Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
21.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
Бог 21 векаАвтор программы Александр ГенисВедущий Иван Толстой Александр Генис: В названии нашей сегодняшней передачи есть исторический парадокс, который непросто заметить. Дело в том, что в последние три века немало просвещенных людей считали такое сочетание слов бессмысленным. Ход прогресса, неизбежно связанный с секуляризацией общества, полагали они, должен привести к всеобщему безбожию. Поэтому уж в 21-м веке, считали многие, Богу точно не останется места. В 1968-м году видный американский социолог Питер Бергер смело предсказал, что в 21-м веке от верующих останутся только несколько крохотных сект, ведущих борьбу с забывшим о религии секулярным миром. В связи с этим вспоминается характерный эпизод. В конце 60-х один из популярных американских журналов, кажется, это был "Лайф", вынес на обложку знаменитое изречение Ницше - "Бог умер". Речь шла о религиозной апатии, которая, казалась, уже совсем в скором времени упразднит, как и обещал Ницше, саму идею Бога, что окончательно приведет нас в тот "обезбоженный" мир, который видел вокруг себя Хайдеггер. Впрочем, тогда же на стенах американских кампусов появилось популярное граффити: Бог умер.
Как это всегда и бывает, история пошла совсем не тем путем, который для нее прокладывали светлые умы человечества. 21 век еще не успел толком начаться, как уже стало ясно, что религия будет его центральной темой. Сейчас часто можно услышать, что начавшееся столетие обещает нам серию кровавых религиозных войн. К этому, в сущности, ведет и известная доктрина Хантингтона о "схватке цивилизаций", отличающихся друг от друга прежде всего своей религией. Собственно, именно поэтому Запад, надеясь избежать страшной перспективы, убеждает себя и других в том, что нынешняя война террором не имеет отношения к религии. Однако, совсем избежать взрывоопасной темы никому не удается. Религия всплыла на поверхность общественных дискуссий - о ней говорят и спорят. Ее роль в жизни мира - предмет научных конференций и журнальных статей. И этот ажиотаж вокруг алтаря говорит о том, что Бог и в 21 веке остается самим собой. Атеизм проиграл битву с реальностью, разделив судьбу всех остальных великих утопий. Являя свою грозную неодолимую силу, Бог доказывает всем, что, как бы мы к этому ни относились, мир без религий невозможен. В этом, конечно, нет ничего нового. Просто сложившаяся сейчас международная ситуация так ярко высветила религиозную проблему, что она оказалась на виду у всех. Тут-то и выяснилось много интересного. Начинать, как бы странно в данном случае это ни казалось, следует со статистики, ибо она открывает нам глаза на совершенно неожиданную панораму религиозной жизни. Мы привыкли считать, что великая эпоха религиозного творчества осталась в том далеком прошлом, когда создавались все основные религиозные системы мира. На самом деле, сейчас, как и тогда, мы переживаем настоящий религиозный бум. Свидетельства о нем собраны в самом авторитетном в этой области издании - Мировой Христианской энциклопедии, выпускаемой Оксфордским университетом. Это два огромных тома по 800 страниц. Вопреки названию, здесь публикуются данные не только о христианских церквах, но и обо всех без исключения религиозных течениях (слово "секта" категорически запрещено политкорректностью, что и верно. Подчеркивая сомнительность границы между двумя понятиями, американцы по этому поводу ехидно шутят: "У меня - церковь, у тебя - секта"). Так вот, энциклопедия дает точные данные о количестве прихожан в той или иной деноминации. Скажем, из справочника можно узнать, что на рубеже 21 века в Иране 1 903 182 зорастрийца, а в США - 2 449 570 буддистов. Куда важней, что энциклопедия позволяет увидеть тенденцию в ее развитии. Об этом говорит ее редактор Дэвид Бэрретт: Диктор: Мы сумели идентифицировать почти десять тысяч, точнее 9900, существенно отличающихся друг от друга религий. Но главное в том, что сейчас каждый день рождается две-три новых религий. Это очень серьезное явление, к которому давно устоявшиеся деноминации совершенно напрасно относятся свысока, ибо появление новых религий - массовое и повсеместное движение, захватывающее буквально весь мир. Александр Генис: Чтобы понять, о чем идет речь, приведем несколько примеров, которыми украсил свою статью о религии 21-го века сотрудник американского журнала "Atlantic Monthly" Тоби Лестер. Вот, скажем, как он описывает "ахмадидов", мессианскую ветвь ислама, процветавшую в Пакистане. Диктор: Восемь миллионов членов этой мессианской ветви ислама практикуют свою веру в 70 странах. В мусульманском мире последователей пророка Ахмада считают еретиками и им запрещено паломничество в Мекку. В версии священной истории, исповедуемой "ахмадидами", Христос спасся с креста, чтобы укрыться в Индии, где он и умер в возрасте 120 лет. Александр Генис: А вот крайне живописная религиозная группа раэлианцев, у которой 5500 тысяч последователей в канадской провинции Квебек, франкоязычной Европе и Японии: Диктор: Ее основатель, Раэль, в прошлом он занимался спортивной журналистикой, утверждает, что в 1973-м году ему довелось встретить четвероногих пришельцев с летающей тарелки, которые открыли ему, что человеческую расу создали существа, называющие себя Элохим (откуда и произошло имя Бога у иудеев). Пришельцы воспитали всех пророков, включая Моисея, Будду, Иисуса и Мухамеда. Теперь они готовы принять людей в свой союз, чтобы окончательно рассеять "мистификацию о Боге". Сейчас Раэль собирает деньги для первого посольства, которое встретит звездных гостей. Сперва местом встречи был выбран Иерусалим, но после отказа Израиля остановились на Гавайях. В самое последнее время Раэль стал знаменит еще и тем, что основал компанию "Клонэйд", ставящей свой целью клонирование людей. Александр Генис: Этот список экзотических верований можно продолжать без конца. В нем нашлось бы место и для 20-миллионого бразильского движения "Умбанда", соединившего африканскую религию с католицизмом и учением французского философа Аллана Кардека, и для оригинальной версии японского буддизма "Сока Гаккаи", оказывающей большое влияние на политическую жизнь страны, и для вьетнамской веры "Као Даи", объединившей все дальневосточные религии с иудаизмом и христианством, и для множество других малоизвестных посторонним, но отнюдь не малочисленных группировок. Всех их изучает особая, появившаяся в последние годы, наука, исследующая феномен "новых религий". Сейчас она стала особенно модной, что и понятно: ведь исламский фундаментализм тоже был "новой религией". За невнимание к нему сегодня всем приходится платить. Стремясь найти то общее, что объединяет адептов самых различных культов, ученые создали композитный портрет новых верующих. К ним обычно относятся молодые, хорошо образованные и относительно зажиточные люди. Они выросли в лоне той или иной ортодоксальной религии, но никогда не проявляли к вере особого рвения до тех пор, пока не примкнули к своей группе. Впрочем, больше всего ученых интересует вопрос не личности, а причины: почему на рубеже 20-го и 21-го века мир стал свидетелем такого бурного религиозного расцвета? Чтобы ответить на этот вопрос, надо учесть одно важное обстоятельство. Источник религиозного чувства скрывается в иррациональных тайниках человеческой души, но сами религии доступны объективному изучению. Это скорее социальный, чем психологический феномен. Исследуя его, британский социолог Колин Кэмпбелл пришел к парадоксальным выводам: Диктор: Появление новых религий напрямую связано с секуляризацией современного общества. Чем меньше места в нем остается для Бога, тем труднее старым, устоявшимся религиозным деноминациям удержать своих прихожан. Вынужденная приспосабливаться к конкуренции с прогрессом религия не исчезает, а адаптируется к новым условиям, находя себя свою нишу в сложной экологической системе социальных отношений. Александр Генис: Новые религии пытаются дать человеку то, чего ему не хватает в старых - непосредственного выражения религиозных эмоций, не нравственной доктрины, а взрыва чувств, душевного потрясения, очищения и экстаза. Именно поэтому в Америке, например, происходит сейчас поразительный процесс - экспорт христианства из Африки, где сейчас исповедует эту религию 360 миллионов человек (для сравнения: сто лет назад на этом континенте было всего 10 миллионов христиан). Бурное африканское христианство, практикующее описанные в "Новом завете" глоссалалию и экзорсизм, предлагает западным прихожанам непривычно живую церковь. Это объясняет успехи африканских проповедников в США. Нигерийский евангелист архиепископ Идахоса объяснил этот феномен "обратного миссионерства" просто и ясно: Диктор: Африке не нужен Бог, ей нужны деньги. Америке не нужны деньги, ей нужен Бог. Александр Генис: 21 век не смог и не захотел расстаться с религий. Другое дело, что на наших глазах она меняет свои древние функции. Религия перестала быть ответом на все вопросы, тотальным мифом, объясняющим место человека в мироздании. Приспосабливаясь к переменам, религия выделяет себе особое место в нашей душе, закрывая ту дыру, которую, как писал Сартр, оставил в ней Бог. Это специфическая религиозность нашего времени позволяет, по словам Судзуки, "избежать банальности мирской жизни". Это та религия, которая дает шанс "прожить обычную жизнь необычным образом". Та религия, о природе которой рассуждает Карен Армстронг, автор важной и популярной на Западе книге "История Бога" в последней главе, посвященной Богу 21-го века: Диктор: Только Бог мистиков созвучен скептическому настрою нашего секулярного общества с его недоверием ко всем сомнительным образам Абсолюта. Вместо того, чтобы видеть в Боге объективный факт, который может быть подтвержден наукой, мистики ищут Бога в таинстве субъективного переживания. Путь к такому Богу лежит через воображение - его можно считать произведением искусства, схожим с другими великими художественными символами, передающими невыразимую тайну, красоту и ценность жизни. Александр Генис: Ну а теперь, как мы это часто делаем, я хочу посвятить вторую часть передачи собственному опыту, рассказав о том, как мне довелось познакомиться со "старой", но для Америки новой религией. Оправдывая это лирическое отступление, хочу заметить, что любой разговор на высокие метафизические темы кажется мне неполным без вот такого сугубо личного, персонального аспекта. Метафизика - ведь не столько наука, сколько отчет о переживании. Это - учение о подлинной реальности, которую мы ищем не умом, не логикой, а всем своим естеством. Метафизику нельзя выдумать, вычитать или одолжить. Это - то, что с нами происходит изнутри. Я даже не уверен, что подобные переживания могу напрямую назвать религиозными. Дело в том, что я так уважаю любую религию, что ни одной не верю. Мне кажется, что одно просто не связано с другим. Вера, как седина, от тебя не зависит. Она заводится в недоступных потемках подсознания, да и остается там. Всякие усилия кем-то ее для тебя сформулировать, напоминают мне нашу фантасмагорическую "Политэкономию социализма", которая с таким комическим упорством пыталась внести логику в недоказуемое. Верить можно только в то, что будет, а опыт показывает, что будет всегда не то, чего ждешь. Но если вера живет в кредит у будущего, то религия кормится настоящим. Как спорт, она требует упражнений, а не сочувствия. Привыкнув проверять все метафизические тезисы на практике, я долго искал места, где знакомое встречается с неведомым. Случай не подвел. Как-то весной я наткнулся на студию японской художницы Кохо. Уже прожитых восемьдесят лет не мешали ей курить, краситься и удовлетворять духовный голод желающих при помощи суми-е - так называют живопись тушью те, кто о ней слышал. Величие этого дальневосточного искусства в том, что, соревнуясь с жизнью, оно добровольно отдало сопернику все преимущества, начиная с цвета. Уступив природе дорогу, суми-е оставило себе кисточку, тушь и бумагу. Комбинируя их в раз заведенном порядке, художник пишет схему мира и портрет мирозданья. Мы, правда, обходились тем, что пачкали бумагу. Первым делом Кохо научила нас писать бамбук. Суть умения в том, чтобы набрав в кисть разбавленной туши, вести руку по бумаге на одном вздохе. Выдох оставляет пробел, а новый вздох образует новое коленце. После того, как скромные кляксы изобразят узлы сочленений, даже у новичка получается нечто, напоминающее удочку в профиль. - Следующие лет десять-пятнадцать, - подбодрила нас Кохо с завидным в ее возрасте пренебрежением к точности, - вам предстоит упражняться в достигнутом. Чтобы нарисованный лес не угрожал настоящему, учительница раздала нам старые газеты. В ее трактовке искусство было безотходным производством, которое ничего не производило. С равным успехом можно было писать пальцем на песке, но в Манхэттене нет пляжей. Безобидно изводя макулатуру, мы не могли ни похвастаться шедеврами, ни сопоставить их с оригиналом. Надеясь потешить тщеславие, я подглядывал за одноклассниками, но через месяц забыл о них, а через два - о себе. Стоило мне усесться у заваленного грязными газетами стола, как все внимание уходило на то, чтобы взмах кисти совпадал с дыханием и не мешал ему. Не могу сказать, что к осени стал рисовать лучше (сравнивать было не с чем), зато к зиме мне удалось догадаться, что вместо живописи я учился буддизму. Убедиться в этом мне помог дзенский монастырь в Катскилльских горах. Расположенный всего в двух часах езды от Нью-Йорка, этот курортный край раньше назывался "борщевым поясом". Вопреки ожиданию здесь отдыхали не украинцы, а евреи, сохранившие в Новом Свете кулинарные традиции своей промежуточной родины. Однако, поколение спустя в Катскиллах сменились меню и религия: вместо хиреющих синагог - буддийские храмы, санскрит вместо идиша и соевые сосиски вместо борща, который в Америке все равно не умеют готовить. Народ, впрочем, почти тот же. Как сказал гуру битников Аллен Гинсберг, "Я еврей, потому что буддист". В Америке это бывает. В буддийском монастыре нет ничего пугающего, но странностей хватает. Начать с расписания: подъем - в 3.30, зимой, правда, - в четыре. Монахи бреют головы, ходят в робах, зовут себя японскими именами, жгут курения, составляют букеты и слушаются своего настоятеля, бывшего морского пехотинца из Нью-Джерси. Их жизнь трудно назвать затворнической, потому что все силы уходят на густой поток новичков, который каждое воскресенье прибывает сюда из Нью-Йорка. Взъерошенную толпу паломников встречает маленький гипсовый Будда под большим американским флагом. Ему все равно, где сидеть. Собственно, к этому и сводится его учение. Будда ведь не отвечает на мучающий нас вопрос: есть ли Бог? и если нет, то - почему? Он не говорит, что с нами будет на том свете, или даже на этом. Будду вообще не интересует частности, ему хватает общей картины, но и о ней ничего уверенного сказать нельзя. Вернее, можно. В монастыре мириад книг, разъясняющих буддийские истины на всех языках с картинками. Но для новичка они вполне бесполезны, и библиотеку запирают от гостей, чтоб не вводить в соблазн интеллектуального запоя. Учиться в монастыре приходится самому - как ходить или плавать. "Если ты встретил Будду, - кровожадно шутят по этому поводу монахи, - убей его", ибо даже он тебе не поможет. Буддизм ведь не теория, а практика, в которой от сверхъестественного одно усердие. С ударом диковинного гонга вы входите в зал для медитаций, садитесь на удобную подушку, распрямляете плечи, кладете одну ладонь в другую и фокусируете взгляд полуприкрытых глаз на стенке. 45 минут спустя разминаете быстрой ходьбой ноги и усаживаетесь на второй урок. Со стороны это все равно, что смотреть, как краска сохнет. Тем не менее весь буддизм вмещается в эти тихие полтора часа. Остальное - каменные истуканы, шафранные наряды и трогательные предания - всего лишь древняя экзотическая оправа, к которой можно отнестись с уважением, иронией или безразличием. Все это совершенно не важно - как цвет операционного стола. Важно только то, что происходит в медитации, во время которой не происходит ничего. Мудрость сосредоточена не в том, что ты делаешь, а в том, чего не делаешь. Поэтому так трудны уроки недеяния, в чем может убедиться каждый, найдя пустой угол. Неподвижность кажется неестественной и требует контроля. Запретив себе шевелиться, ты чувствуешь свое тело большим, неуклюжим и лишним. Сейчас в нем много бесполезного, практически - все. Поэтому тебе и не жалко от него избавиться. Догадываясь о своей судьбе, оно отчаянно сопротивляется. Сперва чешется нос, потом спина, наконец, хочется скосить глаза на молодую соседку. Но ты не сдаешься, показывая, кто кому хозяин, и все проходит. Добившись своего, с удовлетворением, но и испугом замечаешь, что забыл, как лежат твои руки, да и твои ли они еще. Потом тревога сменяется облегчением от того, что не надо следить за оставшимися без работы мускулами. Как медведь в берлоге, тело замирает в бездействии, оставив в дозоре грудную клетку. Но дыхание не требует усилий - они нужны лишь для того, чтобы его остановить. Беспрестанная работа легких соединяет живое с миром. То наполняя тело, то покидая его, воздух играет с нами в игру, не слишком отличающуюся от любви - если, конечно, не считать ее бесконечности. Размеренная исправность метронома обеспечивает бесплатным ритмом, сопровождающим нас от первого вздоха до последнего. Когда телу не остается ничего другого, дыхание обретает смысл, открывая свою тайную цель. Связывая нас с Вселенной, оно иллюстрирует главный урок буддизма: ты и она едины. Отдельное существование - фикция, которую растворяет бесспорная мерность дыхания. Забытое тело уже не может заявить о своих правах. Нам нечем ощущать границу между собой и другими - ведь теперь ее нельзя увидеть, услышать, ощупать, почуять, вкусить. Ее бы не было вовсе, если б не сознание. В пустоте, бывшей когда-то тобою, гулко бьются мысли, от которых предстоит избавиться. Вспомнив о них, ты тут же берешься за дело, и тут тебя огорошивает вопрос: закрыл ли ты окно в машине? И не замочит ли дождь обивку? От этой суетливой заботы все достигнутое рушится, и пролог надо начинать сначала. В среднем каждые десять секунд в голову приходят две мысли, обычно - плохие. Жалея об упущенных возможностях, бОльшую часть отведенного нам срока мы живем в прошлом, меньшую - в будущем, рассчитывая им поживиться. На настоящее остаются мгновения, заполненные не мыслями, а ощущениями - например, в бане. Буддизм пытается растянуть эти секунды, заполнив ими жизнь или сколько получится. То, что остается от нас, когда мы ничего не делаем и ни о чем не думаем, и есть будда. Именно так, с маленькой буквы, потому что это - не имя, а состояние: отсутствие себя. Труд отречения приводит к пустоте, но в ней, как в зеркале или луже, отражается весь мир, если он, мир, конечно, существует. Хорошо еще, что над этим - центральным для любой метафизики - вопросом уже некому ломать голову. Уклоняясь от философских проблем, буддизм устраняет не объект, а субъект, попутно защищая нас от страдания. Окружающее становится безопасным, теряя того, на кого оно может обрушиться. Говорят, что медитация положительно влияет на организм, делая его счастливым. Но цель этого упражнения не в последствиях, а в нем самом: оно позволяет быть и не быть сразу. Безумие этой альтернативы не укладывается в голове - и не надо. Буддизм ведь не обещал сделать нас умнее, или, тем паче, лучше. Как зарядка, он лишен интеллектуального и нравственного измерения. Не ставя перед собой высоких целей, он и нас освобождает от них. Достаточно того, что избавляя от тоски по прошлому и страха перед будущим, буддизм дает хоть по воскресеньям передышку от выматывающей погони за тем, чего уже и еще нет. |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
