Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
21.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
Игорь Мартынов, Москва. Скорость эфираАвтор и ведущий:Сергей Юрьенен
Игорь Мартынов: Не нравится мне это слово - писатель. Сегодня это лишний человек, причем без всякой печоринской романтики. Не нужный, мертвый душман на теле России. Сочинитель - лучше, намекает на какие-то способности, а всего честнее - журналист. Это занятость, профессия, человек при деле. Те, для кого я пишу, сейчас книг все равно, не читают. Они читают газеты, журналы, смотрят кино. А мои тексты - контактные, многое в подтексте, многое рассчитано на ответную реакцию, получается ли, я моделирую по своему подобию, и надеюсь, что он играет со мной как бы на равных. Принцип самодополнения, понимаешь? Сергей Юрьенен: У нас в Праге на "Свободе" Игорь Мартынов. Напомню: не только писатель. Звучит песня Мартынова. В связи с повышенным интересом слушателей, начнем, быть может, с биографических данных, в капсульной форме. Родился на Арбате в роддоме имени Грауэрмана, сорок лет спустя после Окуджавы. МГУ, из-под парты Гумилев и Мандельштам. Прага, Карлов Университет. Шел за гробом чешского лауреата - Сейферта. В пражской пивной за одним столом с еще опальным Гавелом. Потом, как журналист, встречался еще с пятью президентами. Летал на вертолете над Советским Крымом, над сибирским озером Вах, неоднократно проехал от Байкала до Амура по одноименной железной магистрали. На Эйфелеву башню подниматься не стал, потому что в Париже были дела поважнее. Брал первое интервью для советской прессы у Великого магистра масонской ложи - "Великий Восток Франции". Москва. Попытки излить пережитое на дисплее. Стихи, эссе, проза, переводы. Рильке, Грабал, Джиан, Чарльз Буковски. Песни, с помощью которых склонил к себе сердце Марины, которая родила наследника Михаила. Рассказы в старой и новой "Юности", публикации в "Новом мире". Обозреватель "Комсомольской правды" и постоянный автор радио "Свобода". На наших радиоволнах, его впервые услышала Алла Марченко, известный критик и литературовед. Наш коллега - Ирина Лагунина читает статьи Аллы Максимовны - "Дух легкости", "Литературная учеба", номер 1-ый за 95-ый год: "Он ворвался в тесно-свободный эфир беззаконной кометой. Он несся, искря и бенгальствуя на явно невозможной в нашей земной глуши энергосиле. Он озоровал в надземном пространстве, не очень то звуковом, политически озабоченном, с такой беззаботной стремительностью, что словно дух легкости был у него на посылках. Он перемахивал вехи и версты, межи и промежутки меж звуком и понятием между мыслью и тенью мысли, меж словом и образом слова с таким насмешливым безразличием к невозможности моего восприятия, что я, каюсь, всерьез разозлилась. При последующих встречах с неподзаконным этим объектом раздражение стушевалось, спрессовалось и съежилось перед профессиональным азартом. А что если "радио беззакония" перевести с русского устного на русский письменный? Но Игорь Мартынов, пожалуй, единственный среди авторов моего выбора, не позволил словить его с первой попытки. Утек, ускользнул, отговорился. Жизнь мол, нынче бегучая, к прозе журнальных объемов не клонит". Сергей Юрьенен: У нас на "Свободе" писатель - против литературы. В пражской студии - Игорь Мартынов с еще более откровенными аргументами... Игорь Мартынов: Начнем с того, что это по-человечески постыдно. Когда взрослый мужчина, вперившись в потолок, покусывает ручку и что-то вымышляет. Играет на бумаге, мечет бисер перед самим собой. Витийствует, пока родственники: теща, дети зарабатывают ему на пропитание, на постой в этом теле двуногом. "Восстань пророк и виждь и внемли" в переводе на современный - это значит - "иди работай в газету", если уж такой грамотный и больше ничего не умеешь, кроме писания. Поэтому российские газеты, мне кажется, сегодня представляют все направления современной русской литературы. Скажем, "Независимая газета" - это пародия на дневник писателя Достоевского. "Сегодня" - постмодернистская традиция. Пишущие триллеры, экшн тяготеют естественно к "Коммерсанту", поскольку и сам Володя Яковлев, когда-то был приключенческий прозаик. В "Комсомольской правде", где я работаю, продолжают традиции советских писателей во всей их широте. Бульварный еженедельник "Мегаполис экспресс" - это такой рассадник концептуалистов, эротоманов и эпатажников. Кстати, недавно писатель Зуфар Гареев - главный провокатор в "Мегаполисе экспрессе", сказал мне, что чистую прозу больше не пишет, поскольку полностью удовлетворяется газетой. Журналистика дает весь ассортимент эмоций, связанных с писательством. Радость от получения гонорара - раз, проникновенные письма читателей из глубинки - два и главное - тиражи, которые не сняться беллетристам, а возможность побыть и Семеном Бабаевским и Федором Достоевским одновременно, слишком соблазнительно, чтобы не заниматься журналистикой. Вообще-то грех жаловаться - наконец нашлись дела. Нас приютили, пригрели, т.е. журналистика полностью заменила собой фонтом, который назывался - совлитературой. Читателям пока хватает газетной литературы, а захочется высокого искусства, сами приползут. Не надо только торопить. Сергей Юрьенен: Игорь Мартынов. Москва. В качестве редактора еженедельника "Собеседник" - критик, публикатор, популяризатор новой литературы. В "трубачи" поколения не просился, но так уж получилось. Главный редактор журнала "Новая юность", Генеральный директор русского ПЕН-центра, поэт - Александр Ткаченко. Александр Ткаченко: Меня больше всего поражает в этом человеке то, что он, пожалуй, один из самых современных критиков, литературных философов, я его так определяю, я бы назвал его человеком, который делает ежедневные, такие посмертные слепки секунд уходящих. Вот, это для меня очень важно, потому что в Мартынове это - прежде всего. Он чувствует нерв того исчезающего момента. Второе, это потрясающая стилистика его. Мне нравится и то, что в отличие от многих критиков, он занимается совершенно новыми явлениями в литературе. Его, так сказать, попыткам открыть и найти людей, как-то проанализировать их в пространстве и во времени - нет конца. И поэтому, многие молодые литераторы должны быть благодарны ему за то, что он замечает их. Какое чудо, например, читать такие вещи, которые написал о Егоре Радове. Это же просто как небольшая притча о нашем времени. Потрясающий ритм, потрясающий такой мифологический говор, чуть ли не Геродот в нем говорит, понимаете. Поэтому он мне еще дорог и тем, что его работы, они именно происходят на пути смешения историй, философий, литературы и я бы сказал, даже как бы замечая в нем некоторый очень стильный математический аппарат. Вероятно, в нем проглядывается очень серьезное философское образование. Я так же хочу сказать, что все то, что связано со словом, у Игоря Мартынова оно связано и со зрением. Когда я читаю его тексты, то я вижу это, прежде всего глазами, как написанное, но больше как нарисованное. Именно, вот этим широким диапазоном, глубиной, новой стилистикой речи, необычным совершенно мышлением, а самое главное, что вот-вот он переступит черту, когда можно будет сказать, что этот человек не пришел на смену тем или иным поколениям, а человек, который просто открыл свою эпоху именно в этой области. Сергей Юрьенен: Алла Марченко из статьи "Дух легкости": "И все-таки никуда он не убежал. Не от меня, конечно же, а от себя. "Новый мир" напечатал его "БАМ", с уточнением жанра: "письма женщинам о русском футболе". Этот лирический роман о крушении сверхдержавы, посвящен жертвам первого железнодорожного круиза. Главу "Дюгабуль - Ла-Валетта, групповые турниры" читает автор - Игорь Мартынов. Игорь Мартынов: Это последнее письмо. По инерции копошимся, пудря трупные пятна, согласны уже и на зомби, но это анатомический театр. Дорогая, прошу отставки! Слишком долго я жил под знаком чугуна на твердых окраинах индустрии, в созидательном наклонении. Лучшие рандеву назначались под бронзовой дланью партизана на Белорусской-кольцевой, когда ты не приходила, гвоздики втыкались в его разверстое ППШ. Неявка амуров как демилитаризация... Видишь, даже образная система моя не здорова, не солнечна. Это о нас: валуны, карьеры, сердолик, накладные силиконовые бюсты чернозема - доспехи почвы. А не ты ли на солнечном пляже в июле говорила: дай телефончик, буду из Челябинска - звякну. Я пошарил побережьем, даже и морем, - ни папируса, ни фантика, и нацарапал на гальке площадью с коровий отход. Честно говоря, надеялся, - не сдюжишь, выронишь, не пустят в самолет как террористку. А ты тем же летом спикировала с Урала, прямо по булыжнику звякнула - ясно дело, пришлось кадриться в награду за труды. А что хорошего заложишь на камнях? В другом ракурсе чрезвычайные ноги твои гляделись, уж извини, средством передвижения, не роскошью, по-сарматски заострились отроги ключиц, арки массивных твоих бровей смотрели на меня, как недораскопанные скифские курганы на археолога с киркой. Было в нашем романе что-то от прохождения пластов, вон их, сколько за нами - шлаков, безделушек, осколков, краеведческий музей по нас плачет, мы бы туда вписались меж чучел, не приспособленные даже для кражи. Я тебе открою теперь главное, и не начерно, шепотом, а гласно, пока солярка в ручке не иссякла: не люблю я землю. Природу, глину, рудники, родники, весь набор - от озер до небоскреба. С тех пор как выяснилось, что она круглая, вертится и сплюснута, я потерял к ней интерес. Будь я Гагарин, я бы не вернулся, летал бы, по крайней мере. Не знал бы, как, разучившись делать тепло и свет телами, они выдаивают энергию из стали и кремня, а на таком топливе - что? Только жлобство и танки. Чтобы любить землю, особенно эту, надо вконец окаменеть, надо стать Каменным гостем, душить Дон-Гуанов; пока не снесут - принимать форму вождя, маршала и кобылы его, сверху по уши обтекая голубиным пометом, надо стать истуканом с острова Пасхи, Крупской Сретенских бульваров, гранитным подолом обороняясь от хахалей и щекотки сквозняков. Надо застолбиться в географии, время здесь отключено, на наших чердаках не чахоточные Прусты, а Циолковский в прожженных реактивами портах мастерит ракету, чтобы догнать утраченное место, броуновский хаос здешних тел имеет цель присутствовать, а не успеть. Если он не любит землю, родину, тебя - кого же, что же, спрашиваешь ты в винительном падеже. А я люблю человечество. Особенно люблю футбол, самую человечную игру. Футбол - насквозь условность, договор, не подкрепленный ничем, чем и упраздняет тяготение, а земля формой мячика нарочно приспособлена для нужд двадцати двух более или менее ловких. Пускай Ньютону яблочки стучат про силу тяжести, нам они стучали о другом. О полном улете, о танцах на воде, о голодной Еве. Говоришь, сугубо мужское это дело? Но вас же ради, и нет пущей отрады истинному футболисту, чем ваше малое присутствие у кромки. А вы футбол не жалуете. Вам подавай другие зрелища, войну и стройку подавай, тогда вы - Андромахи, и траурное к лицу, и уступаете, смотря кому, без боя. А знаешь, почему нам не быть никогда чемпионами мира и не петь "ви ар зе чемпионс, май френд"? А не умеем ограничиться поляной и уложиться в девяносто минут. Ценят не подкаты и финты, а как Терещенко с поломанной ключицей держался до финального свистка в пятьдесят шестом в Мельбурне. Как Хомич-вратарь в сорок пятом в Лондоне зашиб полисмена. Играли наши с "Арсеналом", день был моросящ, и Хомич, как обычно, смачивал варежки водкой, чтоб мяч не прилипал, а бутылку к штанге припер. И видит - чересчур что-то водка тает. Оказывается, стоит Хомичу уйти с головой в игру, как тут как тут рыжий полисмен, лезет большим заглотом к вратарской смазке. И не выдержал Хомич: вонзил бутылку в Скотланд-Ярд, как в насильственном кормлении, и штангой вбил! Боярка - русский футбол, русский футбол - БАМ, он был всегда и никогда не кончится, стальной позвоночник вправлен в мякиш нашего романа. Сергей Юрьенен: Алла Марченко из статьи "Дух легкости": "Перевод с устного на письменный что-то утратил. Однако ж и прибавил. Правомочие прорастать в глубину. Скажете - тайна для нас не нова, типичный случай - проза-поэзия. Но суть в том, что у Мартынова в "БАМе" не смесь и не взвесь разнородных молекул, а нечто вроде сращения поэзии с прозой на уровне ДНК. И вот, что хочу и могу сказать - любой мартыновский текст, и устный и письменный, не просто выброс иной, другой, новой литературной породы, а ее чистопробный элитно-безпримесный слиток, из самых что ни на есть самородных. В чем же инакость? А новей всего в скорости, в обращении идей. Ведь наша российская проза всегда отставала от бега и цвета времени, а этот Мартынов, мчится "ноздря в ноздрю". Писатель Георгий Владимов, слушая у меня в Мюнхене кассету с мартыновскими записями, выделил именно, эту. "Трагичная",- сказал Георгий Николаевич. - Замечательная". Звучит песня: Осиротели персики на рынках Сергей Юрьенен: Чешский писатель, автор бестселлера об алхимиках - Петер Вагнер, по телефону из столицы России. Петер Вагнер: Я знаком с Игорем Мартыновым с тех пор, как стал работать пресс-секретарем Чешского посольства в Москве. Игорь пришел ко мне с идеей проникнуть в душу чешской диаспоры, живущей в Москве. Из этого получилась замечательная статья для "Комсомольской правды" - "Швейк - сосед Ельцина". Естественно, тогда я и не подозревал, что в этом веселом парне живет еще и оригинальный писатель, и хороший музыкант. Когда мы познакомились поближе, тайники натуры Игоря, стали постепенно проявляться. Я открыл одну удивительную вещь. Песни Игоря полны лирики, поэзии и даже романтики. Тогда как его литературные произведения, которые я прочитал в "Новом мире" - несколько иного плана. Я бы сказал, что они жестче и ироничнее, чем его песенная лирика. На первый взгляд, несовместимые грани, но в целом: песни, тексты и журналистская деятельность Игоря, образуют очень интересный синтез. Сергей Юрьенен: Прага начала 80-х, когда он учился здесь в Карловом Университете, была оазисом свободы для интеллектуалов из Союза. Какой она видится ему сейчас? Игорь Мартынов: Тогда приехать из максимально зажатой страны в полузажатую, каковой была Чехословакия, это уже был шок. Микроны свободы, мне кажется, чувствовались беспределом. Теперь, когда нет ничего свободней Москвы, причем свобода от всего: от долга, от Родины, от идеологии, традиций. Приехать в страну, которая оказалась несвободной от всего выше перечисленного, а главным образом, от необходимости созидать, обустраивать Родину, это все равно как было попасть из Америки в СССР в том же 85-ом. Сергей Юрьенен: Если так, то почему сейчас он в Праге? Последнее время Игорь Мартынов много колесит и летает по миру. Какой вообще инстинкт толкает писателя в дорогу? Игорь Мартынов: Инстинкт самосохранения, в прямом и переносном смысле. В связи с предполагающимся великим обледенением, это попытка сохранить некоторые остатки тепла, и некое удивление перед нормальной жизнью, которая все реже, получается, удается в Москве. Поездка В страну, где убийство человека все еще считается ненормальным явлением - это такая экзотика. Сергей Юрьенен: Игорь Мартынов: Путевая проза. "Тур в поисках одиннадцатой заповеди". Игорь Мартынов: Опровержения начались сразу, чуть ступил. Короче, израильтянки оказались высокие, грудастые с рыжинкою девчата, как шиксы. Без комплексов, да какие комплексы со скорострельным Узи за плечом. Их парни, наоборот, бросились в глаза отсутствием как таковых пейсов, бород и близорукости, выдающихся в Москве за главный лейбл иудея, тоже вооружены, но винтовкой М-16. Вдоль Тель-Авива никто не травит анекдоты, не пузырится, как обещано, за исключением пятка арабов, да и те только до первой жары. Бунин с Вознесенским и Данила Заточник ходили, сюда ставя свечу на каждом километре, и отсыпаясь на обочинах, но им повезло больше. У них для задумчивости была тень, а к нашему приезду на иерусалимских холмах, уже сгорели сосны, двадцать миллионов стволов. Сажали всем Израилем. Озеленение здесь не только заповедь, но и всенародный план. Одним деревом не ограничишься, минимум - роща. Конечно, это был поджог. Да и уместно ли, классическая тень над теми точками, где принято обезвоживаться, как в 33-м году. Думать о смысле, о Аве очи чашу эту мимо пронести. Голгофа, известная кому- то больше как лысая гора, не только оказалась не там где была, а где постановил император Константин, спустя три века после казни, так она еще оказалась под крышей, в закрытом т.е. помещении. Явная условность координат, не смутила наших паломников, потому что гид - слабобеременная Рита, из местных иршалаимских, неосторожно сообщила, что касание будь до Гроба Господня, будь до лунки от креста, многие грехи сбреет, типа индульгенции. Новые русские - костяк делегации: минские, новосибиркие, донские они не мелочились, они попадали на гроб плашмя, для стопроцентного контакта. Штабелями фактически в лужу, в буквальном смысле искупая грехи. Так как прямо перед нами, испанские туристы здесь превращали в святую воду свою минералку и существенно замочили гроб. Пока одни наши отмокали, другие столь же усердно, по-пластунски, пробирались к Вефлиемской звезде. Она расположена где-то на уровне полчеловека вглубь. Тюменский браток из серии "Братва, не стреляйте в друг друга", воссияв, обратился к собравшимся со всего шара: "Расступитесь, граждане, буду сниматься на фоне его яслей". И шарахнулись, отпряли зарубежные паломники, как от самого, допустим, Галилея. Так прошла прелюдия к посещению израильской алмазной фабрике, ради которой, судя по тоннажу закупок, прибыла в святые места наша турбаза. Тетя Броня, экс-одесситка, теперь фабричный кадр, сказала, что местная огранка в 52 угла, что это - цимес, не какой-то Боже мой, а Безе "Кармен". Диадему - мечту контрабандистов и коммисионеров, закупали за сущие пустяки, за 10-15 тысяч баксов, только одна была претензия у наших ребят к фабричным израильтянам - медленно оформляют сертификаты качества. Алмазы, кстати, у Израиля, как и все остальное не свои. Полезных ископаемых здесь нет, кроме бананов, каждая горсть которых прямо на дереве заботливо упакована в голубенький целлофановый пакет. Согласно неофициальной версии, о которой доложили на плантации потомки питерских слесарей, чтоб не сгибались бананы, чтоб репатрианты потом загибали вручную, чем и решается проблема всеобщей занятости. Хотя, начиная с витебского Бен Гуриона такой проблемы здесь не было. Горят леса, стреляют Узи, оно и не бывает иначе в зоне, где копирайт сразу на три всемирные религии. Авраам заложил здесь иудаизм, потом жил и ожил Христос, а в седьмом веке от одного из иерусалимских холмов оттолкнулся и вертикально как хариер, взошел в небеси Магомед, возник ислам, а холм, с тех пор, совершенно плоский, как стесанный. Мусульманский храм Судьбы, подпирает Стену плача, где мальчики налево, девочки направо. Все суют записки в щель с заявками к Богу, только у стены и встретишь истинных ишебохеров,но и те, несмотря на демонстративные пейсы, какие-то модернизированные, и разговор у них слышен примерно такой: "Хотел бы я после смерти лежать с великим талмудистом Ребе Изиякие " - говорит один. "А я, рядом с могилой Гамона" - говорит второй. "А я хотел бы лежать рядом с Истер Шульц" - говорит третий. "Постой, но ведь она жива" - вот именно, мужики, вот именно. Так что легендарная набожность со скидкой. И внешне вооруженность до зубов, которая на каждом перекрестке, служба, поскольку обязательна для всех полов, имеет исключение. Федя - внук лауреатов Метрополя - Лиснянской и Липкина - вполне отвертелся, чем, правда, вызвал непонимание своих сверстников. Для них это геройство. Да вот хотя бы недавняя эвакуация пятидесяти тысяч семитов-эфиопов, всем ВВС-ом за ночь перевезли, построили под Хайфой город из вагончиков, дали кредитов, эфиопы присматриваются, обживаются, рожают арапчат. Легендарная скупость на месте тоже опровергнута. Главный принцип оказался: лучше умереть в долгах, чем при деньгах. Здесь не любят сбережения, предпочитая кредиты, А кибуцы - суть колхозы, при посещении оказались гуманным гибридом халявы и общаги, где нет денег, но есть все остальное. Странная, странная страна, вот что. Слабо печется о поддержании легенд, разбазаривает по карату нажитый имидж. Истории предпочитает сиюминутность. Хотя, другая бы страна, живя да на таком "пупе земли" вполне бы успокоилась местом или потому что паломничать дальше некуда, здесь так туго насыщают каждый день. После десяти заповедей напрашивается одиннадцатая: "Не обнимай необъятного, ибо у страны стесненной в пространстве, появляется время". Сергей Юрьенен: Игорь Мартынов. "БАМ" - письма женщинам о русском футболе. Еще один фрагмент романа, опубликованного в журнале "Новый мир", "Тында - Ле-Везине, групповые турниры": Пора пробиться в очередной вагон! Это, мать, прорыв не уже брусиловского. Основная преграда - бурый, с медной окантовкой, ящик о весь тамбур. Не знаю, как функционально, конфигуративно он гроб, хотя по бирке: "Футляр человеческий. Музей пяти революций". Постепенно нашелся человек при футляре: по-черному лохматый, в арестантском комбезе, с троцким видом, но до встречи с ломиком Меркадера. При всех своих ранних тридцати историк уже прославился тем, что посчитал булыжники Красной площади. То был момент припадка к генкорням, святости переценялись, всякая пьянка, как помнишь, венчалась: "Поручик Голицын, раздайте патроны, корнет Оболенский, траратарара!" Зорька монархизма из анального источника. И черногривый историк бешено штопал пуповину, времен связующую нить. От дома-музея принял полномочия и справку с гербом на поиск белых генералов. Настоящих генералов, перед кем не зазорно пасть на коленки и во всем раскаяться. В Париж, конечно, в Париж! На русское кладбище Сен-Женевьев-де-Буа. Генералов он вынюхивал неистово: весь антик, все чрева Парижа сквозь себя пропустил историк, попутно за бесценок он продал в военной лавке на пляс Републик свою наследственную буденовку. Нафталиновая, с отпоротой звездой, как страшный грех, она водилась в семейных чемоданах. "Сто франков", - сказал загорелый волосатый и не глядя. "Да ты что! - взъярился историк. - Восемнадцатый же год! Колчак под Москвой! Ленин при смерти! Юденич штурмует Питер! Разруха и голод! Смотри, пятно - натуральная комиссарская кровь!" Малый посмотрел на пятно: "Восемьдесят франков". "Жамэ", - отрезал историк, смахнул обшлагом комиссарскую кровь и продал за сто. На прибыль обкусал одну устрицу и в книжном магазине у Струве закупил путеводитель по белогвардейским адресам. Адреса остылые, телефон ни разу не среагировал на русский. До историка явно кто-то поработал, процесс умирания, тлен поработал. Сквозь мартиролог лишь за пустынной фитой, на "Я", обнаружился живой. Генерал инфантерии его превосходительство Янушевский Владлен Нестерович буквально на первом же зуммере поднял трубку: "Але?" Волна неприкрытой нежности, все доселе спрессованные легкие дыхания и антоновские яблоки полезли из историка: - Ваше превосходительство... на самое короткое время... премного обяжете... Из России с любовью... ждут и помнят... - Давай, брат, без аннексий и контрибуций! - энергично и молодо обрубил сопли Владлен Нестерович. - Зная добрейшее сердце вашего превосходительства, обязательную готовность посвящать молодежь на путь истинный... - Так! Так! Так! - с хохотом и лучезарностью поторапливал девяностовосьмилетний белогвардеец. - Уделите вечерок духовному возрождению России... Обновляясь, Родина, жаждя жить не по лжи, протягивает вам руки, полные надежды, мольбы и сердечной мягкости. - Изволь, голуба! Готов! Завтра же! Во столько-то вечера по местному времени! Безотлагательно жду! - сразу с нарочитым восторгом согласился генерал. У историка хлопоты перед торжеством: где брюки гладить да какие фиалки поднести генералу, красные или белые? Плюс историк выкупил обратно свою буденовку - "дай, думаю, предстану генералу в буденовке, молодость напомню, Дон, угрюмый эскадрон, сотню юных бойцов". Пригород Ле-Везине. Бульвар Соединенных Штатов. Две машины у генеральского особняка: "Пежо" дешевая и навороченная "Феррари". Сквозь тяжелые штофные шторы печальная моцартовская флейта слышна. Над калиткой, приняв за чудачество, следопыт прочел: "Pereat mundus, fiat justitia" - справедливость любой ценой, стало быть. Мутные прозрения коснулись мозжечка. На первом этаже никого. "Ваше превосходительство!" - как можно трепетнее воззвал историк. В ответ со второго грянул военный марш, наш кинулся на звук, напяливая буденовку. Но и на втором, затемненном, ни души, лишь патефон, хоругви, самовары, аукционное старье. Внезапно сбоку распалась портьера, и в пройме, ослепительно сияя, при полном боевом параде и в нимбе тургеневской седины - Владлен Нестерович. - Наконец-то! - орет он с радостным ожесточением, и всякие георгиевские кресты стучат по груди его, как трибуналы. - Наконец-то час, ожидавшийся мною семьдесят с лишком лет, настал! - И ловко генерал наводит на историка станковый пулемет первой мировой войны и без дополнительных разъяснений стреляет. Подмявшись, обагрив буденовку натуральной кровью, историк валится навзничь. Втянув пороховой дым, Владлен Нестерович звонит в полицию и бодрым голосом рапортует: "Оттанцевалися! Еще одним красным меньше..." Сильно раненный, еле живой, затаивается новый русский до прибытия ажанов. Но видит желтое настенное фото: генерал Янушевский в обнимку с генералом Слащевым, степь, Таврида, стоят генералы на отрубленных комиссарских, по идее, головах. Сергей Юрьенен: За время его существования в эфире "Свободы", я получил немало откликов. Среди них господин-полковник ВВС - Молодцов: "Присуждаю Игорю Мартынову звание первого рейтера России". Наши слушатели, автор из Германии критик Наталья Кузнецова и писатель Георгий Владимов, говорят, что считают тексты Мартынова новаторскими, не просто привыкнуть, но намного интересней продукции того, что в России называется постмодернизм. Есть, тем не менее, слушатели, которые с трудом преодолевают сопротивление, словесное мол, клоунада. Что думает сам Мартынов о собственном феномене, в чем его секрет? Игорь Мартынов: Секрет в том, что я самодостаточный. Мне не нужна библиотека, не нужно лезть за цитатой, учиться в Литинституте, у меня все всегда при себе. Я иду по жизни налегке, езжу по земле, знаю людей. Мне кажется, что занятие литературой - это как раз попытка скрыть свое убожество, свою ненужность в этом мире. Я из рабочих и крестьян, хотя родился на Арбате, сын помощника министра, внук директора главного кирпичного завода СССР, поэтому отношусь к литературе рачительно, т.е. вырабатываю тот минимум, который позволит считать меня писателем. Чтобы потом в рабочий полночь позволить себе то, что меня интересует на самом деле, а именно, потребление пива, прогулки по городам и лучше всего - по иностранным. Клоунада говоришь? А почему вообще возникло искусство? Процитирую Поля Дирака - это великий французский физик: "Задача науки - говорить понятно о том, что неизвестно никому, а задача поэзии - прямо противоположная, т.е. говорить о том, что известно всем, но максимально непонятно, напустить туману". Сейчас соперничать с голливудским кинематографом, виртуальной компьютерной реальностью, трудно крайне громоздкому делу, т.е. литературе. Сейчас все идет к тому, что человеку будет достаточно органов чувств, тогда как литература, органом чувств не является. Какую скорость надо включить, чтобы угнаться? Только скорость новости, скорость эфира, скорость прямой трансляции, скорость словесного тумана. Сергей Юрьенен: Игорю Мартынову в Прагу наказ из родной Москвы. Писатель обозреватель газеты "Мегаполис экспресс" - Зуфар Гариев. Зуфар Гариев: Что делать? Уже давно наскучила всякая литература, но жутко интересно литературное поведение, чему и возрадуемся. Ибо придет время - умрет и это. Игорь Мартынов писатель не только потому, что пишет, ибо узок круг тех, кто читает и страшно далеки они от народа, как всегда. Он писатель, потому что умеет поменять пишущую машинку не на компьютер, а на драйв, на стеб, на отвязку, хохму, мистификацию, на эпатаж, на скандальчик-другой. Всяк пишущий по мере сил, пытается парить над листом бумаги, но далеко не всякий пишущий владеет волшебным искусством парить еще и над жизнью. Ах, Игорь, сладкоголосая птица чужой юности, солнышко нашего поколенческого дриблинга, кто тебя не любит, кто тебя не знает. А если есть такой, то воистину страшно, страшно далек этот поганец от московского тусовочного народа. В годы оные, твое солнышко светило в "Собеседнике" - очаге всесоюзной молодости. Из сырых подвалов андеграунда, какие только змии не стекались, чтобы погреться в лучиках твоих светящихся глаз. По всему поэтому, старик, не пора ли взять на грудь? Время то, какое время, как всегда безвременье. Так что бери, Игорь, хуже не будет. Сергей Юрьенен: Чем завершить? Возможно, фрагментом, услышанного краем уха, разговора нашего гостя по телефону с Москвой, а именно с сыном Мишей, который из всех песен, сочиненных своим отцом, предпочитает про "Птичек". - Что в детском саду нового? - Ремонт. - Мама сейчас пошла в магазин тебе за гитарой. - Обязательно будем играть! - Читаешь? - Это главное, конечно... Игорь Мартынов, "Птица": Разве птица виновата, |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
