Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
19.4.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[04-12-04]
Цена победыАвтор и ведущий Владимир Тольц Любовь Александровна АрефьеваВладимир Тольц: Когда началась война, Любе было 20. Она была уже замужем - вышла рано - дочке к той поре было уже 4 года. Родилась Люба в Таганроге и до войны никуда оттуда не выезжала. Там и застало ее 22 июня. Любовь Арефьева: В то воскресенье с утра было жарко и как-то очень тревожно. В полдень переходила улицу Карла Либкнехта, когда вдруг заговорил репродуктор. Левитан: "Работают все радиостанции Советского Союза...". И выступает с речью товарищ Молотов. Война. Фашисты напали на Советский Союз. Сразу объявили мобилизацию. Виктор получил повестку. Я и мать проводили его на "подкидыш", соединявший Таганрог со станцией Марцево, по которой шло центральное движение. Теперь этой станции нет. На вокзале все плакали. Было страшное ощущение, что ты остаешься один на земле. Жизнь кончилась, настала неизвестность. Я пошла работать в военный госпиталь, он находился в школе № 4. Моя должность - статист госпиталя. Потом, когда стали поступать первые раненые с фронта, перевели в медсестры. Моя врачиха и сестра говорят: "Сиди здесь. Нечего идти на прием больных". Заперли дверь, и я сижу в кабинете. Напротив физиотерапии перевязочная. Открывается дверь, начальник госпиталя товарищ доктор Коваленко: "А вы что здесь делаете?". Я встала: "Жду, когда придет сестра и доктор". "Почему не на приеме раненых?". "Мне стыдно туда идти". "Это еще что такое? Быстро туда!". Я помчалась. Встала у окна и плачу горькими слезами: как я буду мыть? И вдруг стоны. Я повернулась, и не видела ни мужиков, не видела ни пенисов, ничего. Обмывала и отправляла в палаты. На собрании начальник колол нашу врачиху: "Вы берегли ее, а она работала лучше всех вас". Мужской был госпиталь, заведующей терапевтическим отделением была Майзель, комиссар госпиталя был Ковалев. В отделении Майзель освободили палаты, и поступили две раненые девушки. Запомнилась одна: грудь огромная, рука на "самолете", перевязанная голова, расстегнутый серый халат. И с ней лежала женщина под одеялом, без рук, без ног. Муж ее начальник поезда был. Нам запрещали общаться с ними, но мы укладкой по одиночке и группами все-таки с ними виделись. Летчики, здоровые парни, два друга-юмориста. Сами не идут на процедуру. Иду в палату. Он опирается на меня, как бы не может идти. Вдруг начальник госпиталя дал ему: "Встаньте!". Он руки от меня убрал. "Идите в кабинет!". Он так его крыл. Кончилось тем, что стали ходить сами. Владимир Тольц: Вместе с первыми ранеными в госпиталь стали поступать первые неказенные вести с войны. Любовь Арефьева: Раненые рассказывали, как немцы жгут, убивают, расстреливают, насилуют. А некоторые говорили: мы их близко не видели, бежали. У одного пятка была срезанная. Если у меня выпадала свободная минута, я начинала скручивать бинты. Быстро-быстро скручивала, потому что сестра не успевала одна. Я пошла к дирижеру оркестра моего мужа Шульману, стала ему рассказывать об ужасах, рассказанных нам ранеными солдатами и офицерами, что немцы делали с евреями. Он мне сказал, что это ерунда, этого не может быть, немцы - культурный народ. Мне было странно, что он, старый человек, так говорит и не верит мне. Владимир Тольц: Жизнь, как говорится, продолжалась. И поначалу, похоже, непонятна была еще необратимость ее перелома. Любовь Арефьева: Приходил таджик, все смотрел на меня. Говорил докторше, что вот я женюсь на ней. Они смеялись: "Куда увезешь? Будешь жить?". Доктор сказала: "Бедный мальчик, собирается жениться, а после госпиталя не домой поедет, а под трибунал". Заболел палец, я работаю. Доктор говорит: "Вы завтра не приходите, парьте день и ночь, а послезавтра придете, будем оперировать". Ночь парила. А утром вдруг прибегает моя сестра, увидела меня и села: "Я думала ты уехала". "Куда?". "Госпиталь той ночью эвакуировался". Как уехал? Мне в голову бросились рассказы раненых. Как отец бросил, так и тут. Я оделась и бегом. Дзинь, дзинь. Только потом я поняла, что это пули свистели мимо. Прибежала в госпиталь, старшая сестра Супрун плачет: "Софьи Ароновны нет". Еще там были девушки, все плачут. Я в кабинет статистики - паспорт. А там куча паспортов на полу. Порылась, своего не нашла. Взяла спички жечь печку. Они плохо горят. Выскакивает военный и матом на меня: "Немцы в городе, вон отсюда!". Я повертелась, посмотрела, из нашего кабинета захватила бидон Софьи Ароновны, плед ее, и докторше я вышивала рубашечку. (После войны сестра, сохранив в целости, отдала им. И значит Софья Ароновна осталась жить.) И домой без паспорта. Вышла, иду по улице Ленина. Мимо танки. Я танков никогда не видела. На танках военные в черной форме с красными пионерскими галстуками. Подумала, что это наши, мало ли что военные говорят. Может он какой-то враг, шпион. Танки шли еле-еле, прямо с тротуара я к ним обратилась по-русски. Улыбаются, отвечают по-немецки. Я поняла, что это враги, и побежала. А в совпартшколе уже полно пленных. Час-два прошло, уже полно. Кричат, бросают записки: "Я с Таганрога, передайте родным". Я хватаю одной рукой, левая перевязана. А солдаты-немцы, которые охраняют совпартшколу, два-три человека, стали в меня стрелять. Пули рядом цок-цок. Я кричу по-немецки: "Что ты делаешь? Ты мне руки прострелишь!". А они улыбаются. Затвор передергивают и стреляют. Я записки четыре или пять принесла домой. Свекровь отнесла эти записки по адресам. Я думала, через месяц-два немцы уйдут. Владимир Тольц: Немцы взяли Таганрог в октябре 41-го. 17 числа. Тогда для Любы, как и для всех, кто остался в оккупированном городе, началась новая жизнь. Любовь Арефьева: Вот новый порядок. На следующий день город облепили бумажками: "Регистрация всех. Кто уклоняется, будет расстрелян. Комендантский час. Нарушивших - в заложники. Если убьют одного немца, десять заложников расстреляют". Есть нечего, варю пшеницу, которая кончается. Вспомнила, что у папы был знакомый, мы приезжали к нему с папой. Пошли с Валей его искать. Мимо парка, парк премию получил при Сталине. Далеко домишки, завод мыловаренный. Нашли. Жена красивая, я удивилась даже: он старый, маленький такой был, работал шофером. Мы его ждали. Он приехал и заставил жену выложить все на стол - хлеб, картошка, борщ. "Оставайтесь ночевать". "Нет, мама беспокоиться будет". И мы побежали. В парке стены были сломаны, немцы привезли своих немцев и копают ямы их хоронить. Наш парк, премию получил, превращают в кладбище: Я возмутилась. Вале говорю: "Ну, паразиты, что делают". Немец с пистолетом: "Рус!..". Брат Вали Медведевой с начала войны исчез из дома. Потом узнали - стал партизаном. Он приезжал изредка, привозил больных, а я уже этих больных отправляла к доктору, с которым познакомилась через отца еще при советской власти. Военный врач хирург, где-то служил на Кушке. Оглох и демобилизован. Жил на Роза Люксембург, недалеко от кладбища. Собственный дом построил. И туда мы вместе с Валей переправляли этих мужиков. Но доктор имел связь только со мной. Владимир Тольц: Как и многих других, летом 42-го немцы угнали Любу на работу в Германию. Многих пригнанных с востока на эту каторгу работников ("остовцев") они помещали в рабочие лагеря (Arbeitslager по-немецки). А где вы оказались, Любовь Александровна? Любовь Арефьева: В Вестфалии. Работала на фабрике. В Вестфалии не было лагерей. Все рабочие, которые туда раньше поступали и после нас, они жили там, где их устраивали сами директора или шефы этих фабрик. Наш назывался "гемайндшафт". Когда мы прибыли, там было много людей. Нам отведена была комната. Большой зал, и в нем все поделено было. Владимир Тольц: А только женщины там жили или женщины и мужчины? Любовь Арефьева: Только женщины. Там было, наверное, около ста, я думаю. Нас около тридцати привезли, а остальные уже были там. Владимир Тольц: И вот как день - во сколько вставали, что дальше делали? Любовь Арефьева: Наверное, в шесть вставали. Дежурный нас там охранял. Вот он кричит - "ауфштеен!". Отправляли, незаметно мы уходили, не было столкновений. Потому что каждый приходил, забирал свою группу, вел по одной дороге, другой по другой дороге. Следом уводили нас и от нас на фабрику следующие отправлялись. Владимир Тольц: Ну и в чем состояла работа, что делали целый день? Любовь Арефьева: Сначала в первый же день, когда пришли, посадили за сверла. Такие маленькие станки, дырочки освобождали. А потом меня перевели на большое сверло, которое провинчивало дырочки. Владимир Тольц: А питались как? Любовь Арефьева: Нас приводили на обед, давали большую, литровую миску бурды. Картошку, которую давали, они ее перемалывали, и получался как кисель этот суп. Владимир Тольц: Это и сейчас едят там, это называется "картофельзуппе". Любовь Арефьева: Нет мало картошки, больше было травы, жидкая. Владимир Тольц: Есть все время хотелось? Любовь Арефьева: Я, например, очень заболела. Опухли ноги, руки, стали желтые и пятна кровавые до живота. Когда тронешь - не больно, тронешь так - и уже кровоподтеки. Владимир Тольц: И до какого часа работали? Любовь Арефьева: До вечера, с утра и до самого вечера. Владимир Тольц: А дальше вас возвращали и что там? Любовь Арефьева: Опять, после обеда опять уводили. Потом вечером уже приводили. Владимир Тольц: И что вы там делали, собравшись все вместе? Вас что, запирали там? Любовь Арефьева: Запирали, конечно. Что делали? - Поздно вечером пришли, умылся, помылся и - спать. Владимир Тольц: Романы какие-нибудь возникали с немцами? Любовь Арефьева: Нет, что вы!.. Я этого не могу сказать, я не знаю. Как у других, но на нашей фабрике этого не было. Владимир Тольц: Никто не бежал от такой тяжелой жизни? Любовь Арефьева: С нашего лагеря - нет. Владимир Тольц: Вообще, как вы узнавали, что вы слышали? Идет война, что делается на фронтах? Как вы чувствовали, что все-таки русские приближаются? Любовь Арефьева: Сначала никто абсолютно с нами не разговаривал, не имели права, ни мы, ни они. Потом стали немножко шептаться. Кто вы? что вы? - немцы расспрашивали. Потом был приемник. Дежурный включал его. Это по-немецки песни пели, то, что ему понравится. Однажды я слышала даже речь Гитлера. Просто смешно было. У нас юмористка была Женя Лобко: "Гавкает, как собака". Это действительно так. Ну и песни пели, Зара Леандер пела песни, которая потом была, оказывается, арестована фашистами. Узнала я это от немцев. Я петь: "Ой, запрещена, она нехорошая". - Вот так узнала... Владимир Тольц: Потихоньку все стали говорить по-немецки? Любовь Арефьева: Я, например, немецкий слышала с детства. Мой отец работал в колонии, и там немцы жили. А говорить я не могла. Потом в школе я учила немецкий язык. По-немецки я говорить не хотела. Я говорила немецкими словами по-русски. Мне говорили: "Ты не можешь говорить?". Мария была такая, здоровая девица. "Мария и то может говорить правильно, а ты что?". А я говорю по-русски и все. Владимир Тольц: Любовь Александровна, а вот о Сталинграде вы как там на немецкой каторге узнали? Любовь Арефьева: Мы узнали по отношению их к нам. Они сразу стали к нам относиться лучше. А уже после того, как стали наступать наши войска, они вообще стали разрешать по пять человек выходить. Стало страшно для них, они уже стали просить: "Приходите спасать нас, а то нападут на нас". - Очень боялись... Владимир Тольц: К концу войны питание стало хуже или как? Любовь Арефьева: Улучшили. Стали даже давать крупяные супы в воскресенье. Владимир Тольц: А когда вас освободили? Любовь Арефьева: В 45 году, 14 апреля. Календарей не было, не знала я даже. Американцы нас освободили. Знаем только так. Ночь и вдруг гудки, гудит так, будто война начиналась. Проснулись, конечно, посидели и опять легли спать. А утром проснулись, а лагерь открыт. Никого нет, мы одни. Даже было страшно. А потом первые американцы приехали, мы увидели на улице, там площадь такая была. Вдруг роют, ставят огромную пушку. Главное, можешь ходить, свободно идти. Мы первое побежали куда? К бауэрам. И там на дороге увидели машину американскую. Мы к ней. В машине американцы. И, вы знаете, сожженные ноги, и они маленькие такие. Особенно я не смотрела. Мы бегом назад. И сказали американцам этим, что там машина и убитые американцы. Еще у меня был случай такой, когда мы пошли с девочками на горку. Там тоже жил бауэр, а там стоит американский, темное лицо у него. Не негр, я негров не видела. Девочки говорили, что негры были, но я не видела. Этот солдат вдруг ко мне пристал с винтовкой: "Иди". Я подошла, думала, что он хочет говорить со мной. Подошла, он говорит: "Туда", показывает, а там вход подземный. Я говорю: "Нет, я не пойду". Ругается, шумит на меня. Повернулась: "Девочки!". Они поняли, бегом туда, что у пушки стояли. И тут же приехал на джипе американец. Как он стал его ругать, кричать на него. Даже ему пощечину дал. Выхватил пистолет, дает мне: "Стреляй!". Вы знаете, я не могла слова произнести, как это стрелять в солдата, который нас освободил. Я смотрю на него, он говорит: "Стреляй!". Я говорю: "Нет". Он другой девчонке, та тоже говорит "нет". Он говорит по-английски, я не понимала, и уехал. Владимир Тольц: А русские когда у вас там появились? Любовь Арефьева: У нас там русских не появилось, это в сборном пункте появились русские. Организовали американцы сборный пункт в Люденшайде, туда собирались все русские репатрианты так называемые, чтобы отправлять на родину. Появились они. Однажды мы смотрим: идут по улице царские солдаты, офицеры. Говорят нам: "Давайте, собирайтесь в клуб, там мы будем с вами разговаривать". - С кем? С этими белыми офицерами не будем разговаривать! Тогда пришел какой-то военнопленный, не знаю, он с такими штучками здесь, как наши при советской власти были в шинели, тогда мы пошли в клуб. Это наш был. Когда мы пришли в клуб, мы узнали о том, что уже в советской зоне с погонами советские войска и офицеры. Владимир Тольц: Тогда, весной 45-го Люба - Любовь Александровна Арефьева - еще многого не знала. Не знала, что давно уже овдовела. Муж ее Виктор Типикин, молодой слесарь, спортсмен и трубач из Таганрога, погиб на Курской дуге... Летом того же 45-го Люба вместе с другими "остовцами" прошла фильтрацию, после чего их переправили в советскую оккупационную зону. Поселили в освободившихся к тому времени лагерях и стали использовать на работах по демонтажу немецких заводов и техники и вывозу всего этого добра в Советский Союз. Сама Люба вернулась на родину лишь в конце зимы 48-го. Она привезла с собой новорожденного сына и урну с прахом своего второго мужа. Его подстрелили почти через три года после победы - 10 января 1948 года, когда он из Франкфурта - на Майне ехал в Берлин на партконференцию СВАГ (Советской военной администрации в Германии). Машина была обстреляна с советского КПП. |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
