Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
22.12.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
Письма русского путешественника из ГерманииАвтор программы Александр ГенисПредыдущая часть Елку у нас в Риге, когда я был маленьким, всегда украшали немецкими игрушками. Их делают из невесомого стекла и присыпают крошкой, похожей на сахарную пудру. Лесная избушка, один-два шарика, сосулька - и елка приобретает торжественный и новогодний облик. Все остальное - уже излишество. В немецких игрушках, как в сушеных грибах, дух германского уюта содержится в исключительно концентрированном виде. И вот мне довелось побывать в крохотном городке Роттенбург-на-Тауберге, откуда Германия рассылает по всему миру экстракты своей сказочной романтики. Даже в разгар лета в Роттенбурге идет бойкая торговля рождественским товаром - стеклянными звездами, восковыми свечами, и конечно, щелкунчиками. Каждый, из 12 тысяч жителей этого городка мог бы, как Урфин Джус, обзавестись армией сосновых солдат-щелкунчиков. А сопровождали бы это воинство стаи деревянных кукушек из знаменитых шварцвальдских ходиков. Игрушечное королевство Роттенбурга прекрасно представлял блестящий от лака, молодцеватый щелкунчик с немного грустной мордочкой. В нем счастливо сочеталась воинственная челюсть с безобидными функциями, простодушный крестьянский юмор с аристократическим изяществом мундира. Воспетый Гофманом и Чайковским, щелкунчик - связующее звено традиционно русского Нового года и патриархального немецкого рождества. Самые счастливые среди городов - посредственные. Есть в Европе такие уголки, которые никогда не знали столичного шума. Никто не стремился превратить их в Третий Рим, Северные Афины или Восточную Венецию. Их никто толком не завоевывал, никто особенно и не защищал. До них вообще никому не было дела. И это прозябание обернулось великим благом, потому что посредственности дали развиваться по своему желанию. А главное желание посредственности - не развиваться. Так на теле Германии образовалось чудо - Роттенбург-на-Таубере. Город, который остался таким, каким его построили много веков назад. Понятно, что может быть прекрасен собор, дворец, крепость. Но в наше время они красивы сами по себе. В век, когда стиль утерян, только его огрызки - правда, величественные - могут донести идею общего. Но Роттенбург - город, которому время не помешало сохранить стиль целиком. Здесь нет великих соборов готики, дворцов Ренессанса, церквей барокко. Здесь - только стиль. Фазверковые домики с узкими фасадами, церковь с изрядной колокольней, крепостная стена - у кого же тогда не было крепостной стены, да рыночная площадь с деловитым фонтаном. Вот и все. Скромный городок, построенный так, чтобы здесь было вкусно жить и не страшно умереть. В Роттенбурге нет геометрии. Зато есть черепица, которая не бывает одинаковой - после обжига она всегда разных оттенков, и стареет она по-разному - зеленеет, покрывается мхом или плесенью. Такая крыша прихотлива, как луг или лес, и повинуется одному Богу. И еще - скат черепичной крыши должен быть сделан под острым углом, чтобы дождевая вода легко сливалась. И никогда не найти двух крыш, одинаково островерхих. Поэтому, если смотреть сверху - с колокольни, ратуши или крепостной стены - то море крыш сливается в картину, полную контрастных теней, полутонов, ярких пятен. Пейзаж опять-таки прихотливый и причудливый, то есть, говоря по-немецки, - романтический. Не менее роттенбургской черепицы прекрасны бурые с прозеленью старинные кирпичи. У моих любимых "малых голландцев" есть полотна, на которых тщательно выписанная кирпичная кладка занимает половину картины. Наверное, и они видели в феномене кирпича счастливую гармонию геометрии с анархией, порядка со стихией. Гармония эта исключительно подходит к бюргерской душе. Она умеренна и постоянна, даже нетленна, потому что несет в себе здоровое мещанское начало. Поэтому и шедевр, в котором она удачнее всего воплотилась, тоже бюргерский. Это - купеческий склад, рыночный амбар. Простое сооружение, исчерпывающееся черепичной крышей и кирпичными стенами. Чистота идеи соблюдена благодаря функциональной необходимости. В таком виде амбары пережили века, приобретая с ними замечательную замшелость, чудную паутину старости, которую японцы называют печальным очарованием вещей. Если бы Феллини снимал фильм о Германии, он мог бы начать с панорамы мужской уборной. Такой, какой может похвалиться знаменитаа мюнхенская пивная "Хофброй". Издалека шеренга писсуаров похожа на клавиатуру гигантского рояля. И обобщенный немец своей бодрой струей заставляет журчать инструмент в ритме марша. Ярко горит свет в германской пивной. Люди сидят широко, развалясь. Сюда ведь не забегают на пять минут. Да и одолеть литровую кружку надо умеючи - просунуть большой палец в ручку, а всей ладонью обнять стеклянного мастодонта, как любимую и законно принадлежащую тебе женщину. Любо смотреть, как лихо с этим справляются и спортивные студенты, и плечистые матроны, и их крепкие дети. Но по-настоящему пиво пьют только завсегдатаи. Для них - буролицых, седовласых, в болотного цвета штанишках и шляпах с пером - есть свои орудия производства: именные кружки, хранящиеся в специальных гардеробах с замочками и номерками. Эти люди уже прошли все круги рая и выбрали свой собственный здесь, в "Хофброй", где чувство локтя, где картофельные кнедлики, где музыканты, уложив арбузные животы на колени, извлекают из аккордеонов польки, похожие на марши, вальсы, неотличимые от маршей, и марши сами по себе. Эта бодрящая атмосфера так захватывает, что иностранцы, отважившиеся посетить мюнхенскую достопримечательность, вливаются в праздник, сами того не замечая. Вот уже притоптывает американская старушка в буклях, и африканец хлопает себя по ляжкам в баварском стиле, и японцы повели блевать приятеля, не справившегося с германскими масштабами. Да и сам я, поддавшись порыву, поддержал веселье бодрым "ур-ра!". Все вздрогнуло за нашим дубовым столом. Болотный сторожил дружелюбно принял заслуженную кружку и членораздельно произнес: "Ста-лин-град". ... Да, это не Америка. Тут некому объяснять, что медведи редко заходят на Красную площадь. Немцы на Руси представляли Европу. "Славяне" - это те, у кого есть слово, кто умеет говорить. "Немцы" - немые. Без языка, иностранцы. И все равно мы похожи. Потому и воевать немца можно, что свой человек. И выпить. И подраться. И в лицах у них что-то неправильное - то нос, то уши, то некоторая скособоченность. В чудном мюнхенском музее "Альте пинакотек" висят десятки старинных немецких полотен, а их прототипы и сегодня пьют пиво в "Хофброй". Итальянская живопись отпочковалась от фрески. Немцы же шли путем книжного червя - от миниатюры, иллюстрации, сюжета. У них все мелкое, тщательное, скрупулезное. Еще современники поражались выписанным по одному волоскам на "Автопортрете" Дюрера. И в этом характер прекрасной немецкой музы, которая не парит, а бредет. Дюрер пишет оскорбленную Лукрецию, но, несмотря на порыв сочувствия, не забывает изобразить ночной горшок у нее под кроватью. В этой замечательной будничности - та же поэзия, что и в черепичном раю Роттенбурга. У германского - в отличие от итальянского - художника нет ничего особо красивого. Он все-таки бюргер. Но дело свое знает. Если на полотне отсечение головы, то из шеи будет хлестать три струи крови - столько, сколько положено. Им лучше знать. Эта деловитая жестокость пронизывает всю северную живопись. На алтарном триптихе Гольбейна злодеи стреляют в святого Себастьяна сантиметров с десяти - чтобы не промахнуться. И относятся они к делу спокойно, без экзальтации. Особенно тот, который перезаряжает арбалет, по-детски держа стрелу зубами. И земляника на переднем плане. Сочная! Ей-то что. У каждого народа - свой звездный час. Момент, когда его культура собирается в наиболее выпуклый и завершенный образец. У нас таким, наверное, так и останется Пушкин. У немцев - романтики. И вовсе не потому, что лучше их не было. Просто тогда, в начале 19 века, к книгах немецких романтиков собрались в фокус лучи капризного и неповоротливого германского гения. Чтобы решить центральный вопрос немецкого духа - конфликт поэта и бюргера. Чуть ли не все германские писатели служили чиновниками. От Виланда ло Шиллера. От Гете до Кафки. От письмоводителя до премьер-министра. Германия, кажется, единственная страна, где свободный художник постоянно отсиживал присутственные часы. Между прочим, служили они хорошо, и начальство было ими довольно. Гофман, например, считался знающим и исполнительным юристом. Кафка руководил департаментом и слыл специалистом по социальному страхованию. Все они ненавидели свое хлебное место и все были вынуждены за него держаться. Классический конфликт парящего в облаках Сокола с ползающим в потемках Ужом для немцев решался в самой непосредственной жизненной ситуации. Поэта загнали в контору и предоставили ему там бунтовать в не опасных для общества формах. Тут-то немцы и изобрели иронию. В самом деле, что делать художнику в роли письмоводителя? Смеяться. Точнее, ухмыляться не обидным для начальства образом. Сперва ирония требовала от художника слишком серьезно относиться к жизни: поэт и писарь в одном лице! Затем - не придавать слишком большого значения своему творчеству: писарь и поэт! А уж потом находить что-то значительное в создавшемся положении. Немецкий писатель вынужден был менять обличия со сказочной быстротой - не зря они так любили сказки. Ирония же, как кулисы, прикрывала лихорадочное переодевание. Потом кулисы исчезли и остался Гофман. Который создал из самой комедии масок самостоятельный и самодостаточный мир. То волшебник, то архивариус, взад-вперед и всегда понарошку. Крестный отец немецкой иронии Фридрих Шлегель прекрасно понимал, какую перспективную штуку он выдумал: "В иронии все дложно быть шуткой и все всерьез, все простодушно откровенным и все глубоко притворным. Нужно считать хорошим знаком, что гармонические пошляки не знают, как отнестись к этому постоянному самопародированию, когда нужно то верить, то не верить, покамест у них не начинается головокружение". Менялись эпохи, забывались страсти классических героев, но оставалась ирония, помогающая каждому поколению решать конфликты поэта и толпы, художника и чиновника, труда и праздности, высокого и низкого, поэзии и прозы. Ладно, там, поэты. Кто в наши дни говорит стихами? Но ирония давала рецепты неуязвимости и в повседневной жизни, защищая человека от "звериной серьезности". Почему неуязвим Швейк, "богемский отпрыск немецких романтиков"? Потому что он и сам не знает, когда придуривается, когда нет. От скольких бед нас спасает ирония, и как тяжела судьба людей, прямо взирающих на вещи. Ирония помогла немцам найти спасительный компромисс между жизнью и идеалом. Более того, она сделала этот компромисс веселым и симпатичным. Благодаря ей романтики по-прежнему воевали с буднями за сказку - но не очень, то есть, находили и в буднях кое-что приятное. В результате германские писатели научились писать одновременно и сатиру на филистеров и идиллию об этих самых филистерах. Причем, так писать, что далеко не всегда просто отличить одно от другого. Поэтому в немецкой литературе есть сказки, где действуют юристы, делопроизводители, таможенники. Прежде всего, германские романтики были немцами. Поэтому они и не могли игнорировать свое великое одухотворенное мещанство. Они никогда не забывали о той самой роттенбургской черепице. Немецкая ирония остроумно приспособила мещанство в дело создания несерьезного отношения к миру. И вот Германия, сквозь войны и фашизм, сумела протащить этот милый компромисс в свою странную литературу, в свои игрушечные города, а главное - в германский дух, связанный все-таки не с Гитлером, а с гофмановским щелкунчиком. С той вечной рождественской атмосферой, о которой так приятно вспоминать в слякоть. Трезвый дух бюргерской страны с насмешливой поэтичностью учит нас не только наслаждаться мещанским уютом, но и так воспарять в высшие сферы, чтобы не замечать "где начинается небо, и где кончается ирония". * В Роттенбурге есть пугающий экзотичностью, единственный в мире музей пыточных инструментов - четыре этажа, наполненных виртуозными и хитроумными изобретениями. В простодушном средневековье вместо теории и практики сыска строили универсальную систему наказания, что проще. Многие пыточные орудия красивы и все выполнены с непонятным в этой ситуации изяществом. Зачем "испанскому сапогу" серебряная насечка? Чье эстетическое чувство она должна удовлетворять - палача или жертвы? * Германия - страна лесов, как наша, скажем, Вологодщина, с той разницей, что для русского крестьянина лесная чаща была вековым врагом, а для немца - другом. Германия родилась в лесах, им поклонялась, ими оберегала свою свободу: римляне именно из-за непроходимости германской чащобы оставили в покое местные племена. Немцы и сегодня наслаждаются лесом. Они собирают грибы, охотятся и просто бродят по сосновым борам. Лес здесь не превратился в парк, он даже остался источником пищи. Правда, дорогой и изысканной. Именно поэтому в немецком ресторане вы можете заказать оленину с можжевельником и - в правильный сезон - получить на гарнир жареные лисички. Продолжение |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
