Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
21.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
 Полвека в эфире. 1998Цикл подготовил и ведет Иван Толстой
Иван Толстой: На нашем календаре сегодня год 98-й. Особенности нового российского закона "О свободе совести" обсуждают участники круглого стола, который ведет Лев Ройтман. Диктор (Галина Рудник): Вы слушаете Радио Свобода. "Факты и мнения. Комментаторы за круглым столом". Лев Ройтман: У микрофона Лев Ройтман. Из Англии по электронной почте я получил следующее письмо, послушайте. Диктор: Если можно, не могли бы вы дать свои комментарии по вновь принятому в России закону о свободе вероисповедания. Дело в том, что сами мы являемся членами протестантской конфессии, мы из пятидесятнической церкви и из-за притеснений со стороны православной церкви, которая использует в этом поддержку светских властей, вынуждены были покинуть Россию. Уже до того, как был принят этот закон, православная церковь ставила своей задачей искоренение, так называемой, пятидесятнической секты. А теперь ей законы развязали руки для этого. Если бы ей еще и дали руководящую роль, то в скором времени в России запылали бы костры, как в средневековой Испании. С уважением, Дмитрий Сорокин, администратор церкви Святого Луки. Это англиканская церковь, которая приняла нас под свою духовную власть. Лев Ройтман: Вот такое письмо из Англии. Обоснованы ли эти страхи, пусть и заметно преувеличенные, всем понятно. Ущемляет ли российский закон "О свободе совести и религиозных объединениях" (это его официальное название) права тех конфессий, с которыми у русской православной церкви исторически сложились, натянутые, скажем так, отношения? Об этом будут говорить участники нашей сегодняшней передачи. Из Москвы по телефону это профессор-теолог, историк религии Андрей Зубов и специалист по новым религиям, доцент кафедры религиеведения Российского Государственного Гуманитарного Университета Борис Фаликов. Итак, Борис Зиновьевич, письмо из Англии вы слышали, мы слышали, что вы скажете по этому поводу? Прошу вас. Борис Фаликов: Что некоторые опасения, высказанные в этом письме, имеют под собой реальные основания. Вызывают большое сомнение два места в законе. Это статья о том, что 15-летний срок должна прождать религиозная организация прежде, чем она получит право на регистрацию в качестве юридического лица. Она может быть зарегистрирована в качестве юридического лица, но с ограниченными правами. Обычно, защитники закона говорят, что и так можно существовать, как юридическое лицо, и подумаешь, что какие-то есть ограничения! На самом деле, это ограничения довольно серьезные. Они касаются выплаты налогов, религиозного образования, пропаганды своих взглядов, разрешения приглашать иностранных проповедников. Это, в принципе, основные права. То есть, ограничение ряда прав оборачивается ограничением базовых, основных прав. Лев Ройтман: Спасибо, Борис Зиновьевич. В США принята, так называемая, поправка Гордона-Смита, сенатора Гордона-Смита, к закону об иностранной помощи. И эта поправка грозит России прекращением помощи ежегодной в размере 195 миллионов долларов, если президент не сможет представить Конгрессу заключения о том, что религиозные свободы в России на основании этого законодательства не нарушаются. Так что дело достаточно серьезное. Андрей Борисович Зубов? Андрей Зубов: Дело в том, что отсылка к 15-летнему сроку, к формальной юридической регистрации данного религиозного движения в данном субъекте федерации предполагает, что данная религиозная организация должна была быть зарегистрирована до 1982 года. То есть в период официального воинствующего атеизма в Советском Союзе. Таким образом, те организации, которые по каким-либо причинам возникшие после революции 1917 года, не были зарегистрированы в атеистическом государстве, подвергаются целому ряду очень серьезных дискриминаций. И это самая главная нравственная несправедливость этого закона. Иван Толстой: Развод с христианской точки зрения. У микрофона Яков Кротов.
Яков Кротов: Вообще, хорошо известно, что христиане - православные, католики, протестанты - женятся и разводятся точно также, как и все остальные люди. В современной русской православной церкви получить развод достаточно просто в отличие от того, как это было около 100 лет назад вплоть до самой революции. На протяжении всех 2000 лет своей истории церковь запрещала развод. Например, в Епитимейнике, книге, принадлежавшей преподобному Кириллу Белозерскому - сподвижнику Сергия Радонежского и основавшему Белозерский монастырь, самым тяжелым грехом признается именно развод. Человеку, который развелся с женой, преподобный Кирилл назначал Епитимью, наказание -отлученье от церковного причастия на 15 лет. Это максимальный срок отлучения от Христа. Также 15 лет - это срок Епитимьи, покаяния, человеку, который совершил убийство - неважно, на войне или в быту. Развод, таким образом, приравнивался к убийству. Мы не найдем такого отношения к разводу ни в исламе, ни в буддизме, ни в секулярном, светском современном обществе. Более того, мы не найдем такого отношения к разводу даже в иудаизме - предшественнике христианства. Говорит отец Петр Мартен, преподаватель московского Католического колледжа святого Фомы Аквината. Петр Мартен: Разумеется, прежде всего, речь идет об историческом обстоятельстве. А именно, о том историческом факте, что наш Господь ясно выразил свое отношение к разводам, мы читаем это в Евангелии от Матфея в 19 главе: "И приступили к нему фарисеи и, искушая его, говорили ему: по всякой ли причине позволительно человеку разводиться с женою со своею?" Он сказал им в ответ: "Не читали ли вы, что сотворивший вначале мужчину и женщину, сотворил их". (Добавлю в скобках, что тут тоже речь идет об историческом событии). И сказал: "И посему оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей, и будут два одною плотью". (Так что они уже не двое, но одна плоть. Так что, что Бог сочетал, того человек да не разлучает). Это что касается истории. Что касается смысла отношения к разводу со стороны церкви, то дело в том, что церковь рассматривает брак двояко, как и вообще всякое человеческое существо. Человек - это существо двусоставное, у нас есть природное, телесное начало и сверхприродное начало, начало духовное. И они, так или иначе, в нас сочетаются с переменным успехом. Также и брак содержит в себе природную, материальную сторону и содержит в себе сторону духовную. Ни одна из религий кроме христианства с такой отчетливостью этого себе не представляет. И даже в лоне христианства некоторые течения рассматривают брак как исключительно природное явление. Но для христианина брак это наряду с его естественной стороной, наряду с его природной стороной, это обязательно сторона духовная. Павел пишет, что христианский брак является образом отношения Христа и церкви. Отношения мужа и жены это проявления той любви, которой Христос возлюбил церковь и, соответственно, как любовь между Христом и церковью не есть нечто временное, что, однажды начавшись, когда-то может прекратиться, так и отношения между мужем и женой в этом измерении никогда прекратиться не могут. Иван Толстой: 98-й год. Жестокость Ленина. Из цикла Анатолия Стреляного и Александра Горянина "К 80-летию Гражданской войны". Анатолий Стреляный: Жестокость проявляли и красные, и белые. Однако красный террор многократно превосходил белый. По ряду оценок, соотношение жертв составляло десять в одному. Поэтому нас, в первую очередь, будет интересовать жестокость большевиков, в особенности, Ленина. Почему он сознательно взял на вооружение жестокость вообще и государственный террор, в частности? Насколько был оправдан выбор этого средства с военно-политической точки зрения? Можно ли говорить о кровожадности Ленина не как политика, а как личности? Что шло от натуры, а что от теории, от целей, которые он перед собою ставил? Российский историк Вадим Телицин. Вадим Телицин: Как догматик, а тем более, догматик, в известной степени, образованный, Ленин считал, что реализация доктрины в такой стране, как Россия, иным путем, кроме как жестокости, насилия и террора, просто невозможна. И подкреплял свои утверждения ссылкой на известную косность населения России. Вторая причина, на мой взгляд, - это причина прагматическая. Ленин неоднократно подчеркивал тот факт, что любая партия или политическая группа власти добровольно никогда не уступит. И для того, чтобы захватить и удержать эту власть, надо идти на все меры, не ограничиваясь никакими законами и никакими правилами. Если в качестве конечной цели обещался земной рай, то миллион, два или три миллиона погибших - совершенно мизерная, по мнению Ленина и его ближайших соратников лево-радикалов, цена. Третья причина. Я бы обозначил ее как идеологическую. Согласно Ленину, любая революция, а уж социалистическая тем более, немыслима без гражданской войны, а гражданская война - это, в первую очередь, жестокость и террор, взаимоуничтожение, попрание общечеловеческих ценностей. Анатолий Стреляный: Российский историк Ольга Никитина. Ольга Никитина: Человек, замахнувшийся на то, чтобы переделать мир, не может не быть жестоким. Конечно, имелся один фактор, который эту жестокость многократно усилил. Дело в том, что ленинский замысел переделки мира был принципиально неосуществим. А Ленин этого не знал. Но это мы теперь понимаем его неосуществимость. И понимаем как раз по итогам ленинского эксперимента над Россией. И по итогам эксперимента его учеников во множестве стран. А в 17 году? Ленинская цель казалась достижимой, при том, далеко не одному лишь Ленину. Это цель очень простая: изменить правила жизни людей всего-навсего. Вот они жили тысячи лет, везде и всюду жили неправильно и мучались. А теперь мы заставим их жить правильно и счастливо. Мы - это большевики. Кстати, в глубине души Ленин вполне мог надеяться, что его замысле совпадает с заветной мечтой большинства. Так что их и заставлять не придется, и жестокость не надо будет применять. У Ленина поначалу все сошлось, как у везучего игрока. Весной 1917 года он не имел ни единого шанса, а осенью власть уже у него в руках. Сама легкость победы, атмосфера Всероссийского съезда советов и так далее на какое-то время внушили Ленину уверенность, что всеобщая народная поддержка Ленину обеспечена. Что же касается ленинской жестокости по отношению к заведомым врагам, классово чуждым элементам и так далее, то тут и говорить не о чем. Вообще он свою страну, Россию, знал больше теоретически. Любви к ней не питал и жалеть в ней кого бы то ни было - не важно, простых людей или дворянство - не жалел никогда. Иван Толстой: Наш эфир 98-го года. Большие, 23-минутные или даже 50-минутные передачи мы можем представить лишь небольшими фрагментами. Еще одна жестокая война - косовская. Андрей Шарый: Говорит Радио Свобода. У микрофона в Праге Андрей Шарый. Вы слушаете программу "Косово. Злая кровь". Диктор: Я не думаю, что Милошевич виновен во всем. Милошевич - верхушка айсберга, он только капля злой сербской крови. Я сказал бы, не человека нужно убивать, а зло в человеке. Уничтожить его злую кровь. Диктор:
Андрей Шарый: К середине лета, через полгода после начала военного конфликта в Косово, боевые действия, так или иначе, охватили примерно половину территории области. Албанская Косовская Освободительная Армия активно действовала на трех фронтах. В старом партизанском крае, лесистом районе в долине реки Дреница, в широкой полосе, вдоль 160-километровой границы Югославии с Албанией и в окрестностях административного центра Приштины. Потери албанской стороны составили более 600 человек, преимущественно мирных жителей. По мнению приштинского специалиста по вопросам миграции Рифата Блияку, число беженцев превысило полмиллиона человек. 200 тысяч из них находятся под открытым небом. Международные организации общее количество косовских беженцев оценивают в 240 000 человек. Вскоре албанцы восстановили контроль на Ликовацем. В Дренице вновь началась словно напоказ, словно специально для иностранных журналистов устроенная жизнь самопровозглашенной партизанской республики, официальной валютой в которой признан не югославский динар, а немецкая марка. Иван Толстой: Тридцатилетие подавления Пражской весны. У нашего микрофона журналист и библиограф Сергей Дедюлин. Сергей Дедюлин: Вспоминаю. Ранняя весна 1968 года. Кончаю школу. 10-й класс. Последняя в моей жизни первомайская демонстрация. Больше я на них уже не ходил. Я вместе с друзьями по школе и с учителями, которые в ту мою счастливую весну тоже были моими близкими друзьями. Мы двигаемся широкой волной, балаганя и пьянея от весеннего воздуха посреди Невского проспекта. Моя учительница географии, страстно влюбленная в Чехословакию, где она бывала несколько раз, обращает мое внимание на группу демонстрантов далеко впереди, которые идут с необычным транспарантом, не красным, а белым. Что это? Сквозь белое полотно просвечивают синие буквы. Я стараюсь их разобрать, читая сзади насквозь, как в зеркале: "Да здравствует свобода!". Я такой еще зеленый балбес, что мне еще не очень странным кажется в брежневском СССР лозунг в честь свободы. После 68 года, после начала открытой борьбы с диссидентами, это слово уже безусловно стало для всякого гражданина Советского Союза антисоветским термином. "Да нет, - поправляет терпеливо любящая меня учительница, - не свобода, а Свобода. И рядом второй лозунг, видишь? Да здравствует Дубчек!" И у меня становиться необычайно горячо и празднично в груди. Это стало действительно для меня первым и даже единственным глотком свободы на улице посреди родного города. Август 68-го. В 7 часов утра уже захожу в гостиницу "Балтийская" на Невском проспекте, чтобы купить иностранные газеты. Каждый день читаю все о Чехословакии. Вдруг в это утро 21 числа, никаких иностранных газет нет. Неожиданно нет и двух центральных газет - "Правды" и "Известий". Их тираж задержали, так как добавляли на первую полосу сообщение ТАСС. В чем дело? Старая киоскерша отвечает: "А ты не знаешь? В Чехословакию ввели войска". Я впадаю в столбняк и физически ощущаю, как мои глаза действительно вываливаются из орбит и вылезают на лоб. Подумать! Все равно это оказалось для меня неожиданностью. И затрясло действительно до ужаса, будто я и не читал мировой прессы до того. Значение киоскерши в ее собственных глазах, взлетает до заоблачных высот. "Не бойся, я тебе специально буду оставлять теперь газеты, для тебя не пропадет". Но заграничная пресса с этого дня почти полностью исчезла в советских киосках. Вечером, в тот же день после работы громадные очереди выстраиваются около киосков. Покупают вечернюю газету, запоздавшие, вернее, задержанные, утренние выпуски "Правды" и "Известий". А также - редкий случай! - специальный, экстренный, бесплатный выпуск: приложение к "Ленинградской правде". Воздух физически наэлектризован внутренним скрытым напряжением тысяч и тысяч ленинградцев, тысяч пешеходов. До 6 часов вечера в громадном городе стоит необычайная мертвая тишина. Лишь поскрипывание шин машин. В этой раскаленной жаре, в глыбе ледяного молчания, словно в сказке Андерсена, громко раздается одинокий голос крошечного ребенка, девочки лет 5-6, которая спрашивает: "А что происходит?" И ей спокойно и взвешенно, так же громко, посреди городской тишины отвечает голос отца: "Началась война". И эти два слова тут же полностью перекрывают и зачеркивают своей ужасной и простой правдивостью миллионы раз повторенную в газетах и по радио в тот день официальную ложь двух других слов: "братская помощь". Иван Толстой: На нашем календаре год 98-й. Его основные события. Наш хроникер Владимир Тольц. Владимир Тольц:
Иван Толстой: Августовский дефолт так или иначе нашел свое отражение в десятках передач 98-го года. Вот фрагмент из интервью, которое дал Савику Шустеру и главному редактору "Общей газеты" Егору Яковлеву Григорий Явлинский, находившийся осенью того года в больнице. Передача "Лицом к лицу". Диктор: Истоки российского кризиса. Беседы с Григорием Явлинским. Специальная программа московской редакции Радио Свобода часть первая. У микрофона я, Савик Шустер. В больнице на Таганке, на пятом этаже в кабинете главного врача кардиологического отделения вместе с учредителем "Общей Газеты" Егором Яковлевым мы два дня подряд по 4 часа в день записывали беседы с Григорием Явлинским. Это были размышления действующего политического лидера о том, что для большинства грянуло 17 августа, как гром с ясного неба. Григорий Явлинский: У событий 17 августа есть непосредственные причины, как бы непосредственный спусковой крючок. 92-й год - начались реформы в России. И в основу этих реформ была положена некая концепция. Смысл этой концепции заключался в трех пунктах. Идея всей экономической реформы в России заключалась в том, что Россия должна добиться экономического роста. Как добиться экономического роста? Была предложена следующая формула. Необходимо снизить инфляцию максимально. Довести ее до нескольких процентов в год. Необходимо установить неизменный курс рубля по отношению к доллару и, в-третьих, в качестве политической предпосылки необходимо избрать Ельцина президентом. Эти экономические и политические условия обеспечат в России экономический рост. Нам нужно всю ту экономику, которая мешает этой задаче, просто отодвинуть в сторону. Решению этой задачи мешает вся неконкурентная постсоветская экономика. Из конкурентных отраслей естественно, остаются только отрасли, связанные с экспортом нефти, газа, частично ВПК, потому что рынки сбыта оружия очень сжались. Задача эта решалась довольно просто - было прекращено финансирование всей этой части экономики, во всех формах. Было сокращено огромное количество инвестиционных, промышленных программ. Было категорическим образом сокращено все, что возможно было в социальной сфере. И что произошло? Большая часть экономики перешла на бартер, на натуральный обмен. По нашим данным, уже к началу 98 года бартер составлял 75 процентов. Сегодня он составляет больше 80 процентов. Включает в себя денежные суррогаты, векселя и прочее, все, что не связано с реальным денежным оборотом. Это такая была по существу очень завуалированная, странная, неэффективная форма банкротства всех этих предприятий, которые в экономическом обороте перестали просто участвовать. Они начали решать этот вопрос для того, чтобы обеспечить занятость, рабочие места. И главная черта ее заключалась в том, что она не позволяла собирать налоги. Следовательно, невозможно стало формировать бюджет. Очень трудно было достучаться до западных экспертов, не говоря уже о российских сановных экономистах, о том, что проблема не просто в налоговом кодексе, а в том, что вам не с кого собирать налоги. Плохая налоговая система. Больше 200 налогов и вы собираете налоги зачастую до 80 процентов. Государственные финансы пришли в страшно плачевное положение. И вот здесь мы переходим к среднесрочным причинам. Для того, чтобы покрывать этот дефицит, нужно было занимать деньги в долг. Сначала деньги в долг занимали в стране, потом их стало не хватать, их стали занимать за рубежом. Стали абсолютно копировать мексиканский опыт, приглашать все больше и больше нерезидентов. И вот тут уже появилась та пресловутая пирамида ГКО. На что рассчитывали? Что эти три источника и три составные части должны привести к экономическому росту. И как только экономический рост появиться, то собирая налоги с этой части, которая растет экономически, мы будем покрывать наши проценты, то что мы должны. Как в конце 1997 года смешно и торжественно Чубайс провозгласил, что у нас 0,4 экономический рост. Зачем нужна была такая цифра? Смешная, ничему не соответствующая, ни о чем не свидетельствующая. Затем, чтобы убедить мировых инвесторов и всех тех, у кого брали взаймы, что вот-вот появится экономический рост, и то, что мы сегодня не собираем налоги, это не страшно, но вот уже в будущем году появится экономический рост и мы соберем с него деньги. Чтобы расплатиться с долгами. Иван Толстой: Год 98-й. В нашем эфире много внимания было уделено журналисту Григорию Пасько. Андрей Бабицкий: У микрофона Андрей Бабицкий. Уже более года находится в заключении капитан второго ранга, военный журналист Григорий Пасько, которому 20 ноября прошлого года было предъявлено обвинение по статье 275 Уголовного Кодекса Российской Федерации - государственная измена в форме шпионажа. Пасько инкриминируется его работа на японские газету "Асахи" и телевизионную корпорацию "NHK", которым он на протяжении нескольких лет предоставлял материалы о катастрофическом состоянии экологии в Тихоокеанском регионе. Кстати, аналогичные по содержанию статьи, свидетельствующие о преступной халатности российских военных, Григорий Пасько регулярно публиковал в газете "Боевая Вахта", корреспондентом которой он являлся, а также в других российских изданиях. Сегодня судить в полной мере о материалах следствия и его аргументах не представляется возможным, поскольку большая часть документов засекречена, закрытым было и заседание суда по делу Пасько. Тем не менее, обе стороны предоставили свои доводы в средствах массовой информации. В результате утечки оказалось опубликованным и обвинительное заключение по делу журналиста. На сегодняшний день можно констатировать, что обвиняющая сторона сдает свои позиции. Так, она уже фактически отказалась от основного обвинения в государственной измене, факт которой не может быть доказан материалами следствия. Дело отправлено обратно во Владивосток, и уже вначале следующего года состоятся слушания. Сегодня в защиту Пасько выступают сразу несколько общественных организаций и создан специальный фонд. Поддерживает его и ПЕН-центр, представители которого добились разрешения на встречу с журналистом в тюрьме и передали ему билет почетного члена ПЕН-центра. Вот, каким увидел Григория Пасько писатель Андрей Битов. Андрей Битов: Вошел молодой человек. Он, говорят, себя плохо чувствует, но он молодой, поэтому так уж плохо он выглядеть не мог. Тощий, тоже видно. Замечательные зубы. Зубы, каких не вставишь за 5 000 долларов. Это его природа, его генетика. У него и жена красивая, и он красивый. Нормальная пара. Человек, который сварганил это дело, сидит сейчас в Кремле. Я, слава Богу, дожив до своих лет, до сих пор различаю людей и не людей. Он офицер. Со всеми, может быть, даже наивными и романтическими представлениями о том, что он офицер. Держится он хорошо. Для него было подарком, что мы явились. Он абсолютно не ожидал такого блага. Он видел только адвоката и больше никого. А то, что пришли писателя и вручили ему билет, было видно, что это его вдохновило. Даже не надеждой на немедленное освобождение, а то, что о нем не забыли, что кто-то понимает его. Иван Толстой: Десятилетие со дня смерти поэта, прозаика и переводчика Юлия Даниэля отмечалось в 98-м в программе "Человек имеет право". Стихотворение Даниэля читает Андрей Бабицкий. Андрей Бабицкий:
Иван Толстой: Большой цикл передач "Довлатов и окрестности" вел в 98-м году на наших волнах Александр Генис. Фрагмент из передачи, названной "Метафизика ошибки". Александр Генис: И мать, и жена Довлатова служили корректорами. Не удивительно, что он был одержим опечатками. В семье Довлатовых все постоянно сражались с ошибками. Не делалось скидок и на устную речь. Уязвленные довлатовским красноречием собеседники не раз попрекали его тем, что он говорит, как пишет. В его речи действительно не было обмолвок, несогласований. Брошенных, абортированных предложений. Что касается ударений, то ими он способен был довести окружающих до немоты. Я, например, заранее репетировал сложные слова. Но и это не помогало. В его присутствии я делал то идиотские, то утонченные ошибки. Ну, кто, кроме Довлатова знал, что в слове послушник ударение падает на первый слог? На письме опечатки Довлатова казались уже трагедией. Найдя в привезенной из типографии книге ошибку, вроде той, из-за которой Сергей Вольф назван не дедушкой, а девушкой русской словесности, Довлатов исправлял опечатку во всех авторских экземплярах. Теперь я и сам так делаю, но раньше относился к ошибкам куда снисходительнее. Особенно к своим. В университете я был известен тем, что написал матрос через два "с". Это еще что! Шкловский, говорят, писал "исскуство". Тем более, что опечатки не всегда зло. Только они, как писал Чапек, и развлекают читателей газет. Что касается советской прессы, то ее ради них и читали. Одни злорадно говорили, что в "Правде" правдивы только опечатки, вроде любимого Довлатовым гавнокомандующего. Другие - садисты из отставников - изводили редакции скрупулезным перечнем огрехов. Третьи собирали опечатки для застольных бесед. Дело в том, что опечатка обладает самым загадочным свойством анекдота - у нее нет автора. Сознательно сделанная ошибка редко бывает смешной. Нас веселит именно непреднамеренность конфуза. Ошибка высмеивает не только исковерканное слово, но и речь, как таковую. Опечатка демонстрирует уязвимость письма, несовершенство речи, беззащитность языка перед хаосом, который, шутя и играя, взламывает мертвенную серьезность печатной страницы. Смех - это наши аплодисменты свободной случайности, сумевшей пробиться к смыслу. Так, в телевизионной программе, которую я редактировал в молодости, выпал мягкий знак в названии фильма. Получалась историко-партийная клубничка "Семя Ульянова". Теперь может быть, такое еще поставят. Сергей, как и все, любил байки про смешные ошибки. Про то, как Алешковский выпустил книгу, посвященную "дорогим дрязьям", про то, как Глезер издал мемуары с полукраинским названием "Чоловек с двойным дном". Но хуже всего был его собственный промах. Готовясь к 40-летию Бродского, Довлатов взял у него стихотворение для "Нового Американца". Никому не доверяя, Сергей заперся наедине с набранным текстом. Сидел с ним чуть ли не всю ночь, но ничего не помогло. В стихотворении оказалась пропущенной одна буква. В результате получилось "Могила неизвестного солата". Юбилейный номер с этом самым солатом Довлатов в великом ужасе понес Бродскому. Но тот только хмыкнул и сказал, что так может и лучше. Иван Толстой: Остаемся в Нью-Йорке, где наши коллеги составили передачу "Оммаж Юрию Гендлеру" - радиопрощание с многолетним и любимым директором нью-йоркского отделения, а затем и всей русской службы Свободы. У микрофона Марина Ефимова. Марина Ефимова: У меня в жизни было всего два начальника. Оба - зеки. Один сидел в 1919 году по подозрению в принадлежности к дворянству, второй - Юрий Гендлер - сидел в 60-х за подпольное издание классических трудов по философии. Мой первый начальник отучил меня от лени одной фразой. Он говорил: "Знаете, как вы работаете? Три часа готовитесь, потом полчаса работаете, потом три часа в обмороке лежите". Юрий Гендлер, тоже одной фразой, отучил меня от литературной халтуры. Он говорил: "Пишите самое лучшее, на что вы только способны. Тогда получится средненько". Юра издевался над моими первыми пробами, а Довлатов уводил меня в коридор утешать. Он говорил: "Издевательства от Гендлера - хороший признак. Вы не представляете, как нежно Юра разговаривает с людьми, которых решил уволить". Больше всего меня огорчало, что замечания Гендлера, обидные по форме, по содержанию были справедливыми. Более того, полезными. Довлатов говорил: "Вы не думайте, он на меня тоже кричит. Я однажды ему скал: "Юра, вот ты все только требуешь, а ты покажи мне сам, как я должен писать?". И в ответ Гендлер рассказал мне, что существует классическая формула, по которой все редакторы предъявляют требования авторам: "Вы должны писать, как я бы писал, если бы умел". На самом деле, Юра Гендлер - лучший журналист из всех, кого я знала. И дело даже не в том, что он помнит, когда японцы взяли Нанкин, какую первую песню спел Синатра и кто победил в матче ЦСКА - Динамо в одна тысяча бог весть каком году. И не в том, что он хороший рассказчик. Просто он накануне знает то, что станет назавтра злобой дня. Юра Гендлер чрезвычайно одаренный эксплуататор. Его кнут - насмешка, а пряник - умение хвалить. Вдруг из его кабинета раздается крик: "Потрясающе, Райка сделала потрясающий репортаж, и не хотел бы хвалить, а придется". Это о Рае Вайль. Или вдруг зайдет в общую комнату и скажет многозначительно: "Да, все-таки, Борис Михайлович умеет сформулировать мысль! Это вам не художественную литературу писать, прости господи!". Это о Борисе Парамонове. Помню, естественно, одну похвалу себе. Глядя на меня с крайним подозрением, Юра сказал: "В вашей передаче в одном месте, повторяю, в одном, мне вдруг показалось, что как журналист вы в чем-то даже лучше меня". Это было щедрое преувеличение. Со вкусами и критериями Гендлера можно не соглашаться. Но бесспорно одно: он оценивал работу сотрудников лишь по одному принципу - творческому. Юра соглашался терпеть в редакции растяп, алкоголиков, капризуль и даже собственных врагов, если считал их одаренными. Юра искренне любил нас, когда мы писали хорошо, и искренне разлюблял каждый раз, когда мы писали плохо. И ни годы, ни дружба ничего не меняли. Буквально на днях он кричал на меня по телефону из Праги: "Что вы мне в заявке написали на целую страницу биографию Амелии Эрхард? Что я, не знаю, кто такая Амелия Эрхард, что ли? Я о ней знал, когда вас еще на свете не было!". Это при том, что когда меня не было на свете, Юре было максимум 4 года. "Вы должны не биографию расписывать, а концепцию передачи. Ну, все, обнимаю!". Юра Гендлер - убежденный экстремист. Он любит ловить рыбу, но только самую большую и только в самых труднодоступных озерах Канады. Он увлекся огородничеством и вырастил египетский лук ростом с человека, из двух перьев которого можно выжать стакан лукового сока. Он решил быть журналистом и стал директором русской службы Радио Свобода. Интересно, во что он превратит тихие, пенсионные годы? Александр Генис: У микрофона Александр Генис. Мы продолжаем специальную передачу, в которой сотрудники нью-йоркской студии Радио Свобода прощаются с уходящим в отставку директором русской службы Радио Свобода Юрием Львовичем Гендлером. У микрофона Борис Михайлович Парамонов. Борис Парамонов: Я стал похаживать на Свободу с первых же дней приезда в Нью-Йорк. И тогда же познакомился с Юрием Львовичем Гендлером. Юрий Львович как всякий талантливый руководитель, я бы сказал, как всякий талантливый человек оказался в нужный момент в нужном месте. Постепенно он набирал силу, и перемены стали ощущаться. Назначение его на должность руководителя русской службы нью-йоркского бюро совпало со временем гласности и перестройки. В Советском Союзе отменили глушение Свободы. Это был ее звездный час. Для русского литератора и журналиста не стало тогда в Америке более интересного места, чем нью-йоркская Свобода. Не знаю, может быть, в тогдашнем московском "Огоньке" было интереснее - не наблюдал. Но мы на Свободе не расходились с работы до поздней ночи, хотя никаких сверхурочных не было. В Америке как-то все успеваешь делать во время. Было просто как-то интересно сидеть в бюро и общаться друг с другом и с Гендлером. Слушать, например, байки из его диссидентски-лагерного прошлого. Мое мнение о Гендлере-руководителе состоит из двух частей - общей и частной. Общая часть - общее место. Именно то, что талантливый менеджер никогда не боится выдвигать людей, которые в чем-то превосходят его. Теперь частный вопрос. Что дал Гендлер именно мне, чему он меня научил? Он научил меня и, думаю, не только меня, тому, что существует крайне интересная и многообразная жизнь за пределами всеобщей и всепоглощающей любви русской интеллигенции - за пределами литературы и искусства. Что у них вообще есть пределы и незачем на этом деле замыкаться. Культура Америки как раз в этой сверх интеллектуальной и сверх эстетической разомкнутости и состоит. Но это надо видеть, понять, что это не Америка не культурная, а наши представления о культуре страшно узки. Что человек может найти целостное самовыражение, то есть талантливо реализоваться, например, в бизнесе, каком-нибудь риал эстейте. Это общение с Гендлером привело меня к мировоззрению, которое я выразил в форме афоризма, надеюсь, чеканного: покупать дом на Лонг Айленде интереснее, чем читать Томаса Манна. Это парадокс, конечно, потому что, даже купив соответствующий дом, я Томаса Манна отнюдь не разлюбил, может быть, даже лучше стал понимать. Шкловский говорил по поводу поэмы Маяковского "Хорошо": "Золото можно красить в любой цвет, кроме золотого". Он же говорил: "Ласкать лучше всего бранными словами". Скучно говорить о великой русской литературе и подобных предметах устоявшимся тоном почтения или восхищения. Сказать, что Достоевский - великий русский писатель, пророчески описавший метафизическое зло большевизма, - нестерпимая пошлость. Вас не будут слушать даже в Царево-Кокшайской неполной средней школе. У вас не будет аудитории, сказать по-модному - рынка. Чтобы удерживать интересы и внимание публики, вы должны быть забавным. Это требование эпохи, не рынка даже, а так называемого массового общества, демократии, если угодно. Вот этому, а не Бердяеву или Фрейду научил меня Гендлер. Он научил меня Америке. Иван Толстой: С тех пор прошло почти пять лет, и вот уже в 2003-м я попросил бывшего директора оглянуться назад и осмыслить наши пражские годы. Юрий Львович, оказавшись проездом в Нью-Йорке, зашел для записи в нашу студию. Юрий Гендлер: Помимо главного, конечно события, переезда в Прагу, который очень сильно отразился как на личной, так и профессиональной судьбе многих сотрудников Радио Свобода, я, оглядываясь на 90-е годы, выделил бы еще один момент. Во-первых, это значительное расширение сети корреспондентов в России, что было исключительно важным и полезным, но не всегда гладким процессом. Российские традиции журналистики несколько отличаются от западных стандартов и требований. И это было, конечно, нелегко сбалансировать, эти самые требования с непосредственностью и искренностью корреспондентов с места событий. Другой тяжелый момент - это освещение войны в Чечне. Споры о том, как найти правильный тон, точную терминологию при освещении этого ужасного конфликта, начались осенью 1994 года и продолжаются, насколько я понимаю, и сегодня. И, наконец, третье по порядку, но не по значению, это вступление Радио Свобода в эпоху интернета. Когда я через две недели после того, как покинул Прагу, услышал посередине Тихого океана по интернету голоса своих дорогих друзей, то эмоциональное впечатление было таким же сильным, как и тогда, когда в декабре 1973 года я в Нью-Йорке увидел впервые живьем людей, чьи голоса я долгие годы слышал в России. И сейчас, когда я слушаю русскую службу в туманных горах Северной Каролины, я начинаю понимать, что Свобода - это навсегда. |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
