Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
22.12.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
 Город столетия - Санкт-ПетербургИсторический феномен Петербурга. Взгляд историка: Население Петрограда в 17-м году было около двух с половиной миллионов человек, а к 20-му, к 21-му году здесь осталось едва ли полмиллиона. Особенности петербургских чиновников, нынешней политической элиты России. Оценка поэта: Хороший Яковлев, плохой, но он вынужден действовать таким образом. Он становится во главе города, который не равен самому себе. Исторические катастрофы - петербургский вариант. Мнение философа: Человек, который пережил блокаду, вероятно теперь уже будет готов всегда ко всевозможным немотивированностям, и у него будет совершенно иное отношение к смерти. Виктор Резунков: В нашей передаче принимают участие писатель Маруся Климова, философ Нина Савченкова, поэт Виктор Кривулин, историк Лев Лурье. Вечный город Петербург проявил себя в 20-м веке удивительнейшим образом - 4 революции, две войны, три смены имени, блокада. Город называли Северной столицей, культурной столицей, криминальной столицей. Отсюда в свою последнюю поездку в Тобольск отправилась семья Николая Второго. Сюда же, в Петербург, были возвращены и захоронены царские останки. Можно ли назвать Петербург городом 20-го века? Как отвечают на этот вопрос историки? Лев Лурье: ...Обобщения всегда могут быть раскритикованы и здесь нет никакой абсолютной меры. Но, конечно, то, что случилось в Петрограде в 17-м году в значительной степени определило весь 20-й век. Если Ахматова говорила, что некалендарный 20-й век начался с 14-го года, то можно считать, что и с 17-го. Так, во всяком случае, нас учили в школе, и в этом смысле коммунисты были более или менее правы. Потому что, конечно, коммунистическая революция сыграла колоссальную роль во всей истории последнего столетия. Так что, даже исходя из этого одного факта, конечно, Петербург-Петроград-Ленинград является тем городом, к которому всегда будут обращаться историки, интересующиеся 20-м веком. И количество монографий о нашем городе в этом веке будет так же велико, как количество монографий о Париже 18-19-го века. Или, не знаю, монографий о Риме, когда речь касается поздней античности. Виктор резунков: Петербург - город четырех революций. Почему, по вашему мнению, именно здесь они происходили? Лев Лурье: Петербург, это можно даже сказать город не четырех революций, включая сюда еще и восстание декабристов, а большего количества. Это город изначально очень неудобный для начальства. Здесь убили Петра Третьего, Павла Первого, царевича Алексея, Александра Второго, двух министров внутренних дел - Плеве и Сипягина, шефа жандармов Мизинцева. Отсюда начался путь в Тобольский Катенбург для Николая Второго. А уж что касается того, что наступило после прихода к власти большевиков, то здесь просто произошел полный и окончательный отстрел начальников, начиная от председателя Петроградского совета Льва Давыдовича Троцкого, убитого ледорубом в Мексике, петроградского диктатора при Ленине Зиновьева, а потом и Кирова, таинственная смерть Жданова, Попков, Кузнецов - "ленинградское дело". Да и все последующие начальники, надо сказать, кончили как-то уж не слишком хорошо, включая Анатолия Собчака, который был переизбран и смещен. Так что это такой турбулентный город; он такой изначально был, а в 20-м веке как-то здесь больше все закрутилось. Город, как колесо, крутится, такой аттракцион "Колесо смеха", и как только человек приближается к власти, его как бы отбрасывает этот город. Для России, конечно, Петербург город необычный. Идея Маркса о том, что это эксцентрический центр Российской империи, потому что он построен на периферии, это довольно удачное сравнение старику Карлу пришло в голову. Потому что здесь действительно все процессы идут быстрее и опережают процессы, которые идут в России в целом. Это касается и увлечения большевизмом, прихода большевиков к власти, это касается и борьбы внутри, тенденций внутри коммунистической партии, потому что Петроград был центром зиновьевской оппозиции, то есть оппозиции ортодоксально-коммунистической вот этому национал-большевизму. Здесь гораздо ярче шли все процессы, связанные со второй культурой. Не случайно единственная Нобелевская премия во второй половине 20-го века, по существу за вторую половину 20-го века, была получена Иосифом Бродским. Здесь возникла мощная вторая культура, противостоящая коммунизму, от Хармса, который по существу был первым самиздатчиком таким крупным, до рок-н-рольщиков начала 80-х годов. Здесь все процессы, связанные с так называемой перестройкой, шли очень бурно. Не случайно сама перестройка началась здесь во время визита Горбачева в мае 85-го года, и как вы помните, в 89-м году были провалены абсолютно все начальники на выборах на Съезд народных депутатов. Петербург это такой город - рассерженных либералов. Виктор Кривулин: Абсолютно с этим согласен, потому что в принципе, исторически, Петербург существовал, и Ленинград тоже, как фабрика чиновников, как фабрика, воспроизводившая бюрократический аппарат. Смысл его заключался в том, что они должны были действовать по всей стране. Исторически функция Петербурга именно в том, чтобы быть такой как бы динамо-машиной, рождающей эту энергию, но эта энергия не должна быть направлена на город, а направлена как бы во вне. Порождается определенный тип чиновника, определенный тип ответственности, или безответственности, который будет функционально работать, будет полезен только в том случае, если он будет перенесен на другую почву. На почве Петербурга он действовать не может, если Петербург не является столицей. А это чистая метафора - вторая столица, северная, он не столица. Не понятно, что он - и не провинция, и не столица. Это некая такая большая лаборатория, на мой взгляд, научно-исследовательский институт с обучающим центром мощным, где чиновники обучаются некоторому поведению, которое не эффективно в рамках города, но может быть эффективным в рамках страны. Это не обязательно Москва, идет выбор. В случае удачи - да, Москва. Но вот это ленинградское лобби, петербургское лобби, обратите внимание, в Москве оно всегда терпит поражение, в конце концов. В этом тоже есть некая трагическая ситуация. Оно терпит поражение, если сохраняет свою связь с городом. Если оно разрывает, там уже дальше иначе может складываться судьба у человека. Пока связь сохраняется - она трагична. Что касается лидеров города: дело в том, что у петербургского лидера всегда были претензии очень мощные, такие как бы значительные властные претензии, которые не ограничивались масштабами города. То есть, сама атмосфера этого города провоцирует руководителя города на то, чтобы он чувствовал себя ответственным перед Россией, а не перед городом. Чтобы он чувствовал себя политиком уже, по нынешним понятиям, федерального масштаба. Как мы знаем, это провал. Если руководитель города начинает опознавать себя таким образом, это просто провал. Примеров - далеко ходить не надо. Скажем, андроповское время: после смерти Брежнева председатель МК был ключевой фигурой, его снимают с пробега. Стоит Собчаку заявить о своих претензиях на федеральную власть, его снимают с пробега в Ленинграде, в Петербурге. Яковлеву стоит вступить, его снимут с пробега. Дело не в том, что моральный кризис, хороший Яковлев, плохой, но он вынужден действовать таким образом. Он становится во главе города, который не равен самому себе. Он начинает выполнять волю этого города, а воля этого города не может быть замкнута, не может быть блокирована, вот в чем парадокс. И это парадокс вообще Российской государственности сейчас. Мне кажется, ключ к тому, как будет развиваться Россия дальше, действительно, даже не в Москве, а в Петербурге. И в этом смысле Петербург является лабораторией еще, в 20-м веке он и был лабораторией новых политических методов, грязных технологий, самых грязных, таких, что грязнее некуда, с одной стороны, с другой стороны - и каких-то позитивных движений. Виктор Резунков: Особенности петербургских чиновников, описанные еще Гоголем и Достоевским, похоже, сохранились до сих пор. Целая плеяда российских руководителей вышла в большую политику из Санкт-Петербурга, и эти особенности проявились уже в общероссийском масштабе. Виктор Кривулин: Некая безликость чиновников, лишенность лица - это тоже чисто питерская ситуация. Ведь что такое Путин? Путин - это некий Акакий Акакиевич в генеральской шинели, это чисто петербургская фигура. Мы не знаем, кто он, мы не знаем его взглядов, мы не знаем его мнений, но он действует эффективно. Он переписывает бумаги с тем же тщанием и старанием, как Акакий Акакиевич. В этом случае, бумага это война, это ситуация. Удивительно петербургская фигура. Недаром в Москве его называют, скажем, "сушеной акулой". Вот это сочетание, действительно в нем что-то есть. Человек с белыми глазами. Человек, при этом я убежден, будет действовать эффективно и во благо России, хотя я не понимаю, кто он и что. Как будто место действует, а не человек. Это характерная черта питерских политиков. Она не зависит от взглядов, от мнений, а вот: он поставлен на это место, и он будет делать, будет действовать, он действительно будет эффективен. В какую сторону будет направлена эта эффективность - я не знаю. Виктор Резунков: И все же, почему именно в Санкт-Петербурге, городе, который внешне производит впечатление мрачного и вялого, так по крайней мере считают москвичи, происходят революции? Нина Савченкова: Я, пожалуй, не решилась бы излишне славить ответственность питерского человека, потому что, мне кажется, как раз специфика Питера состоит именно в том, что тут человек может быть, боится быть ответственным. Потому что он очень остро ощущает сферу того, что ему доступно, то есть сферу своих жизненных проблем. В том, что касается его самого, он может быть адекватен в своем поведении, а когда дело касается больших решений, тогда, возможно, срабатывает все тот же самый механизм, который, к сожалению, совершенно неистребим. Потому что все крупные решения как бы заставляют нас выйти за рамки собственно человеческого. Здесь требуется прежде всего некая цивилизационная школа. То есть, это другая проблема, это как бы школа принятия решений. Здесь как раз европейский человек, может быть, более успешен. Виктор Резунков: На протяжении 20-го века Санкт-Петербург трижды менял свое имя, трижды менялся почти полностью состав населения. Даже историки не могут не отметить некую мистичность этого явления. Лев Лурье: Он менял три раза, да. В августе 14-го он стал из Петербурга Петроградом, в январе 24-го из Петрограда Ленинградом, а в 91-м мы проголосовали за то, чтобы он снова стал Петербургом. Так что, действительно, это город, который меняет названия. Вообще в этом городе есть нечто таинственное, мистическое и странное, и трагическое невероятно. У него есть еще одна особенность - он не только меняет названия, но и население, сохраняя свою сущность. Население Петрограда в 17-м году было около 2,5 миллионов человек, а к 20-21-му году здесь осталось едва ли полмиллиона. Население частью умерло во время страшного голода 18-19-го годов, частью разбрелось по деревням, потому что многие были крестьяне или ушли в Красную армию или Белую армию, или уехали в эмиграцию. Вот этот зощенковский герой, он очень ленинградский именно потому, что это и есть, так сказать, новый человек, еще даже такой не "хомосоветикус", а как бы "предсоветикус", который приехал из деревни для того, чтобы вселиться в барские квартиры. И поразительная особенность заключалась в том, что плохо ли, хорошо ли, но город, вероятно, просто своей материальной структурой, а так же этим небольшим остатком старых петербуржцев, он в общем ассимилировал этих людей, они как-то менялись. И вероятно, это произошло бы довольно быстро, если бы не блокада, которая привела к новому по существу уничтожению старого ядра плюс новое. И население опять уменьшилось с трех с половиной миллионов человек до опять же чего-то около полумиллиона на 44-й год. И снова город некоторым образом сумел восстановиться. Вот это поразительное свойство гореть и не сгорать, как у саламандры или птицы Феникса, оно действительно для нашего города имеет феноменальный характер. Виктор Резунков: Историки обращают внимание еще на одну особенность Петербурга, проявившуюся в 20-м веке. Лев Лурье: Еще одна особенность, о которой очень много говорят, заключается в том, что здесь в результате ряда особенностей, в частности того, что в 20-м веке Петербург из столицы превратился в самый большой нестоличный город Европы, и поэтому капиталовложений, которые распределялись плановым образом, для Ленинграда выделялось очень мало в советское время. Даже если сравнивать его не с Москвой, а со столицами советских республик, скажем, с Киевом или с Тбилиси. И в результате бедному ленинградскому начальству не хватало динамита, чтобы взорвать здешние церкви, Александровскую колонну - у них много было интересных задумок. Получилось так, что город на огромной площади застыл таким, каким его застала Первая мировая война, то есть он законсервировался на 1913-й год. Все внутри как-то подверглось разрушению в этих домах, но фасады остались. Может быть, только Одесса, которая является украинским вариантом Петербурга, она имеет такое соотношение новой застройки и старой. У нас исторический центр огромный совершенно, его можно сравнить, пожалуй, из европейских городов только с Парижем, потому что и Берлин, и Лондон были разрушены, а Нью-Йорк в Америке перестроен очень быстро. И конечно, вот эти декорации, в которых нам приходится жить: мы каждый раз играем новую пьесу, но каждый раз в одной и той же декорации. Это как если бы там, я не знаю, герои Чехова, Островского, Ивана Крылова постоянно находились бы в декорациях "Гамлета". И декорации некоторым образом влияют, создают вот эту ауру, вот этот самый миф. Причем, это порождение именно 20-го века, потому что люди эпохи Достоевского жили в Петербурге Достоевского, люди эпохи Блока жили в Петербурге Серебряного века. А люди эпохи Андрея Битова и Иосифа Бродского живут в Петербурге Серебряного века, а не в Петербурге Бродского и Андрея Битова. Виктор Кривулин: Что делается сейчас? Горбачев становится президентом. Первое, куда он приезжает, это Ленинград, первое заявление о перестройке делается в Ленинграде. Не случайно. Ленинград - это оплот консервативной партийной элиты, это абсолютно схваченный город, мертвый, завязанный на военно-промышленный комплекс, город, где вообще, казалось бы, невозможна перестройка. И вдруг здесь делается это заявление. И дальше что происходит? Мощный выплеск той самой политической элиты, которая сейчас формирует наше нынешнее состояние, худо ли, хорошо ли. Чубайс, который стоит за спиной нынешних властей фактически, присутствует постоянно, вот характерно положение Чубайса: это как бы город в блокаде. Это человек, которого как бы нет, он блокирован, его никто не любит, он в Думе не может появиться, это как бы Ленинград такой. В тоже время он присутствует и он определяет. Он играет в такую игру, при которой закулисное движение оказывается важнее публичных. Это тоже некоторая петербургская, ленинградская как бы ситуация. И здесь надо различать московскую закулису, подковерные игры, и тонкую политическую интригу, которая связана с петербургской стратегией. Путин, Степашин, причем, силовая элита, вот что интересно. Соединение силовых импульсов, которые всегда были в Петербурге, с очень мощным административным движением. Вот, что удается Петербургу, что, собственно говоря, является главной заслугой петербургского периода русской истории, это умение создать административную элиту и администрировать так, что Россия, которая не могла работать по европейским стандартам, она заработала. Худо, бедно, плохо, с провалами, но к началу 20-го века она работала по европейскому сценарию, во многом, только благодаря административным усилиям. То есть, бюрократия, по сути дела, является таким творческим элементом в России, элементом, который заставляет шевелиться эту страну, именно петербургская бюрократия. Московская бюрократическая ситуация характеризуется совершенно другим - семейно-силовыми методами, я бы сказал, патриархальными методами, патерналистским методами. Там совершенно другие принципы. Можно выйти в халате и приказать что-то сделать. В этом смысле Лужков очень характерная такая большая политика, в халате с большими карманами. А Питер - это все же мундир, Питер это подтянутость, это собранность некая внутренняя, которая очень неэффективна в советской системе. Для того, чтобы она была эффективной, в принципе, система и менялась. То есть, я думаю, что некие административные движения, которые оказываются сейчас успешными, во многом имеют петербургское происхождение, ленинградское происхождение. Виктор Резунков: Страшные 900 дней блокады - величайшее испытание, выпавшее на долю Ленинграда в 20-м веке, выделили этот город навсегда из всех городов России. Сам символ ленинградской блокады - это символ беспредельного нашествия смерти, постепенно шаг за шагом забирающей в свои объятия остатки жизненности. Жизнь, в конечном итоге, победила, но цена этой победы была поистине ценой смерти. В блокадном ужасе произошло удивительно точное воспроизводство образа смертной жизни, так характерной для исторической и культурной среды Петербурга. Как историки оценивают феномен ленинградской блокады? Лев Лурье: О петербургской блокаде все равно, как евреи об Освенциме: здесь существует такая, я бы сказал, стыдливость формы. Не хочется про это говорить, потому что ничего позитивного в этой блокаде не было, это было страшное вымирание города от голода. И не было ничего, я бы сказал, героического, потому что у людей не было выбора. Они могли умереть более достойно или менее достойно, но это зависело не от них, потому что здесь уже вступает в дело, скорее, физиология. Конечно, это страшное воспоминание старшему поколению придавало некоторую такую дополнительную закалку. Я помню, мы с одной девочкой познакомились в Москве в эпоху застоя, она была из Риги, она мне сказала, что Ленинград это ресторан, где все молчат и пьют водку, потом вдруг один как вскочит, как рванет рубашку и спросит: "А ты в блокаду здесь был? Ну что это, подумаешь, неприятности, ты вот в блокаду здесь был?" И это придает городу такой вот стоицизм, и молчаливость. Вообще для нашего города характерна такая неяркость принципиальная. Даже характер нашего краснобайства совершенно другой, чем в Москве, все короче и четче артикулировано. Нынешний премьер-министр Путин, как бы к нему не относиться, он является типичным порождением нашего города, вот эта четкость, лаконизм, рыбий глаз такой. Или наш губернатор Яковлев: можно говорить о нем плохо, мало кто говорит о нем сильно хорошее, но это типично ленинградское по форме существо. Скажем, наш бывший мэр Собчак, он абсолютно не ленинградское по форме существо, потому что он Лайза Минелли, Хазанов: выступления на митингах, много слов слишком, и они эмоционально окрашены. Нам свойственны короткие формы, и такие - скромные. Ничего хорошего в этом нет, но это особенность, как бы национальный характер. Виктор Кривулин: Дело в том, что Петербург носил в себе ощущение этой блокады. Оно вообще связано с революционной ситуацией, ситуацией взрыва, ситуацией бомбы в закрытой коробке. В этом смысле Петербург - мина, которая должна бы взорваться. А тут наоборот, этот взрыв, он как бы купируется внешними силами, силами зла. Это страшный опыт, это опыт постоянно присутствующей смерти, соседства со смертью, с гибелью и принятие этой ситуации как нормальной, вот что самое страшное. Поэтому блокадники это особые люди, имеющий опыт, которого, я думаю, не имели люди вообще ни в России, нигде. Это концентрация опыта трагедии. Не исключено, что ситуация дестабилизации, ленинградский опыт, петербургский опыт будет воспринят вообще людьми, человечеством как некий знаковый, значимый и очень важный. Опыт стояния человека. Виктор Резунков: Память о блокаде в Петербурге священна. С каждым годом блокадников становится все меньше и меньше, когда-то уйдут все свидетели тех страшных дней. Но вот что удивительно - эта память передается из поколения в поколение генетически. И это знает каждый житель нашего города, неоднократно испытывающий в дуновениях холодного ветра блокадные пары. Нина Савченкова: Очень хорошо вы сказали про холодный ветер, который чувствуете до сих пор. Мне сразу вспомнился Виктор Борисович Шкловский, человек тоже Петербургу не чуждый, который, правда, совершенно по другому поводу, но, может быть, со схожей информацией говорил о том, что вот если бы в Палестине не были бы такие холодные зимы, то апостол Петр не отрекся бы от Христа. Но было очень холодно, и ему хотелось к костру, и поэтому он отрекался, отрекался и отрекался. То есть, вот действительно легкий такой аромат противоречивых вещей, который всегда сопутствует холоду, голоду, маргинальным ситуациям, когда человек оказывается перед лицом собственной природы, перед лицом собственных жестоких желаний, всегда оказывается связанным с предательством, которое совершается людьми или не совершается. Но то, что меня больше всего удивляло в блокадниках, которые рассказывают о том, что им приходилось пережить, во всевозможных старухах обыкновенных, с которыми встречаешься каждый день: они говорят об этом очень спокойно. И это удивительное спокойствие, которое они вынесли, видя вещи немыслимые, видя трупы на улицах, зная о всевозможных кошмарах, о которых тогда ходили слухи, о случаях поедания животных, случаях каннибализма, все это сопровождается каким-то удивительно трезвым взглядом на действительность. Некоей такой привычкой быть в любой ситуации, привычкой быть готовым к самому худшему, что вообще может с человеком произойти. Блокаду в этом смысле хочется назвать событием, и вспомнить одну из фраз Жиль Делеза, который говорил о том, что события всегда чем-то похожи на чуму. И блокада это ведь та же самая чума, а чума в метафизическом отношении прописана очень тщательно. То есть, это болезнь, опирающаяся на абсолютную немотивированность, немотивированность своего возникновения, немотивированность проявлений. Причем, как бы с такой соматической кошмарной выраженностью. При этом, что любопытно, чума, убивая человека, она не разрушает его материю. И вот эта смерть, которая наступает без видимых повреждений в материи, то есть в человеческом организме все совершенно в порядке, чума становится таким немотивированным совершенно событием, и она вовлекает людей в какую-то удивительную коммуникацию. Известно, что врачи, которые находятся в эпицентре эпидемии, они поразительным образом выходят совершенно нетронутыми, выходят совершенно целыми. Люди, которые прячутся от чумы, они как раз становятся ее жертвами. Вот блокада, со всем тем кругом жестких событий, на которые она обрекает всех людей, она тоже ставит в подобную же позицию. То есть, человек, который пережил блокаду, вероятно, теперь уже будет готов всегда ко всевозможным немотивированностям, и у него будет совершенно иное отношение к смерти. Видимо, возникает некий генетический опыт. Ведь было бы смешно полагать, что эти блокадники являются носителями какого-нибудь активного сознания, которые что-то могут сказать по поводу. Скорее всего, нет, а носителями этого сознания становятся их дети, которые тоже совершенно непонятным образом вдруг начинают вести себя образом не похожим на своих современников в других городах, в Москве, в Киеве, в Нижнем Новгороде, во Владивостоке. Может быть, не только блокада, но вообще события все, которые Питеру пришлось пережить, они создают некую сложную линию поведения людей 60-х, 70-х, 80-х годов. Виктор Резунков: У Петербурга сложные взаимоотношения со смертью, наверное, с того самого момента, когда Петр основал этот город, и тем самым, как считают историки, предопределил трагическую судьбу рода Романовых. Петербург можно было бы назвать криминальной столицей России, если вообще вводить этот термин. Самое главное преступление в этом городе, как не удивительно, всегда совершало государство, власть. Начиная с тысяч погибших при строительстве этого города крепостных, включая тысячи горожан, погибших от холода и голода первых лет царствования большевиков, и кончая сотнями тысяч погибших во время блокады, в результате преступной политики коммунистических правителей. И все же историки такое понятие как криминальная столица, впрочем, как и столица культурная, не приемлют. Лев Лурье: Я не уверен, что Петербург является криминальной столицей, потому что трудно понять, что это такое, но действительно по количеству таких вызывающих убийств, громких, которые не раскрываются, Петербург опередил все города Российской Федерации. Как ни странно, - оборотная сторона свободы. Именно потому, что Петербург является наиболее свободным городом Российской Федерации, здесь и бандиты чувствуют себя значительно свободнее, чем с Юрием Михайловичем Лужковым или каким-нибудь более сильным губернатором, которому подчиняется все, начиная от бандитов и кончая вещевыми рынками, что, собственного говоря, вероятно, одно и то же. А у нас губернатор такой скорее щедринско-гоголевский персонаж, он какое-то такое существо, напоминающее Акакия Акакиевича или одного из городничих из "Истории одного города". Он фантом, в сущности, он нос майора Ковалева: то ли он есть, то ли его нет. Он порождение этой болотной столицы. И у меня такое впечатление, что он совершенно не может управлять этим городом, что достаточно сложно. Я думаю, что вот это своеволие петербургское, нежелание подчиниться, оно действует и на этом уровне. И вообще, при всем трагизме того, что здесь происходит, надо сказать, что все-таки в основном (это не касается убийства Галины Васильевны Старовойтовой), это все-таки внутренние разборки, и для ленинградцев - это как пронизывающий ветер с Балтики. Но мы живем с этим, и это нас не сильно касается. Ветер хуже, он вызывает насморк, а здесь это просто газетная новость. Важнее уличное насилие, которое тоже присутствует. Что касается культурной столицы, то Борис Николаевич хотел как-то - или его советники - польстить нашему городу. Потому что, как вы помните, он назвал нас культурной столицей и тут же отнял у 5-го канала городского телевидения Всероссийский эфир. Нет, я не думаю, что Петербург сейчас культурная столица, я думаю, жизнь в Москве гораздо интенсивнее, во всяком случае, ярче. Хотя здесь есть такая особенность - именно потому что наш город много беднее Москвы и потому что здесь гораздо сложнее себя проявить творцам и гениям. Здесь те, которые выживают, оказываются неожиданно глубже. Я думаю, все, что сделано в Петербурге, оно чуть-чуть лучше, чем в Москве. Может быть, гениев меньше, меньше перепада. Многие отмечают, что графика у нас поаккуратнее, дома чуть лучше вписаны, чем в Москве, уровень поэзии покультурнее. То есть, это, я бы сказал, не столица культуры, а столица культурности. В этом смысле - да, в этом смысле, пожалуй, мы впереди России. Виктор Резунков: Какие бы названия не давали Петербургу, этот самодостаточный город прежде всего порождение русского самосознания. И как бы это не звучало парадоксально - самый русский город. Россия осознает себя через Петербург, но и Россию понимают прежде всего через Петербург, ибо этот город продуцирует исторические процессы не только России, но и всего мира. Виктор Кривулин: Думаю, что роль Петербурга в 20-м веке не такая очевидная, как, скажем, роль Нью-Йорка, который становится столицей мира после Второй мировой войны, но роль эта очень существенна. Петербург - то место, где зарождались многие процессы, процессы, которые определяли вообще развитие человечества. Я не имею в виду, скажем, Октябрьскую революцию только, но в частности, европейская история, мировая история она в каком-то смысле планировалась в Петербурге, она исходила из Петербурга как из одного, может быть, самого существенного импульсного центра. Например, Первая мировая война: очевидно, что к ней готовится Франция, Германия, готовится Россия, узел завязывается, и фактически он завязывается в Петербурге. Именно в Генштабе императорском на Дворцовой площади рождается план привлечения экстремистов сербских, план спустить курок путем Гаврилы Принципа, выстрела его в 14-м году, в июле. Сейчас есть данные о причастности русских спецслужб к деятельности сербских экстремистов. Петербург является той точкой, откуда исходит очень мощный проект, действовавший на протяжении всего 20-го века и только сейчас потерпевший поражение. Это проект включает в себя не только революцию или мировую революцию. Идея мировой революции - это идея чисто петербургская. Как только правительство переезжает в Москву, революция становится локальной, русской революцией. Уже не опознается как мировая. Существенно, что центр Коминтерна, фактически, был в Петрограде, в Ленинграде, и Зиновьев был как бы ключевой фигурой в Коминтерне, именно Зиновьев с ленинградской оппозицией. Существенно то, что в Петербурге очень сильны эти подземные, подводные токи истории. И перестав быть столицей, этот город тем не менее остается центром, продуцирующим историческое развитие России. Виктор Резунков: Значимость Петербурга в процессе мировой истории лучше всего видна из Петербурга. Из эссе, посвященного городу, петербургской писательницы Маруси Климовой. Маруся Климова: Петербург - это именно город, как бы город в квадрате, что заключается еще и в самом его названии - Петербург, бург - это город. А само слово город в русском языке означает огороженность от внешнего мира, четкую какую-то границу между внутренним и внешним. И действительно, если вспомнить Париж, там нет четких границ между домом и улицей. Это город уютный, люди охотно проводят время в кафе, даже в домашних тапочках могут позволить себе выйти на улицу. А в Петербурге нет, трудно себе представить, чтобы в Петербурге кто-то вышел на улицу в домашних тапочках. Если сравнить со столицей нашей родины Москвой и столицей мира Парижем, Петербург не просто город, а город в квадрате. И в этом смысле явление символическое. Это, бесспорно, город века. Можно сказать, что сегодня Петербург отгорожен не только от внешнего мира, от органичной жизни, от деревни природы, но и от современности. Это город не футуристический, устремленный в будущее, как, например, Нью-Йорк, а город, на котором лежит четкая печать прошлого. И это несмотря на то, что Петербург достаточно молод - ему всего лишь 300 лет. Именно в этой отгороженности, исключительности следует искать разгадку того, почему Петербург в 20-м веке всегда оставался для России генератором идей, источником важнейших культурных инициаций. Все, что происходит в Москве, трудно зафиксировать и приписать именно непосредственно Москве. Писатели и художники обычно, которые там живут, как правило либо приезжают из глубины России, пожив там, могут вполне перекочевать в тот же Нью-Йорк или Париж. Поэтому трудно все-таки говорить о феномене московской культуры, прежде всего из-за аморфности, размытости. Москву, скорее, можно отождествить со всей Россией. Как это отчасти случайно, а может быть и не совсем, отразилось в названии политического альянса, во главе которого оказался московский мэр Лужков. Петербург совершенно другое дело. Бродский и в Нью-Йорке оставался петербургским поэтом, а Гоголь и Достоевский, родившиеся, как известно, не в Петербурге, воспринимаются исключительно как петербургские писатели. С этой точки зрения, Петербург опять же не просто точка на карте, а какой-то энергетический центр, генератор идей российской и мировой культуры. Именно некая отстраненность Петербурга от современности, устремленность в прошлое, к вечному делают этот город вот именно таким. Поэтому, мне кажется, и Мандельштам в свое время воскликнул: "В Петербурге сойдемся снова, словно солнце мы похоронили в нем". Сколько бы времени не прошло, все равно Петербург останется таким, каким он был раньше. Культурные процессы в Северной столице России, если сравнить с Москвой, всегда были менее суетные, менее политизированные. В них всегда было больше эстетизма, какого-то внимания к стилю и красоте. Яркий пример этому из недавнего прошлого так называемая независимая культура. В Петербурге почти не было диссидентствующих членов Союза писателей, как в Москве, но зато здесь родились все самиздатовские журналы, переводческие, религиозные, философские. Что касается стилистических и модных веяний, не нужно забывать, что именно Петербург был родиной отечественного рока. Петербург - это вечный город, как бы город-крепость, город-замок, созданный волей одного человека - императора Петра. Что отчетливо запечатлелось в его архитектуре. Существует мнение, что именно отгороженность Петербурга от внешнего мира делает его городом не вполне русским, но это не совсем так. От европейских городов он отличается своими пропорциями. Широкая Нева, огромная Дворцовая площадь - это подчеркивает его такую российскую особенность, потому что широкие просторы, размах, этого нет просто в Европе. Еще можно сказать, что Петербург, сохранивший на себе печать прошлых веков, в 20-м веке стал чуть ли не символом России, именно России, которую мы потеряли. Не говоря уже о том, что Петербург, конечно же, в первую очередь это город великой русской литературы. И самым непосредственным образом это создает любому петербургскому писателю необходимый контекст для творчества, дает ему как бы фору по сравнению с остальными писателями. Вместе с тем, вообще-то Петербург - это город болезненный такой, декадентский. Он построен на болоте, поэтому какая-то инфернальность в нем есть, упадничество. И это в свою очередь делает его красоту еще более притягательной и завораживающей для окружающих. Потому что, как известно, искусство и смерть всегда соседствовали друг с другом. Вообще Петербург город роковой для России. И не случайно это город трех революций. Именно поэтому искусство, рожденное в Петербурге, наделено какой-то странной магической силой, конечно, не всегда здоровой, полезной, но от воздействия этой силы не так просто избавиться. Это очень заметно в прозе Гоголя, Достоевского, поэзии Блока. Петербург это, конечно же, город прошлого, но это вовсе не означает, что у Петербурга нет будущего. Какие-то незримые каноны времени сохранили красоту его архитектуры в неприкосновенности, несмотря на все ужасные потрясения, которые обрушились на Россию в 20-м веке. Мне кажется, что это не случайно, так как время обычно сохраняет только избранных, предназначенных для каких-то целей великих. И, возможно, эти цели нам еще предстоит только осознать, сейчас мы этого не понимаем. Виктор Резунков: Подвести итоги нашего скромного исследования на тему "Город века - Санкт-Петербург" я попрошу историка Льва Лурье. Лев Лурье: Петербург в 20-м веке, не только для России, а думаю, что и для Европы, и для всего мира, внес в эту историю совершенно особый вклад в разных смыслах. В культурном смысле через Малевича, Филонова, Хармса, Бродского, Ахматову, Мандельштама, и в политическом смысле, и во всем прочем, и стал действительно символом стойкости во время войны. Быть историческим городом или исторической страной это хорошо только для последующих читателей исторических романов или историков, но это очень плохо для жителей города в целом. И я надеюсь, что 20-й век с этим ощущением того, что ты находишься в центре некоторого исторического процесса, с другой стороны, что этот исторический процесс бьет по тебе как электрический ток, вот с этим будет покончено. И пусть исторический центр переместится куда-нибудь в Коломбо или Хартум, а нам бы лучше жить на периферии истории. |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
