которое висело в коридоре, между кабинетом Волошина и столовой. Я спросил однажды Марью Степановну, не меняла ли она зеркало, потому что немцы все-таки обстреливали Коктебель, Марью Степановну водили на расстрел. Она сказала: "Нет, это то самое зеркало". И я помню, когда не было в доме особенно много народу, я просто встал напротив этого зеркала, не то чтобы на себя посмотреть, а потому что в этом зеркале отражались и Цветаева, и Мандельштам, я был совершенно потрясен тем, какая плеяда людей прошла через это зеркало. Иван Толстой: Вообще дух дома этой большой ведьмы был довольно странный, какой-то беспечный. Мария Степановна спокойно вынимала из папки, почти не глядя, акварели Волошина и дарила. Папе моему говорила: "Никита, вот это тебе. У тебя правда, 7 детей, на семерых не подарю, но Ваньке пусть вот это достанется". Можете себе представить, что в каком-нибудь музее рукописи Мандельштама раздаривала вдова. Что-то было там совершенно невероятное и беспечное. И этим, конечно, свободное. Продолжение этого духа аргонавтов, по-своему, о котором упоминает в своих воспоминаниях о малой ведьме Наталья Менчинская. Дмитрий, я хотел вас спросить вот о чем. Вы были старше меня и, в отличие от меня, понимали, что делали. Как так могло получиться, что ни в доме большой, и в доме малой ведьмы не побывали компетентные люди, которые прекратили бы эту деятельность. Как-то грозно посмотрели бы. У Марии Николаевны Изергиной не было конфликтов с властью? Дмитрий Савицкий: Были. Но они были теневыми. Я думаю, что властям было гораздо выгоднее не разгонять этот интеллектуальный курятник, вычислить, кто есть кто, слушать людей. Я знаю, что Марью Николаевну несколько раз вызывали, но всего-навсего в милицию. Литфонд, конечно, стоял под определенным надзором, тут говорить нечего. Марья Николаевна подозревала двух людей, которые к ней часто ходили, что они стукачи. Она их у себя не селила. Один довольно известный коктебелец, у него свой дом. Не будем его называть. Он еще там. Она думала, что к ней ходят проверить, кто приехал, кто не приехал и снять пенку с последних разговоров и новостей. Но, в принципе, это было удивительно. Я попал в Коктебель в 71 году, это были действительно просто строки Бродского: Если выпало в Империи родиться, Это было совершенно идеально. Причем, я-то жил обычно вне сезона. Потому что сезон я ненавидел в Коктебеле. Я жил весной и осенью и зимой иногда. Надзор был явный, но он никому не мешал. Вот это было странно. Так что я думаю, что это была такая лакуна, совершенно свободная колония. Я не чувствовал там никаких притеснений, никакого страха, никто не боялся на террасе говорить вслух почти все. Естественно, шифровали какие-то наиболее неудобоваримые вещи. Я помню, что Мария Николаевна приводила слова своей сестры Тоти Орбели, она говорила, что нужно всегда помнить, что фараоны правили тысячелетиями. А мне, когда я начинал лезть на стенку и возмущаться происходящим, он говорила: "Димочка, к политике надо относиться, как к плохой погоде. Вы же не будете злиться на грозу или на дождь?". Наталья Менчинская: В это время на Веранде появилась пишущая молодежь. Читал свои своеобразные, забавные стихи Эдик Лимонов; в качестве поэта, а затем, на время воцарившись в Доме, как хозяин, наводивший в отсутствии Марии Николаевны несвойственный Дому порядок, пребывал Дима Савицкий. Из знаменитостей бывали: Евгений Евтушенко, Фазиль Искандер, Юрий Кублановский, Евгений Рейн, Кира и Генрих Сапгиры, Эдик Радзинский и многие другие, всех не упомнишь. Вообще, очень значительная, я бы даже сказала большая часть гостей и жителей Веранды эмигрировала. Помню прощальный визит Кублановского, очень грустного - видно было, что ему не хотелось уезжать навсегда, как тогда всем казалось, но были уже 80-е годы и скоро эмигрировавшие, в том числе и он, смогли приезжать. Действительно, с отъездом массы творческой интеллигенции за границу, а затем - в связи с появившейся возможностью печататься, выставляться, высказываться не в частных домах "на верандах" и "на кухнях", а вполне легально, роль подобных домов постепенно сошла "на нет". Все реже появлялись на Веранде писатели и поэты, которых не печатали, художники, которых не выставляли, диссиденты, которых не выпускали... Дети поначалу в Дом не допускались. Считалось, что они создадут чуждый дому настрой. Но позже, когда молодежь, долгие годы бывавшая в Доме, обзавелась детьми, Мария Николаевна смирилась с необходимостью допустить их. Многие вырастали, из года в год бывая в Коктебеле, полюбив его, как и их родители, и приводили в тот же дом своих детей. Иван Толстой: Воспоминания Натальи Менчинской опубликованы в Канаде в журнале Toronto Slavic Quarterly в феврале 2004 года. В нашей программе использованы фрагменты. Другие передачи месяца: |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
