Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
21.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
Экслибрис - Впервые по-русскиЛитовский писатель Саулюс-Томас КондротасАвторы: Саулюс-Томас Кондротас, Елена Корти Авторы переводов: с литовского - Томас Чяпайтис, с венгерского - Андрюс Бучис, с английского - Вероника Марамзин Редактор и ведущий Сергей Юрьенен Саулюс-Томас Кондротас: Я на Западе вообще перестал писать. И на литовском я, можно сказать, так ничего и не написал за эти годы..." Сергей Юрьенен: Самый известный, пожалуй, сегодня в мире литовский писатель родился в 1953 году в Каунасе. Вырос в Середжюсе - местечко, где сливаются Нямунас и Дубисы. Университет кончил в Вильнюсе. Печатается с 19 лет. Первая книга рассказов, которая вышла в 1977 году, называлась "Мир без границ". Это было программное название: никаких границ для полета души. Затем второй сборник рассказов "Истории разных времен", повесть "Род Кентавра", два романа - "Омрачатся глядящие в окно" и "Взгляд змия". К середине 80-х Кондротас стал главной надеждой литовской литературы. Кроме журнальных публикаций и книг в Литве, в Советском Союзе выходили переводы в Эстонии, Белоруссии, на Кавказе, в России. По пьесам Кондротаса шли спектакли, по его сценариям снимались фильмы - два художественных, 4-х-серийный "Богач-бедняк" по Ирвину Шоу на Центральном телевидении. Тем не менее в 1986 году, находясь в Западной Германии, преуспевающий литовский писатель выбрал, как тогда говорили, свободу. В своем первом интервью Русской Службе Радио Свобода Кондротас говорил ведущему этой передачи - невозвращенец, так сказать, невозвращенцу - о причинах, заставивших его совершить особо опасное, по советскому кодексу, государственное преступление. "Не в деньгах дело. Болезненно сознавать, что закрыт в лагере, хотя и большом. Что не можешь шататься по миру..." Система давила, говорил мне 33-летний литовский писатель, и , усмехаясь, вспоминал объявление на своем доме в Вильнюсе: "Воды не будет еще неделю. Виновата всю система". Кондротас жил в Калифорнии, в 89 году стал работать на Радио "Свободная Европа" в Мюнхене, в 95 вместе с Радио переехал в Прагу, в качестве директора возглавил Литовскую службу Радио Свобода. После закрытия в начале 2004 года ряда служб "Свободной Европы", в том числе литовской, вернулся в Соединенные Штаты. По телефону из Лос-Анджелеса Саулюс-Томас Кондротас. Саулюс-Томас Кондротас: Это очень-очень странно вдруг начинать все заново. Когда начинал в 30, тогда было - ах, как-нибудь будет. А сейчас семья, дочь должна идти в университет, уже какая-то ответственность вдруг получается и очень страшно моментами бывает, как все это будет. С другой стороны, подумаешь: сколько в этом Лос-Анджелесе? Только в центре живут 10 миллионов, целый город, наверное, миллионов 30, и все живут и бродяг не видно. Так что, выживу. Сергей Юрьенен: САУЛЮС-ТОМАС КОНДРОТАС. ИЗ РОМАНА "ВЗГЛЯД ЗМИЯ". Мне кажется, что кто-то в нашем роду совершил ошибку и последствия этой ошибки преследуют нас. Мне кажется, ч даже знаю, что это за ошибка. Словом, мне кажется, что причины нашей немочи следует искать в прошлом. Вот что поведал мне Варшас. - Во всем виноват Кентавр, - сказал он, - и Ючас, слуга Йеремфердена. Было это давно. Голос его то усиливался, то слабел, он пел долгую, протяжную песнь. - Но еще раньше появился сын Мундзука Аттила, за жестокость свою прозванный Бичом Божьим. Он убил трех своих братьев и королевну далеких земель, и одиннадцать тысяч ни в чем не повинных девушек. Ему нравилось, когда льется густая кровь. Он смаковал ее красный цвет, и ноздри его дрожали, как у волка, когда он вдыхал красноватый запах крови. Расправившись с братьями, Аттила в одиночку стал править на земле венгров. С пятьюстами мужами своего племени он двинулся на Италию, и все живое бежало его и пряталось в щелях земли. Марк Антоний Палемон, сын понтийского короля, убоялся слуха об Аттиле, и вместе с четырьмя родами патрициев приготовил к отплытию корабли. После долгих скитаний по морям и океанам приплыли они в устье Немана и пустились вверх по реке в поисках места, где можно было бы остановиться и жить без страха, ибо им все еще мерещился Аттила, наступающий на пятки. Через некоторое время они подплыли к Дубисе, вошли в эту реку и увидели оп обе стороны ее высокие холмы, а за этими холмами широкие равнины и густые дубравы, полные зверья - туров, зубров, лосей, оленей, косуль, рысей, куниц, лис, белок, горностаев и многих других, а в реках тьму необычных рыб, причем не только тех, что нерестятся в заводях, но и приплывших из дальних морей, ибо устье Немана было неподалеку. У этих рек - у Дубисы, Немана, Юры - они поселились и стал размножаться. Землю эту назвали они Жемайтией. Сергей Юрьенен: Фрагмент из романа "Взгляд змия". Книга в Европе обрела статус шедевра литовской литературы. Все началось с Венгрии, где Эндре Бойтар, впоследствии посол Венгрии в Литве, перевел роман для серии "Мастера мировой литературы". Из статьи Бойтара "Философский роман": Для литовского читателя это такая же странная, сбивающая с толку книга, как и для венгерского, как, впрочем, и для читателей любой другой национальности. Поначалу даже может показаться, что перед нами собственно не одна, а две книги, ибо две части романа воспринимаются как одно целое только тогда, когда мы прочитываем его как семейную хронику, как историю гибели рода Мейжисов, представленных тремя поколениями. Сам автор полагает, что он написал роман о любви. "о различных разновидностях, различных степенях, периодах, формах любви". Об этом же говорит и название книги, ассоциирующееся с библейским "первородным грехом", но все-таки я не склонен до конца верить автору. Я полагаю, что "Взгляд змия", по всей вероятности, первый философский роман в литовской литературе. Автор задается вопросом о ходе времени, об изменениях в процессе истории, о том, не бесследно ли проходит жизнь человека и что остается от всего того, что мы совершаем. Кондротас говорит о том, что жизнь подавляющего большинства людей наполнена как раз не историческими событиями, а страстями, которые изменяются медленно и поэтому кажутся вечными. Кондротас этим отнюдь не отрицает значения исторических событий. Если толковать действие романа "по-школьному", буквально, то можно даже предположить, что первопричиной гибели Мейжисов послужил иноземный гнет, что соответствовало бы действительности. Сергей Юрьенен: Статья венгерского переводчика и литературоведа Эндрю Бойтара появилась в русскоязычном журнале "Литва литературная", когда Саулюс-Томас Кондротас стал невозвращенцем. Это был сложный момент. Венгерское ГБ предпринимало усилия против книги, но было поздно: джин из бутылки был выпущен. Кондротас стал культовым чтением венгерской молодежи. По его роману на венгерском телевидении был снят 16-серийный фильм. ИЗ РОМАНА "ВЗГЛЯД ЗМИЯ". Соскочив во дворе с коня, я ворвался в дом и поспешил в опочивальню, где храню копья. В несколько шагов я достиг опочивальни и схватил копье; обернулся, собираясь вновь мчаться на охоту, и тогда увидел то, чего никак не ожидал увидеть. На широкой нашей кровати, среди длинношерстных шкур, лежали двое, мужчина и женщина. Сам того не желая и ничего, бог свидетель, не ведая я застал их в тот миг, когда животная страсть погрузила обоих в небытие. Женские волосы разметались по изголовью; белое женское тело с закрытыми глазами было лицо моей жены Висгале - такой прекрасной я ее еще никогда не видел. Кто был мужчина, я с первого взгляда понять не смог. Моя рука действовала быстрее мысли. Коротко крикнув. Как я кричу на охоте - это придает руке силу, - я раскачал и с размаху метнул копье. Хорошо оточенное острие прошило насквозь тело мужчины, - когда он взревел, выпрямился и завалился на бок, я увидел, что выйдя из его спины, оно оставило маленькую ранку на груди Висгале. Теперь я узнал его. Это был один из слуг, Лисица - двадцатилетний верзила; взгляд его и все лицо из-за какого-то изъяна все время выражали насмешку, и потому он казался умнее, чем был на деле. Думаю, смерть настигла его прежде, чем он очнулся от любовного забыться и успел что-то понять. Кровь хлынула из раны, словно талая весенняя вода, залив живот и бедра Висгале. Она не шевельнулась, даже не подняла покрывала, чтобы прикрыть наготу. Все же она внимательно следила за мной, когда я взял в руки еще одно копье. - Отправишься следом, - услышал я свой голос. И тогда она разомкнула губы: - Мы не родились бы, если бы не было иного бытия, на которое мы обязаны уповать. Висгале была умной, очень умной женщиной, и я до сих пор не перестаю гадать, что могло толкнуть ее на скользкую тропинку тайной любви. Но все же я почувствовал, что слова ее слишком мудры ля этой минуты и потому неискренни. Она словно пробовала палкой, не откроется ли трясина в том месте, куда она собирается ступить. Я никогда не понимал женщин. Слишком они чужие - кажется, живут рядом, но вместе с тем и где-то еще, как кошки, которых человеку никогда не приручить. Не стоит ломать над этим голову, но даже моя мать, очень меня любившая, была мне чужой. Женщины странны прежде всего своей уверенностью в том, что понимают нас, своих сыновей, мужей и братьев. - Зачем ты это сделала? - спросил я. - делала, а не сделала. Я делала это все время. Лишь сейчас она опомнилась. Ее начало трясти, и она перестала управлять собой. Она прямо с ума сошла от злости. С копьем в руке и соколом на плече я стоял и слушал ее оскорбительные вещи. Чем сильнее она горячилась, тем спокойнее становился я. Губами, в которых не было ни кровинки, она говорила: - Тебе всегда на все наплевать, кроме твоей проклятой судьбы. Ты! Какой из тебя мужчина! Другие твердо ступают по земле, едят, пьют, охотятся, воюют и не забывают платить дань женщинам. У них все на месте, и они не забивают себе голову небылицами. Я завидовала даже служанкам, которых слуги хоть изредка, да тискают в темном чулане. Я не была тебе нужна, ты знаешь это, а если и была, то лишь для того, чтобы высидеть такого же полоумного князька. Кентавры! Весь народ валится от хохота и говорит, что в гербе вашем не конь, а кобыла. Я задрожал и вскинул копье. Темные блестящие глаза Висгале расширились: - нет! - крикнула она. - Нет! Ты не посмеешь меня удить! Не посмеешь! Я ничего не ответил, только раскачал копье, как бы собираясь метнуть его. - Я княгиня! - она уже визжала. - Я твоя жена, слышишь? Не смей! Утянис, ты не посмеешь! Она перевернулась на живот и попыталась подползти ко мне. Слезы текли по ее щекам, крик превратился в шипенье. Могу, - ответил я. - Те же знаешь, что могу. Нет, - шипела Висгалде, подползая ко мне, - нет, нет. Я замахнулся, но тогда она подняла лицо, и то, что я увидел, удержало мою руку. Темные, влажные ее глаза сделались круглыми и желтыми, словно два слюдяных камушка, и равнодушно встретили мой взгляд. Никогда этого не забуду. Я тщетно пытался вспомнить, где я видел подобный взгляд, зажмурился, и память выручила меня. Это были глаза гадюки. Открыв глаза, я не увидел княгини. Передо мной на четырех кривых ногах стояла огромная, с человека, ящерица, с желтыми глазами навыкате, с чешуйчатой кожей и красной пастью, полной острых зубов. Зоб ее мерно колыхался. Я застыл на месте, и ящерица шагнула вперед. Невольно попятившись, я вновь замахнулся копьем. Сергей Юрьенен: Шум привлек внимание соседних стран. Книга вышла в Словении, затем в Австрии. Во Франции последовало три издания - в твердом переплете и два массовым тиражом. В Италии книгу Кондротаса выпустило издательство "Мондадори". Известная итальянская переводчица с русского и других языков Елена Корти. Елена Корти: Кондротас - писатель современный, но в его романе "Взгляд змия" есть нечто классичное. Трагическая и грандиозная семейная сага, пронизанная тайной и магией, меня очаровала. Это необыкновенная фреска Литвы - страны географически близкой, а в то же время далекой и таинственной. Литва Кондоротаса глубоко погружена в свою мифологию, в которой сновидения переплетаются с легендой, магия и природные силы неразрывно связаны, а судьбы людей, как в классической античности, определяет темный рок. Роман открывается поминальным пиром в присутствии мертвого патриарха, который сидит за столом, облаченный в праздничную одежду: это начало и конец эпопеи Мейжисов. Его правнук - "Рыжий" или просто "Мейжис" - незаконнорожденный плод изнасилования, "сын Дьявола" - станет бандитом. Обманутый "силами порядка" и своей любовью к Регине, он закончит свою жизнь на виселице. Сквозь весь роман проходит образ могильщика Лизанаса, который становится бродячим рассказчиком, брошенным Богом и обреченным на вечную жизнь без души. Лизанас будущего не знает, но обладает пророческой интуицией и выполняет свое мрачное обещание "хоронить всех Мейжисов". Он проведет всю ночь вместе с Рыжим, последнюю ночь перед казнью - невидимый для всех, кроме самого приговоренного. Могильщик и расскажет его историю. Этот ночной рассказ открывает нам тайные чувства, сомнения и духовные страдания Рыжего, кровавого разбойника, жестокого, беспощадного, мстительного и в то же время романтического и мучающегося героя романа. Меня очень поразили женские персонажи. Все: графиня Эммануэла, Пима, мать Рыжего, Регина, его незрелая и беспокойная невеста; Анель, супруга судьи. Феи и ведьмы одновременно. Очаровывают своей ангельской красотой, обманывают своим дьявольским ехидством. Они дарят свое тело без чувства вины, послушно выполняя ту роль, которую поручила им природа - конечно, и для собственного удовольствия тоже, но еще и потому что снисходительны к животной похоти мужчин. Но женские персонажи - в особенности Пима - олицетворяют и мифическую великую мать, которая щедро дарит тело, но сохраняет сердце для любимого. Наконец, природа, ее первородная сила, с которой человеку суждено бороться. "Мир предстает таким, каким был в день сотворения": диким, насыщенным жестокой враждебностью, возникающей даже из неодушевленных предметов (или нам так казалось, что они неодушевленны?) Мир есть буря и мрак, всепроникающая стихия воды. Два слова о названии. Змий - не только и не просто библейский искуситель, но и солнце, "царствующее над нами, и взгляд которого ведет нас к погибели" - говорит Рыжий перед виселицей. Значит, нет спасения для нас, детей Адама? Барочный роман, необычный и тревожащий. Великий роман. Сергей Юрьенен: В итальянском переводе роман Кондротаса прочитал и Алессандро Барикко - их итальянских писателей сейчас, возможно, самый популярный, в том числе и в России, где вышли его романы "Море-Океан", "Шелк" и "City". Среди своих учителей Баррико в интервью неизменно называет литовца Кондротаса. "Взгляд змия" был издан по-испански и каталонски, вышел в Португалии, Бразилии, Голландии, Дании, Швеции, Польше, Латвии. Что касается Литвы, то сразу после обретения страной независимости все написанное Кондротасом вернулось на благодарную родину. В 1990 году в Литве роман "Взгляд змия" был экранизирован. Кондротас, конечно, самоумаляется, говоря, что на Западе ничего не написал: в 2004 году в Литве вышла новая книга - "Любовь по Иосифу" - сборник рассказов. Кондротас, ставший в смысле двуязычия литовским Набоковым, написал их по-английски и для этого издания в Вильнюсе перевел на литовский. С двумя рассказами мы познакомимся во второй части программы "Эксбрис", посвященной феномену Кондротаса - самого известного в мире, но пока не в России, литовского писателя. Итак: новые рассказы, написанные литовским писателем по-английски... Саулюс-Томас Кондротас: Этот рассказ я писал в Праге. Первая сцена, с которой начинается, когда играет музыкант, человек стоит, услышал музыку и писает в штаны. Это я просто увидел: стоял какой-то бродяга, бомж, и просто мочился в штаны, а человек играет. Конечно, это не связано, но в моей голове это связалось. Смешно было. Потом начал разрабатывать, история появилась. Я не знаю, как это все получается, я над этим не работаю. Работа начинается, когда уже история есть в голове сама по себе, а потом уже собираешь какие-то детали, какие-то мелочи пикантные, уже начинается рабочее творчество. Саулюс-Томас КОНДРОТАС. "ЛЮБОВЬ ПО ИОСИФУ" - фрагменты рассказа... На замусоренном бетоне Вацлавской площади уличный музыкант едва не умирает перед небольшой толпой зевак, убивая себя с помощью сложных аккордов, которые он с трудом извлекает из своего инструмента, из прочного корпуса Фендера Стратокастера, срывая с грифа струны, чтобы добиться нужной ему высоты звука, а он, Иосиф стоит на углу, чувствуя, как теплые струи тихо стекают по ногам в ботинки, и не может ничему помешать, ничего предотвратить, понимая, что с ним снова случилась беда. Стоящая рядом девушка, бросив взгляд на его брюки, с беспокойством спрашивает: "У тебя все в порядке?" "Ничего, все прекрасно. Это на меня так действует музыка. Всегда. Так я отличаю хорошую музыку от плохой." Девушка недоверчиво сверлит его глазами: он над ней издевается или это просто псих? Потом все же спрашивает: "У тебя, что, не все дома?" [...] - Ты не можешь так идти по улице. Предлагаю зайти ко мне. Постираешь вещи, а потом мы попробуем их выгладить, - сказала она. - Я живу здесь в двух шагах. Годится? - Это было бы чудесно, - ответил он девушке. - Просто чудесно... [...] Они вместе поднялись по лестнице в ее квартиру. Это был важный момент. Едва переступив порог комнаты, Иосиф был ошеломлен ее запахом: непристойным и острым благоуханием, дьявольским ароматом, исходящим от стен и мебели, букетом, которого он никогда не вдыхал, хотя, казалось, знал всю жизнь. Это смутило разум Иосифа. Он бы сравнил этот запах с действием черной магии или какого-то наркотика, но, ни в чем не разбираясь по-настоящему, был не в состоянии его объяснить. Он чувствовал, что этот аромат поселился в его ноздрях и не исчез ни на следующий день, ни через неделю. Каждый раз он просыпался ночью и ощущал его в себе. Он знал, что это не наваждение: однажды, проснувшись все в том же состоянии, он увидел над собой лицо жены, ее нос был рядом с его, и она вдыхала запах, который явственно шел из его ноздрей. [...] Иосиф не был разговорчивым человеком. Но в тот вечер в квартире у девушки, ошеломленный странным ароматом, он не мог молчать. Закутанный в шелковый халат, который она ему дала, ожидая пока высохнут его трусы и брюки, с бутылкой пива в руке, Иосиф расспрашивал ее о смеси запахов лосьона для волос, виверры и серой амбры, витающей в комнате. Она не могла на это ответить, но он заметил, что вопрос не был для нее неожиданным. Должно быть, кто-то уже спрашивал ее об этом. Может быть, много раз, потому что она только улыбалась и качала головой, словно это был ее секрет. В тот вечер Иосиф сказал девушке, что у мяса тоже есть свои ароматы, которые зависят от разных вещей - от сорта до зрелости, от изысканной палитры прожилок, от консистенции, упругости и цвета. Взять, например, телячью тушу: расщепленные остистые отростки ее позвоночника - мягкие, красные, пористые, обильно покрытые хлопьевидными жемчужно-белыми хрящами. - Боже мой! - воскликнула она. [...] - Что с тобой? - спросил Иосиф. Она нагнулась, взяла его бутылку и сделала глоток. - Ничего, - ответила она. - Ничего. Я вижу, ты поэт. - Нет, я мясник. - Не может быть! - она почти закашлялась, но все же сделала глоток, потом хихикнула и, наконец, рассмеялась. - Что с тобой? - Мясник, - сказала она с грубым хохотом. - Мясник! О, Господи! Мясник... Я просто, черт побери, не могу в это поверить. Этого еще не хватало. Извини. Правда, извини. Понимаешь, я тебя не знаю и на какой-то момент... то, как ты говоришь об этих вещах... всего лишь на какой-то момент я подумала, что ты маньяк и собираешься перерезать мне горло или что-то в этом роде. Больше ничего не произошло в ту ночь. Если что-то и носилось в воздухе - трепет, возможность, невысказанное обещание, магнетизм - все это безвозвратно исчезло и сменилось обыденной, безопасной, трезвой реальностью. [...] На следующий день, когда его ученик, тупой круглолицый детина, считавший, что благодаря "конскому хвосту" и сережке в ухе он выглядит хоть куда, забыл заточить ножи, Иосиф впервые не дал ему затрещины. Не говоря ни слова, он вытащил ножи из стойки и целый час затачивал их сам, тщательно отполировывал их, проверял ногтем большого пальца лезвия и точил их снова, пока не добился совершенства. А когда мальчишка пришел извиняться, Иосиф только слегка улыбнулся и ничего не сказал, что заставило парня застыть от ужаса. Его любовь была такой сжигающей, такой невыносимо горячей, что могла прожечь мускул сердца и напрочь испарить воду из крови. [...] Он прождал два дня и, когда потребность увидеть девушку стала невыносимой, пошел опять к ней домой. Однако в квартире ее не было. Никто не открыл ему. Он подождал пару дней, прежде чем пойти к ней снова, моля Бога, чтобы она была дома. Увы, нет. Он разговаривал с ее соседями, но никто ничего не знал о девушке: когда она приходит и уходит, где работает, есть ли у нее друзья или родственники... У него вошло в привычку каждый день приходить туда и стучаться в дверь. Но квартира по-прежнему была мертва, хотя раз или два Иосифу показалось, что кто-то был внутри. Он мог поклясться, что слышал тихие шаги и дыхание за дверью, но не мог быть в этом совершенно уверен. Бывали моменты, Иосиф думал, что ему все это приснилось или он ошибся адресом. Он отверг эти сомнения, потому что запах был там, отчетливый и безошибочный. [...] Однажды вечером, когда он возвращался домой после утомительного дневного поиска, на безлюдной улице тень отделилась от стены и преградила ему дорогу. "Эй, красавчик!" - крикнула ему все еще молодая, но малопривлекательная девица, просто страшилище. Погода была мерзкая, весь день лил дождь. Иосиф только покачал головой, не замедляя шага, и хотел пройти мимо, но от шлюхи, принявшей его усталость за хмель, не так легко было отделаться. После некоторой борьбы, увидев, что она ошиблась, девица наконец сдалась, злобно ударила Иосифа зонтиком по голове и отстала от него. Ночью, когда Иосиф уже спал, жена, которую насторожил все тот же острый запах, исходивший из его ноздрей, обыскала карманы его плаща и нашла яркую листовку, похожую на рекламу лучшей мясной вырезки. На листовке была изображена едва одетая блондинка, которую явно предлагали за деньги в определенном заведении. Жена Иосифа положила листовку около его щеки и, забрав подушку, отправилась спать на диван в гостиной. Она проплакала всю ночь, забылась лишь под утро и все еще спала, когда Иосиф ушел с рекламной листовкой в кармане, в который проститутка сунула ее накануне. [...] А потом был Астор Пьяццола, виртуоз бандонеона, и танго Квинтета Нуэво, чей чувственный и возбуждающий звук лился из настенных динамиков... [...] О чем он думал, Иосиф, когда схватил ножи и выскочил из мясной лавки? Что это было? Героическое усилие освободить принцессу из логова дракона? Безнадежная попытка положить конец своим собственным мукам? Не было никакого логова дракона, а всего лишь непристойная поросячье-розовая обивка да музыка в стиле "сальса", льющаяся сверху в механической записи. То, что начиналось как акт храброй, хотя и театральной решимости, заканчивалось сейчас позором: теплые струи текли ему в ботинок, и он был не в силах их удержать, не в силах что-либо сделать, чтобы остановить это, понимая, что с ним снова стряслась беда. И вот опять она рядом; высокая и гибкая, она стремглав бросается через бисерную занавеску, едва одетая, всем своим совершенным телом цвета отбивной из молодого барашка; с губами слишком ярко накрашенными, с напудренным лицом, держа в руке косметичку и улыбаясь сквозь слезы, плавной походкой устремляется к своему мужчине, хватает его за руку и уводит из этого места, не оглядываясь назад и не говоря ни слова хозяйке, которая стоит за стойкой и все еще вздрагивает, хотя она видела множество безумных побегов за свою довольно длинную жизнь, но никогда ничего подобного этому, под звуки горячего танго, с партнером, штанины которого становятся все более влажными по мере того, как они приближаются к выходу. Если бы жизнь подчинялась законам итальянских опер, эта любовная история могла бы здесь и закончиться, потому что все последующие события вполне тривиальны - во всяком случае, в перспективе большого города. Саулюс-Томас Кондротас: Это было перед Рождеством тоже в Праге. Я сидел, слушал музыку, играл Коэн. Там есть одна строчка: моя обезьяна, моя скрипка, и потом мы займем Манхеттен, а потом займем Берлин. И просто я из этих четырех слов все увидел и написал такую историю. Наверное, должен был дать кредит Коэну впереди рассказа. Саулюс-Томас КОНДРОТАС. "ЗИМНЯЯ КАМПАНИЯ" - фрагменты рассказа... [...] Война разразилась сразу после Рождества. Мне было семнадцать лет. Я помню, как мы завтракали в нашей уютной кухне, брат включил радио, и мы услышали сообщение. Нас как громом поразило, особенно мать, которая стала мертвенно-бледной. Ее единственной земной мечтой было провести с семьей все отведенное ей время, поглощая его мельчайшими мучительными порциями. И эта мечта разбилась вдребезги. Войну предсказывали давным-давно, и никто уже не думал, что она когда-нибудь начнется. Это как смерть: принимаешь всерьез, только если она назначена на завтра. Иначе, кого это заботит... Особенно, когда тебе семнадцать. Мы с братом схватили свои инструменты и животных и помчались к городской площади, как нас учили во время многочисленных строевых подготовок. Не прошло и минуты, как мы уже шагали по глубокому снегу на юг, чтобы присоединиться к ребятам из Ньюарка и Трентона. [...] Мы провели ту ночь в поле, в палатках. Фермеры принесли одеяла и еду для нас и наших бабуинов и мартышек. Мы быстро поели и улеглись, но, несмотря на изнеможение, я ворочался не меньше часа, размышляя о том, что меня ждет в ближайшем будущем. Победим ли мы? Проиграем? Как изменит мою жизнь и жизнь моих родных результат этой войны? Я не находил ответа, ничто не снисходило на меня сверху. Мой честный поиск не мог проникнуть во время, мое знание событий понаслышке не помогало. Я только знал, кто был враг: Нью-Йорк и Чикаго, но я не знал, чего тот враг хотел. И, по правде говоря - чего мы сами хотим от него. Должно быть, чего-то важного, если мы ненавидим и желаем уничтожить друг друга. Наш девиз - "свобода и процветание". Неужели они нацелились отобрать у нас это? Мне хотелось с кем-нибудь поговорить, но было неловко расспрашивать товарищей. К тому же, все уже спали: неподходящее время для разговоров. [...] Утро было морозное, и вскоре стало невыносимо стоять без дела. Мы смешали ряды и принялись играть с обезьянками и щипать друг друга, чтобы согреться. Мы походили на безмятежных детей, наслаждающихся солнечным зимним днем. В тот день я слышал себя смеющимся последний раз в жизни. [...] Я хотел увидеть брата, прежде чем все начнется, но это было невозможно. Нас разделяло расстояние не меньше километра и сотни людей. Людей той же судьбы, у которых тоже были братья и отцы, затерянные в этом полчище, и которые хотели бы увидеть и обнять их, может, в последний раз. Это подсказало мне идею: я схватил за руки соседей и дружески пожал их, словно это были руки моих родных. Другие солдаты, заметившие мой жест, последовали его примеру. Нежное проявление товарищества распространилось далеко за границы нашего взвода, волнами разлилось во все стороны и, я уверен, дошло до моего брата. А потом был ад. То ли наши часовые проморгали, то ли из-за чего другого, но мы не заметили приближения врага. Минуту назад перед нами лежала скучная замерзшая гладкая равнина, и вдруг пейзаж зашевелился, как живой, от обилия варваров. Это были орды грубых волынщиков. Их было столько, что если б я не научился на тренировках затыкать уши почти автоматически, то погиб бы на месте. Нам повезло, что у нас были такие учителя, и головной отряд волынщиков почти не нанес нам ущерба. Я прижал свою скрипку подбородком, сжал пальцами гриф, приставил смычок к струнам и взглянул на лейтенанта, ждущего приказа. Мы контратаковали "Гибелью богов". Это был мудрый выбор: мощный безжалостный удар и объявление войны до последней капли крови. Мы медленно продвигались вперед, обстреливая и бомбардируя противника мощными волнами струнных, хотя поначалу он стоял твердо и мы мало что могли с ним поделать. Благодаря наушникам я не слышал, что они играли, но, должно быть, что-то смертоносное. Один из моих товарищей, чью руку я пожал перед боем, потерял наушник, и я увидел, как из его незащищенного уха, из глаз, из носа, изо рта хлынула кровь. Он рухнул в снег, но я не мог ему помочь, я должен был идти и играть, играть, играть, чтобы защитить мой дом, мою мать, мой городок и весь штат Нью-Джерси от этих дикарей. Гибель товарища потрясла меня до глубины души. Я всегда знал, что война не шутка, но впервые был свидетелем человеческой смерти, такой близкой и такой ужасной. Я мечтал об отмщении и ничего не мог с собой поделать. Меня охватило безудержное желание убивать. Не дожидаясь команды, самовольно, не думая о возможных последствиях, я отпустил обезьянку. Она подбежала к ближайшему солдату противника, вскочила ему на плечи и вырвала из ушей наушники. Я вырвался вперед, сыграл на самой высокой ноте, которую мог извлечь из инструмента, не нарушая мелодии, которую играла моя армия, и увидел, что солдат уронил свою волынку от внезапного приступа боли. Продолжая неистово играть, я стоял над ним и глядел, как он лежит на земле, истекая кровью, пытаясь защитить руками голову, удержать жизнь, на глазах уходившую из него. Нет, это не было достойным зрелищем. Никогда не забуду его грубое крестьянское лицо, взгляд слабоумного, полный печали и страха. [...] Но война не прекратилась. Для меня это было только начало. А для моего брата все было кончено. После битвы я пошел на участок вторых скрипок, чтобы повидаться с братом, но не нашел его. Никто не знал, где он, и все казались слишком усталыми, чтобы разговаривать со мной. Наконец я нашел лейтенанта, который рассказал мне, как один из волынщиков сумел повалить брата на землю и сорвать наушники. В ту ночь я не спал. Я лежал, сжимая в руках обезьянку, слушал, как она храпит. Мой разум помутился. В нем не было места ни для какой определенной мысли. Безысходное отчаяние... [...] К тому времени мне присвоили звание рядового первого класса за храбрость: во время боя мою скрипку разбили, я инстинктивно схватил флейту убитого товарища и начал играть на ней, сражая врагов отрывистыми трелями симфониетт Дебюсси, пока не уложил всех до одного. Меня не учили играть на деревянных духовых инструментах. Я тренировался на них сам, большей частью из простого любопытства. Мне воздалось за это сторицей. Я обещал себе испробовать другие инструменты и к моменту нашего прибытия в Атлантик-Сити мог играть почти на всех. Исключение составляли литавры и тромбоны, но, если бы война затянулась, я наверняка освоил бы и их. [...] Вскоре нас все-таки окружили. Чтобы сломить нашу решимость, противник вдруг выпустил в воздух целые полчища маленьких птичек - вьюрков. Мы совершенно не ждали ничего подобного и растерялись - ведь идея использовать обученных животных была нашей. Словно буря с градом, мерзкие птички камнем падали на нас с неба, пробивали клювом наушники, выклевывали глаза, раздирали кожу, рвали нас на части. Пронзительно крича, мы побросали инструменты и пытались защищаться, прикрывая головы руками, но злобных вьюрков не так-то просто было сломить. Их острые клювы глубоко вонзались в тело и ранили нас. Спасения не было. Те, у кого они пробили наушники, погибли, другие лишились глаз, и почти все истекали кровью. Наши обезьяны пострадали не меньше, чем мы. Многие были ослеплены или вынуждены бросить своих хозяев. Мы поддались панике и стали покидать поле боя. Но, как ни странно, наше бегство обернулось для нас победой, потому что у птиц внезапно что-то повернулось в их птичьих мозгах, они потеряли к нам всякий интерес, улетели с поля боя и бросились к своим исходным рубежам, где напали на хозяев с той же жестокостью и продолжали терзать их до наступления ночи. [...] Два главных осиных гнезда, Нью-Йорк и Чикаго, были притонами распутников, уличных дилеров и жестоких банд, нападавших на честных граждан и преследовавших их на улице той ужасной музыкой, которую они называли "джазом". Из этих двух городов разливалась подлость, упадок и коррупция. Мы чувствовали: сейчас самое время, чтобы покончить с ними раз и навсегда. Это был наш священный долг. [...] На улицах, в этих узких безднах с крутыми кирпичными стенами, было ужасно холодно. Настолько холодно, что мы должны были играть что-нибудь энергичное, чтоб не промерзнуть до костей. Мы начали с искрометной "Музыки на водах" Генделя и продолжали ее играть какое-то время. И только тогда открылись какие-то окна и оттуда высунулись пьяные женщины с тяжелым взглядом и враждебно настроенные небритые мужчины. Иные просто глазели на нас, разинув рот, другие что-то выкрикивали, должно быть, оскорбления, если судить по их рожам. Мы ничего не слышали в наших наушниках. Пожилая женщина бросила вниз несколько монет, двадцатипятицентовик ударился о мостовую возле меня, некоторое время со звоном крутился, а затем перевернулся и остановился прямо у моей ноги. Инстинктивно я замер, кто-то налетел на меня сзади. Скрипка выскользнула из моих окоченевших пальцев и разбилась о мостовую. От следующего сильного толчка я наступил на инструмент, превращая его в груду струн и обломков, споткнулся, потерял равновесие и упал навзничь. Мои товарищи изо всех сил старались не обойти меня, но это было нелегко. Армия, стиснутая со всех сторон бетонными стенами же способна маневрировать так же ловко, как паровой каток. Чей-то каблук раздробил мне пальцы на правой руке, от удара в висок я на какое-то время потерял сознание. Должно быть, я выронил наушники, потому что, когда очнулся, первым ощущением была не моя беспомощность и даже не вид задних рядов нашего отряда, исчезающих вдали, а звуковой шквал, модуляции, рикошетом отлетавшие от стен, мостовой, фонарных столбов и взрывавшиеся в моих незащищенных ушах. Музыка не уничтожила меня сразу, как брата, она была слишком далекой, недостаточно громкой. Но она искалечила меня. Аккорды терзали голову, пронзали уши, испепеляли мозг. Я лежал и знал, что для меня все закончилось: война, победы, поцелуи милых девушек, продвижение по службе, возвращение домой в чине капрала, слава - все!.. И навсегда. **** И все же я остался жив. [...] Но придет тот день, когда я пересеку реку, вернусь в Нью-Джерси, соберу новую армию и начну новую кампанию. Запомните! На этот раз мы придем как ураган, как цунами, как безжалостная неумолимая сила, которая атакует не только ваш слух, но все органы чувств одновременно, которая захватит и уничтожит их, навсегда подменив ваш игрушечный ад нашей подлинной преисподней. Саулюс-Томас Кондротас: Сейчас уже в моем возрасте критику трудно получить какую-нибудь, сейчас все хвалят. Дедушка скоро умрет, так только хвалят. Сергей Юрьенен: ... По телефону из Лос-Анджелеса - литовский писатель Саулюс-Томас Кондротас - наш бывший коллега по Радио Свобода-Свободная Европа, бывший директор Литовской службы, возобновляющий сейчас свою жизнь в Соединенных Штатах. Перевод с литовского - Томас Чяпайтис, перевод с венгерского - Андрюс Бучис, перевод с английского - Вероника Марамзин. Другие передачи месяца:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
