Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
21.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[Архив]
Поверх барьеровМаркиш, сын МаркишаБеседу ведет Иван Толстой Иван Толстой: Маркиш, сын Маркиша. Наш гость - писатель из Израиля Давид Перецович Маркиш. Он сын известного еврейского писателя Переца Маркиша, члена советского антифашистского комитета, расстрелянного Сталиным в 1952 году вместе с остальными членами. Давид, как, кстати, и его старший брат Шимон, пошел по отцовской литературной тропе. Сегодня Давид Перецович рассказывает о семье и о своих писательских темах. Давид Маркиш: Все, что происходило для нас до 6 ноября 1972 года, - это судьба всех крупных еврейских писателей и актеров, общественных деятелей. Хотя мой отец, Перец Маркиш, никогда в жизни не был общественным деятелем, что очень часто забывается. Его это не интересовало. Но до этой даты - ноябрь 1972 года - мы шли параллельно со всеми семьями других людей, которые погибли в тот же день 12 августа 1952 года, если верить представителям КГБ, что нужно делать, на мой взгляд, с оглядкой. А после мы уехали 6 ноября из России, из Москвы, и 8 мы были в Израиле. Началась совершенно иная жизнь, даже без кавычек. Иван Толстой: И все-таки, мне хотелось бы представить себе время между гибелью папы и вашим отъездом в Израиль с братом и с мамой? Давид Маркиш: Теперь можно говорить открыто, что были попытки уехать после нашего возвращения из ссылки (мы получили 10 лет ссылки), и я сам предпринимал попытки уехать из Советского Союза и попасть в Израиль. Эти попытки благополучно не закончились. Было смешно, после моей первой попытки уехать через Польшу в 1957 году, мне было 19 лет, меня не пускали даже в Монголию. Когда в очередной раз мне сказали: нет, я спросил: "Чего, собственно говоря, вы боитесь меня в Монголию отпустить? Из Монголии можно бежать либо в Китай, либо обратно, в Советский Союз". Вот до отъезда мы были в отказе и уехали в ноябре. Живем уже 30 лет в Израиле с матерью. Иван Толстой: Что такое был Давид Маркиш с 1957 до 1972 года? Чем он занимался? Давид Маркиш: Я по возвращении из ссылки вернулся в 10-й класс. Ушел в ссылку в 7-м, а вернулся в 10-й. В тот же класс, в ту же школу. Только слегка повзрослев. Об этом я потом писал книжечку такую, называется "Присказка". Я поступал в начале в мединститут. Я не жалею об этом ни капли. Я проучился там год. А поступал я туда потому, что меня бы не взяли никуда в гуманитарный вуз, потому что отец не был реабилитирован. В тот день, когда отец получил реабилитацию посмертно, я забрал документы из деканата мединститута и ушел в "Московский Комсомолец" в отдел репортажа. Это были первые мои попытки связать себя со словом, с журналистикой. Иван Толстой: Печатались вы под своим именем? Давид Маркиш: До того, как отец не был реабилитирован, под псевдонимом Марков печатался в "Московских новостях". Были тогда "Москоу ньюз", и выходили только по-английски. Я писал очерки туда. И меня предупредили: "Хочешь зарабатывать много денег, пиши, но подписывайся Марков. Нам никак нельзя подписать тебя твоим именем". Реабилитация отца была в 1956. Иван Толстой: И после этого вы печатались в "Московском Комсомольце" под своим именем? Давид Маркиш: В "Комсомолец" я пошел после реабилитации отца. Там Алик Гинзбург работал. И вообще репортерская школа в "Московском Комсомольце" тех времен, в 1956 году была, может, самая сильная в Москве. Потом я поступил, спустя полгода, в Литературный институт. Оттуда меня исключили после первого курса, потому что я уехал на декаду, стал переводить грузин со всеми молодыми поэтами. Я писал стихи. Потом меня восстановили. Я занимался поэтическими переводами, пытался печатать свои стихи. Напечатал несколько стихов в "Знамени" и в "Юности". Одно стихотворение считается, вроде бы, первой попыткой печатать в Москве то, что называется "сионида". Так считается. Это стихотворение о пророке Моисее. Называется оно "Легок первый шаг в пустыне". В принципе, я получил относительную известность в Москве, как переводчик. У меня вышло 5 или 6 книг целиком мною переведенных и 50-55 сборников. Я переводил, как все молодые, и не очень молодые поэты. Там были отцы вообще. Когда мы приезжали в Тбилиси переводить, там Евтушенко, Межиров, Володя Соколов, Белла Ахмадулина очень много приезжала. И мы там работали, встречались всегда, особенно летом. И вот у меня стали выходить книжки. Первые две вышли в Тбилиси в 1958 году. Мне было 20 лет, я закончил первый курс мединститута. А потом я стал переводить и в Москве. Переводил для Гослитиздата, то есть, для крупных издательств. У меня был редактор Вильгельм Вениаминович Левик, Шервинский Сергей Васильевич, ученик Брюсова, Штейнберг, Липкин. Вот я с ними работал как с редакторами. Кроме того, я начал писать стихи. Не печатал и очень рад, как это ни банально. Знаете, после 50-ти часто говорят: "Как я рад, что не напечатал книжку стихов". Хорошо, что я их не напечатал, мне бы сейчас было бы несколько неловко. И потом я пошел учиться на высшие сценарные курсы, где я учился с очень крепкими ребятами. Такими, как Битов. Наш выпуск назывался "Лицей". Это второй выпуск сценарных курсов. Это Битов, Резо Габриадзе, Рустам Ибрагимбеков, Гоша Полонский покойный, Володя Маканин. Это была группа людей, которые частично ушли в кино, а частично остались в литературе. Потом я занялся кино, а потом я подал документы. Кстати, со всеми моими литературными делами я использовал еще одну вещь - я очень много ездил. От забора до забора, понятно. Я ездил от журнала "Советский Союз". Грибачев меня там терпел. Я не знаю почему. И отчасти привечал. И я мог ехать, куда мне только хотелось с фоторепортерами. Писать тексты в "Советский Союз" не надо было, там были только подписи к фотографиям развернутые. Я стал ездить туда, куда мне хотелось, а именно в Среднюю Азию. Ледник Федченко. Я первый на него поднялся из журналистов вообще. Я там был шесть раз наверху. Об этом, собственно говоря, "Стать Лютовым" книжка, о риске. Иван Толстой: Давид, а идея эмиграции возникла когда? Давид Маркиш: Сразу после ссылки. Я в ссылке прочитал "Иудейскую войну" Фейхтвангера. Мне было 14 лет, и это на меня оказало очень мощное влияние. Особенно, комментарии к тексту. И для себя я абсолютно точно знал, что я уеду. Мы подали документы в самых первых числах 71 года. Полтора года мы были в отказе. У нас было 6 отказов. Я спросил у заместителя министра, который принимал группу бунтующих евреев-отказников: "Гражданин генерал, меня вот здесь держат, а я ведь не имел допуска?". Он говорит: "Ну что вы говорите, Давид Перецович, у вас есть допуск, вы же имели допуск к советскому образу жизни". Иван Толстой: Давид, вы попадаете на Запад. Живете сразу в Израиле или ездили по миру? Давид Маркиш: Я много ездил, но жил и живу я в Израиле и никогда оттуда не уезжал дольше, чем на 4 месяца. Я был в Америке, я редактировал какую-то русскую газету в Прибалтике. И это все. Я возвращаюсь домой. Я живу под Тель-Авивом. Иван Толстой: Как сложилась ваша литературная судьба? Давид Маркиш: Я могу сказать, что в эмиграции ситуация с жизнью писателя в иной языковой среде. Есть писатели, которым повезло. Этот элемент везения крайне важен в нашем ремесле. Крайне. Я считаю, что мне очень повезло. А могло и не повезти. Когда я уезжал из России, я был далеко не уверен в том, что я когда-нибудь буду спокойно заниматься литературой. Я считал, что просто это не получится. Это чужой язык. Перейти на иврит мне было невозможно в 34 года. Тем не менее, у меня первая книжка вышла даже не в Израиле. Получилась такая история, как в Москве с национальными республиками. Для того, чтобы в национальной республике стать писателем, нужно было издаться в Москве сначала. Я издался сначала в Бразилии. Мой роман вышел в Бразилии по-португальски. После чего книжка вышла на иврите, потом пошла в переводы в Европе. У меня появился агент. И вот эта книжка "Призказка" о ссылке, об экстремальном повзрослении подростка в ссылке, эта книжка вышла на шести языках и была хорошо очень принята. С тех пор были периоды посложнее, попроще, но я, все-таки, кормился литературой. У меня вышло по-русски примерно 13-14 книг. И столько же вышло в переводах. Парадоксальная ситуация - у меня есть романы - один или два, - которые вышли в переводах на иностранные языки, а по-русски нет. Один из ранних романов, я его не хочу печатать сейчас, не хочу к нему возвращаться, а в свое время он вышел по-шведски и на иврите. И даже получил премию. Так что роман меня кормил довольно долго. Очень сложно сказать: этот любимый, а этот менее любимый. Я думаю, что для писателя, если только он более ли менее удовлетворен своей прозой, новый роман более близок. Новый роман - это "Стать Лютовым", роман о Бабеле. А я теперь пишу еще более новый. Роман этот о художнике Сергее Ивановиче Калмыкове. Эта тема меня интересовала довольно давно. Я у Домбровского когда-то читал в "Факультете ненужных вещей" о художнике, который у него проходит через весь роман. И я у него спросил: "Юра, где ты его взял? Похоже, что это человек из жизни". А он говорит: "Да он же жил в Алма-Ате". И он рассказал мне о нем не так много, но то, что я хотел знать. А потом я попал в Алма-Ату в конце 60-х годов. Я там узнал о нем кое-что, но я его не видел. Он умер в 1967 году. Я был у такого скульптора Иткина. Он тоже рассказывал о нем. А в 1989 году я был уже после изменения политического в России, и я попал в Алма-Ату и увидел Калмыкова в запасниках музея. И я увидел удивительные, совершенно, работы и рассказы о нем я слушал. А потом я увидел больше работ еще и не только в музее, а где-то в коллекциях. Я начал собирать материалы. Это совершенно не биографический роман, я вообще не занимаюсь этим жанром. Там герой носит даже другое имя. У него ранняя биография придумана, а две трети жизни - это биография Калмыкова, его жизнь в Алма-Ате, причина, по которой он спасся от режима. Он позволял себе в годы войны и потом, когда можно было сесть без сдачи, как говориться, он рисовал то, что в Москве просто засадили бы на много-много лет. И, вместе с тем, он работал в театре, как художник. И это высокого мастерства работы, совершенно не похожие на те абстрактные композиции, на ту фантастику, которые он писал и рисовал вне своих служебных обязанностей. Он умер в психиатрической больнице, куда попал впервые, а всю жизнь он притворялся городским сумасшедшим. Это его спасло: а что Калмыков? Он там ходит, сумасшедший, нарисовал какую-то чепуху, брякнул что-то. Во всяком случае, его поведение совершенно не попадало под поведение члена Союза художников. Иван Толстой: Получается, что драма его жизни в том, что играл, играл и доигрался. Притворялся сумасшедшим и стал им? Давид Маркиш: Я думаю, что он, как все великие художники, а их было 5-6, Серебряного века, русского авангарда, они были, в нашем понимании, люди с отклонениями от эталонной психики. Калмыков ходил в штанах, которые он сам сшил. Одна штанина была оранжевая, я другая зеленая. Он ходил в каком-то берете пиратском. Носил с собой сумку с рукописями, которые он не оставлял у себя в коморке. Он был обвешан иногда колокольчиками и порожними консервными банками. И когда его спрашивали: зачем, то он объяснял, что иногда смотрят оттуда из космоса миллионы глаз и так серо все внизу, какой-то серый овсяный кисель, и вдруг вспышка - это я вышел на улицу. Я хотел привести еще один пример фразы его, в которой он говорит, что "гениальность - это биологическая трагедия художника". Достаточно четко сформулировано для сумасшедшего. Иван Толстой: Горе от ума. Давид Маркиш: Он был образованный. У него была переписка с Кандинским, он поддерживал идею точки, а не квадрата. В этом его расхождение с Малевичем. Но я считаю, что он стоит в одном ряду с четверкой великих: Малевич, Филонов, Татлин и Лисицкий. Он учился у Петрова-Водкина, у Юона в школе Званцева в Петербурге. Это то самое гнездо, откуда они все вышли. Иван Толстой: А с вашей точки зрения, спасло Калмыкова именно добровольное изгнание в Азию? Давид Маркиш: Он уехал из Петербурга в 1918 году. Он ранее, чем другие, почуял, откуда дует ветер, и он уехал. Его не интересовало ничего, кроме его работы. Поэтому он оставил большое наследие. Он уехал в Оренбург, откуда он не родом, он родом из Самарканда, но он прожил детские годы в Оренбурге. Он там жил, а потом в 1935 году его переманили в театр, зная, что он работяга. И он работал и жил с 1935 года в Алма-Ате до смерти, до 1967 года. Иван Толстой: Давид, я слышал, что ваш приезд в Прагу тоже частично связан с разыскиванием материалов о Калмыкове. Давид Маркиш: Я здесь ищу какие-то связи Калмыкова с европейским авангардом. Это все в процессе формирования. Еще я хочу поговорить в Германии кое-с кем. Там есть, по моим подсчетам, 5 или 6 работ Калмыкова в частных собраниях. Я хочу посмотреть, что это такое. Потому что сегодня я держал в руках около двухсот работ Калмыкова. Есть такой фонд в зачаточном состоянии, фонд Калмыкова. И мы пытаемся устроить его выставку на основе тех работ, которые фонд приобретает. Может быть, и в Париже в Юнеско. Поскольку Олжас Сулейменов сегодня посол Казахстана в Юнеско, а Калмыков, все-таки, считается казахстанским художником, потому что он там жил и умер. Основной фонд его работ в музее алма-атинском. К сожалению, не в очень хорошем состоянии. Там нет денег, чтобы реставрировать работы и содержать их в порядке. Но Олжас, он мой сокурсник по Литинституту, мы с ним хорошие старые друзья. И он этим делом зажегся, потому что он знал Калмыкова и писал о нем. О нем писали много, но писали, в основном, в тех краях. Иван Толстой: Давид, а что думают о Калмыкове коллекционеры? Он дорого стоит? Давид Маркиш: Здесь такой разброс. Он стоит и 50 000 долларов, его работы маслом. И больше. Сейчас всякие важные люди собирают Калмыкова. Это становится модным. Поэтому можно ожидать, что через год появятся подделки. Его очень трудно подделать. Он абсолютно оригинален. И в технике, и в теме. Будут делать копии и выдавать за оригиналы. Я уверен в том, что через 2 или 3 года Калмыков займет свое очень высокое место в ряду художников авангарда Серебряного века. Иван Толстой: А какой стороной своей души или своей жизни он оказался для вас привлекательным? Почему вы стали о нем писать? Давид Маркиш: Он наиболее богемный человек. Он человек, который никогда не мечтал и не думал о каких-нибудь административных поблажках в отличие, я не побоюсь этого сказать, от Малевича, который был администратор строгий, но справедливый. Посмотрите его последний портрет в красной шапке, и вопросов не возникает. Он по существу загрыз Шагала, который сбежал из Витебска. Тот его просто достал своими административными... Кто будет директором, кто будет не директором. Шагал терпел, терпел и сбежал на Запад, в чем не проиграл. Вот этого не было у Калмыкова. Калмыков абсолютно богемный бродяга и меня эта черта его характера очень привлекает. Иван Толстой: Я знаю, что вы часто возвращаетесь в Москву в последние годы. Что такое Москва для вас сегодня, через 30 лет? Давид Маркиш: Если позволите, я приведу такой литературный пример в качестве ответа на этот вопрос. Я приехал в Москву впервые с нашей израильской писательской делегацией из 3-х человек году в 90-м. И после того, как мы подписали какие-то соглашения по культурному обмену, я уезжал со своими коллегами. Мы спустились в фойе гостиницы, я думаю, что бы такое купить? Какие-то деньги остались. Смотрю: витрины, в витринах матрешки. Я думаю: если я матрешку куплю, значит, я иностранец, а если не куплю, значит еще не иностранец. И я не знал купить или нет. Но рука потянулась к карману, матрешка была куплена, и я уехал иностранцем. Это с одной стороны. С другой стороны, нельзя, на мой взгляд, закрывать глаза на реальные факты. Читатель в массе - это Россия, я пишу по-русски, перейти на другой язык я не могу, русская культура - это основа того, что я делаю. Естественно, мне очень приятно, если я знаю, что тиражи книг мои высокие, и книжки читают, о них пишут. Это приятно. Потому что в Израиле я израильский писатель, но в Израиле аудитория читательская крайне сморщенная. Не моя, а вообще. Сколько там читают, если интеллигенция составляет только полтора процента от народа, и это хорошо. Бывает поменьше. Потому что эмигранты - это сначала новая газовая плита с электрической зажигалкой, а уж потом книжка. Вот это меня приводит в Россию. Я люблю язык, хожу по улицам в России и слушаю язык, который изменяется. Я пытаюсь не сидеть в банке под пробкой, а пытаюсь как-то угнаться за языком, поспеть за языком. Иван Толстой: В современной России можно прижиться? Давид Маркиш: Для меня нет. Я действительно иностранец. Если уж сравнивать, то мне приятнее было бы жить в Париже, чем в Москве. Не потому, что там сыр вкусный, а потому что я себя там чувствую лучше, чем в Москве. Но я знаю, что мое место - это Израиль. Я уехал в Израиль ни по какой иной причине, как по причине желания моего жить нормальной жизнью внутри ненормального народа. Но это уж как бог дал. Народ не совсем нормальный. Так оно и есть. Но я себя ощущаю частью этого народа, этого я нигде я не смогу получить. Будут хорошие дома, хорошая квартира, длинная машина, но этого ощущения не будет. Другие передачи месяца:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
