Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
26.4.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
ЭкслибрисСквозь страну. Сентиментальное путешествие москвича
Автор Николай Фохт
...Он усмехнулся очень сдержанно - симпатично. В его усах угадывался аромат коньяка, его бакенбарды опалены были трубкой, которая вечно набита "Амфорой" и вечно пыхает, если мало остается табаку. Он характерно поправил кольцо на левой руке, вольным и галантным жестом сбил излишне, показушно правильную стрелку на левой брючине и ясно, без жалости, без сомнений сказал: - Лети. - Я не упаду? - А кто знает? Какое тебе дело до этого? Ты хочешь не упасть или лететь? - Я - того и другого. - Бывает и то, бывает и другое. - Но терпение его, конечно, кончилось, он подобрал, снял одним жестом с поверхности стола фантики от барбарисок, которые посасывал, когда не курил или не пил подогретый коньяк, скомкал, посмотрел, куда бросить и выбросил, разумеется не глядя, и, разумеется, попал. Нервный. - Лети, раз надумал. Мой разговор с ним длиться уже не первый год. Его циничность направлена прямо против моих самых ясных и непосредственных, самых глубоких чувств. Прямо и непосредственно. Но в его словах была правда, вернее так: правда была на его стороне; еще вернее - правда была на стороне его слов. За пару тысяч лет поднатореешь в параллельных да перекрестных убалтываниях, провокациях и переубеждениях. Он выглядел более правым. Но победить должен был я. Если это мое решение лететь - победа. - А что же если не победа: ты сделаешь, что хочешь, что задумал. Вопреки здравому смыслу. - Я хочу, чтобы ты иногда появлялся - в некоторых местах, на некоторых перегонах. Мне необходимы будут сомнения. Я займу их у тебя - в трудную минуту. - Ну разумеется. - Очередная барбариска оказалась за щекой этого, в общем-то, совсем не страшного человека. Владивосток Увидеть свою территорию из разных позиций: то ты летишь на ИЛе, то ты едешь на поезде, а то просто идешь, когда уже приехал и прилетел. Город за городом, отрезок за отрезком. Территория - нет другого способа исследования, кроме экстенсивного. Ничего тут не поддается анализу, ничего не выводится из предшествующих, смыслообразующих событий. Чтобы понять, надо приехать, ступить на землю, влиться в события и только тогда можно подумать что ты приобщился. А без приобщения, как известно, в наших местах нельзя. Не положено. Провинция она невысокая - как будто присела, пригнулась на всякий случай. Дальневосточный город - такой же. Вроде, местность гористая, если на машине прокатиться - вообще, крутая. А все равно, низенький город. С трудом выдавив из себя рок-идола, на этом, по сути и успокоилась. Борьба и окончательная победа мелкого тирана совсем опошлила портовую его сущность. Антиутопическое телевидение, музыкальное радио, одним из источников прибыли которого стали мелодичные некрологи братвы, неправдоподобно ангажированные газеты - Владивосток гордится этим своим положением на карте, местом в истории. Гордится - и побаивается себя. Она сразу пригласила меня прокатиться. Куда еще, на Русский, естественно. Зачем? Пикник. Коротко, почти европейски исчерпывающе. В ее глазах нет-нет, да и промелькнет интерес к окружающему миру, в ее губах все еще пульсирует желание вдохнуть новый воздух, во рту у нее, наконец, нет еще ни одного золотого зуба - верного признака этих мест, дорогого тавро, верного дальневосточного штрих-кода. И я согласился. Мы мчались по волнам. А вот и остров Русский - это она же, это когда мы стали приближаться к скалам. И что? Тут на год продуктов и снарядов. Если приедут японцы, а они приедут, мы тут не сомневаемся, на Русском можно год жить и отстреливаться. Зачем? Что зачем? Зачем год жить на Русском: у вас тут уже почти все и так японское - тачки, миксеры, морепродукты. Приедут японцы - вы уже готовы почти, только язык подучить. Вот это и страшно - японский язык, он очень трудный, я никогда его не изучу. А что, уже тренировалась. И она зарделась: так как я и хотел, но по другому поводу, как могут краснеть еще наши девушки без золотых зубов. Она не только покраснела, но и подтвердила свою милую реакцию тем, что напрочь отвернулась от меня - лицом к острову Русский. До берега мы добрались молча. Совсем еще весна, совсем еще девчонка, а вошла в ледовитые воды Тихого океана, не открытого, но уже вот-вот, но нырнула на глубину. Места себе не находил, волновался: вынырнет ли. Мест не знаю, нанятая команда ботика откликается только на ее команды. Продукты - колбаса, домашние пирожки, свежие помидоры практически кончились, как и водка. Предварительно развратные действия, которые должны были логически завершиться известно чем, вылились в раннее купание. И ясно, что за этим ничего последовать уже не может: только грипп, только менингит. А менингит в этих местах злой, забористый. Но она вынырнула - с удивлением, как это она полезла в такую холодную воду. Трезвая. Ну что, домой? - спросила она нахмурившись, вспомнив, наверное, про моих японцев. А куда же, домой конечно. Оренбург Оренбург - это степь и двойной стандарт. Два городских Ленина рядом: один - огромный, другой - совсем маленький. Оказывается, второй один из первых памятников вождю: средства на воздвижение собирали всем миром, но чего-то недособирали и Ильич получился меньше, чем в натуральную величину. Не хватило металла. Две мемориальные доски Тарасу Шевченко, который проживал тут в ссылке - в разных домах. Два имени у города: после смерти Чкалова Оренбургу дали имя летучего героя. А в пятидесятые зачем-то вернули прежнее. Не оправдал посмертно Чкалов чем-то, не дотянул. Короче, в этом месте Европа склоняется к Азии - и наоборот. Я не мог не взять ее с собой. Такие вещи в ее жизни случаются не часто. Собственно, познакомились мы как? Она - официантка в гостиничном баре, я - редкий гость. Она привлекла меня двумя вещами: приносила хлеб, хотя я просил не приносить и обсчитывала на десять рублей, плюс хлеб, который я не просил. Зачем ты это делаешь. Что? Ну, хотя бы хлеб. Но ведь, когда приношу, ты не просишь унести. Но ты его приносишь, потом, когда я уже ем, к третьему, практически. Но ведь ты его оставляешь на столе. Но не ем. Но пока ты ешь, он стоит рядом - другим уже такой хлеб не предложишь. Не выбрасывать же. Хорошо, а десять рублей? Это просто ошибка, извини, я пересчитаю. Но ведь каждый раз на десять. Но ты только сегодня возмутился, до этого же тебя все устраивало. Ладно, девочка, собирайся. Сними свою наколку, переобуй кроссовки, накинь что-нибудь легкое на плечи - идем смотреть памятник. Честно, я по нему соскучился. Помню на открытии двойного монумента Пушкин-Даль гадал, делал ставки. Произведение еще было укрыто положенной светлой материей. Явно выступало два бугорка, один, что пониже - рельефно, кучеряво. Ну вот и Пушкин: он и поменьше, он и кудрявый, нет сомнений. Но когда площадь Полины Осипенко, в народе именуемая "в лягушках" заполнилась до аншлага, когда часы на ратуше проиграли "Оренбургский пуховой платок" спала пелена. Оказалось, что кучерявился как раз Даль, а выше него оказался Пушкин, за счет непредвиденного мной цилиндра. Пораженный во все самое основное и сокровенное, не удержался, выискал глазами автора скульптуры Надежду Петину и спросил только одно: почему? - Да, сложно было, - ответила Надежда Гавриловна, однокашница Ильи Глазунова, который тоже был на открытии и даже сравнил памятник Петиной с изваянием Аникушина приблизительно на ту же тему. Сравнил в пользу однокурсницы. - Пушкин ведь ниже Даля: у Александра Сергеевича - 165 сантиметром, у Даля - 184 или того больше. Как я их ни ставила вместе, все получалась жанровая композиция. И потом придумала на Пушкина цилиндр надеть... Но, конечно, в окончательном варианте соблюдены вовсе не антропологические пропорции. - Какие же? - Духовные, разумеется. Слышала, девочка, поняла, официантка ты моя бедовая: духовные. А ты обсчитываешь незнакомых людей, хлеб им приносишь ни за что ни про что. Живешь на родине Виктора Степановича, дышишь, можно сказать, пользуешься во всяком случае одним с ним газом, а многих полезных и необходимых вещей не понимаешь. Я, пожалуй, пойду, а ты сама думай, сама решай, как выпутываться из ситуации своих духовных пропорций. И я прошел сквозь Оренбург, который оказался низкорослым, степным в сущности городом. Двухэтажным таким, таким домашним. Таким домашним, что как и во всяком русском доме, мало что найдешь сразу. Лучшее перепрятано, гостиные и спальни отведены под оптовые склады. Малая родина, одно слово. Такая малая, что и забыть не ровен час; что и оставить не жаль. Пенза Хорошо в Пензе, потому что тихо. Пойдите, найдите еще территорию, где тихо, летом зелено, весной молодо, зимой - белым бело. Поискать надо. А тут - тихо. Это целый, позабытый жанр - тихий русский город. Именно про Пензу правильно говорить - утопает в зелени. Регулярная планировка не препятствует проявлению острого характера, который заложен во всякий жанр. Последние шагов сто до Советской площади даются непросто - крут подъем. Разговаривают здесь негромко и мало. На вопросы отвечают сразу и четко - переспрашивать не требуется. Пьют патриотически пиво "Penza Beer" и с удовольствием посещают замечательную картинную галерею: умная, со вкусом выстроенная экспозиция , отличная коллекция русской живописи начала двадцатого века. В театре имени Луначарского столкнулся с фотографом Назаровым. Сначала с его творчеством: неплохие черно-белые портреты артистов труппы. Такие жанровые, сразу по лицам заметно, что актер или актриса умеет, в каком амплуа существует. Не обычные, как в большинстве театров - как будто артисты позируют для парикмахерской и рекламируют что угодно, только не себя. Кто же автор портретов - мне казалось, сказал я это тихо. Но откуда ни возьмись, как машина из переулка на главную дорогу возникла женщина в красном. Он смотрела с одной стороны строго, с другой - так по-женски, что строгость ее микшировалась и в общем была уже и не важна; и казалось, не строгость это вовсе, а тоже своего рода интерес, который можно списать на местный колорит. Женщина в красном не просто возникла, возникла не спроста, а подошла вплотную, поделившись своим запахами "Мажи нуар" и лака для волос "Тафт" - она мне ответила, тихо и внятно: Это работы нашего фотохудожника Александра Назарова. Рискуя излишне по здешним меркам задержать взгляд на ее красном, спросил в свою очередь: а где он, жив ли, тут ли? Тут, ответила она, обычно он в буфете угощает даму шампанским. Какую даму, хотел было продолжить, но осекся: ясно, что не даму в красном, ясно, что не она пьет шампанское - а вдруг хотела? Но она первой прервала, отпрянула, отринула, махнула левой рукой в знак мирного поворота, включила габариты и прошелестела за горизонт. Я - в буфет. Как ни странно, Назаров ради необязательного и невольного разговора с путешественником, со мной, сменил шампанское и девушку на "Penza beer" и разговор о своей творческой судьбе: - Еду на велосипеде по нашему городу, в котором, как вы заметили, тихо. У нас так тихо, что даже в сводках новостей нас нет, нас даже часто путают с Пермью - настолько нас нет, настолько у нас тихо. Я еду, короче, на велосипеде и вижу из травы - глаза. Торможу, выскакиваю из седла -бомж. Я спрашиваю: почему ты здесь, в траве. Оказалось, целая судьба. Сидел, только освободился, его менты в Казахстан продали, в рабство. Он убежал оттуда, в Пензу подался. Я решил его сфотографировать, уж больно колоритный: клал на то место, в ту траву, батон хлеба с запиской - приглашением в студию. Он и пришел однажды, сфотографироваться. С этой работы я решил начать серию "От бомжа до мэра", весь спектр, так сказать. - Ну? - Спектр получился, но без мэра. - Почему без? - А потому, что не захотел я его фотографировать. Потому, что я снимаю то, что хочу. Вот бомжа - да, мэра - нет. Разве не понятно. Я шел по Пензе, я будто впитывал малейшую уже надежду, маленький здравый смысл этого полета, этого путешествия сквозь. Тихо ускользала из-под ног Пенза; подошвы ботинок уже непослушно отклеивались от земли и все тело, одевшись в лайнер-самолет со стюардессой на борту летело в следующем направлении. Самара Самарский аэропорт километров в шестидесяти от самого города. Дилемма: ждать автобуса или ехать на частнике. Она, как попозже выяснилась, частник и не только, подошла и назвала неправдоподобно низкую цену - за извоз. Почему? Дак, еще кого-нибудь прихватим, еще парочку. И не страшно так, бомбить залетных, без определенного задания приезжающих в ваш город. Она даже не улыбнулась, а ушла и пришла уже с двумя. Они, бодрые с подозрительно одинаковым цветом лица, почти одинакового роста и точно одного возраста, всунулись и она сказала, ну мальчики, поехали. Сказала или спросила, не помню, не важно. Не важно, потому что, отъехав метров пятьсот, едва она успела бросить свою исконную, из этих самых мест болотного цвета шестерку на четвертую передачу мне стало ясно все. Пассажиры и она, подыгрывая делали свое. В воздухе запахло картами, они тут же были извлечены, тут же разбросаны по пассажирским местам, тут же выяснилось, что мне несказанно везет. Ладно, ребята, сказал я очень важно, немного усталым, даже, как мне представляется, слегка прокуренным, хотя не курю вовсе голосом. Хватит. Играть я не стану, мне надо в Самару. Машина затормозила. Расстроенные, казалось бы, даже казалось бы обиженные мои попутчики выскочили на трассу и как-то сразу уехали. Она предложила и мне ловить машину, сославшись на неполадку в моторе. Но я ее уговорил: строго и твердо сказал, что надо в город. И только потом, когда по Большой Куйбышевской, мимо улицы Некрасова мы выехали на набережную, она отошла, размякла и рассказало коротко свою историю. - Двадцать лет работаю каталой. Раньше вообще в поездах играла, теперь вот поближе к дому перебралась. Но каждое лето с мужем на пароход и по Волге, до Москвы и обратно. - Муж тоже, играет? - Нет, не играть мы плывем. Понимаешь, парень, в жизни нужна передышка. Вот на эту передышку горбачусь целый год. Да и муж тоже. И уж когда и если дорвемся, то только первым классом, только коньяк и шампанское, только икра и вобла. Вот так. Ради этого стоит жить, понимаешь? - Нет. - Ладно, ты приехал. Если хочешь знать, в рубашке ты родился. - А что, убили бы? Она засмеялась, как, наверное, давно, а может, никогда не смеялась. - Убили - обыграли бы! У нас, в Самаре игроки беспощадные. Только женщин и детей не трогаем. Обыграли, а не убили, понял. Я понял, и теперь и не знаю, что лучше: убили или обыграли - так она это сказала. Но я шел уже по набережной. Волга выглядела с этой точки беспредельной , жители, как массовка давнего любого советского фильма прогуливались, разговаривая и смеясь. Тут и там в последнее время образовались легкие конструкции, под которыми - дискотеки ресторан. Ресторанный, набережный бизнес за последние два года тут вырос. И надо ли говорить, что в Самаре все играют в карты, карты из рук не выпускают: в дурака, в сику, в очко, в буру, в покер, на пляже, дома на кухне, в любом укромном месте. Карточный город, город азартный - по-женски. Самара на левом берегу - значит женского рода. После революции транссексуальная операция сделала его Куйбышевым - мучались самарчане неестественным полом. И когда все пришло в норму, вернулось назад, снова взяли в руки свои карты, вновь сели за свои "жигули" и заездили туда и обратно. И только через Волгу, поперек течения ни один самарец не хочет плыть - чего-то опасается. Так лично мне показалось, привиделось. Нижний Новгород Стоило ли рождаться в Москве, когда есть Нижний Новгород? Так вот подумалось - подленько по отношению к отекшей, рассопливившейся столице-матушке, но подумалось ведь. А что: Кремль тут есть, вон Покровка тоже какая красивая, Варварская - Варварка по-нашему будет. Это кто? Это тоже Минин - без Пожарского стоит на площади, но второй герой предполагается. Почему, кстати, спрашиваю, площадь у вас то просто Минина называется, то все-таки Минина и Пожарского? Так ведь, отвечают честно, Минин - наш земляк, а Пожарский кто? Кто? - догадываюсь, но переспрашиваю. Так, пришлый, полководец всего лишь наемный. Первый раз я подплыл к Нижнему в лихую годину. В 91-м. Что тогда потрясло: по улице, по этой самой Покровке, шли евреи. Они вышли из синагоги и мерным шагом с красивой но немного заунывной песней, вызывающе глядя в глазницы новгородских окон, курсировали по городу. Был Новый год, еврейский Новый год, но в уже победившей новой России. Молодцы евреи, молодцы, подумалось тогда, но пароход уже отвалил от правого берега Волги. Что сегодня он мне представит, чем порадует, как угодит. Уже навылете на выходе, на окраине, в автозаводской части, среди буйства конструктивизма, который выстоял я увидел, различил эту парочку. Я напросился в гости. Мы с Проворовым и Мызниковой пьем чай с бутербродами и смотрим видео, которое снимали Галя и Сергей, когда работали на местном телевидении. Хорошая работа, терпкая - "Линия. Структуры". Почти сорок минут на экране линия, меняющая структуру, бегущая, бесконечная. И звук, отражающий линейные изменения. Все почти черно-белое, лаконичное - включая звук. Смотрю в телевизор и будто вижу: через полгода столкнемся мы уже в Москве, по окончании моего беспрецедентного перехода через страну, на площади Маяковского. Они проездом, в Гамбург, не живется им в Нижнем, уволили ото всюду. А в Гамбурге о них помнят - хотя еще и не знают. Не спросил я у них тогда: зачем рождаться в Москве, если есть Нижний Новгород, не спросил. Звенигород Под рукой, под Москвой раскинулся этот удивительный город Звенигород. Да и город ли вообще? Да нет, вроде город. Только такой, придорожный. Так люди, крестьяне в общем, торгуют картошкой, яблоками или сметаной на трассе. Выставят ведро с содержимым, а сами - в хату. Одним глазом за товаром приглядывают, а вообще, по-серьезному, - живут, занимаются важными делами, не бездельничают. Но ведро из-под прицела не выпускают: клиент вот-вот объявится. Все в Звенигороде недалеко от дороги. Город торгует свежевыкрашенными фасадами, своими продуктовыми павильонами, своим кинотеатром под названием "Кинотеатр", в котором уже несколько лет не показывают кино. Звенигород похож на добротную киношную декорацию: снаружи все прекрасно, но как ни заглядывай за приоткрытую дверь, как ни всовывайся в невзначай распахнутое окно - не видать продолжения, следствия города. Тут (поэтому) часто и снимают кино - не пропадать же реквизиту! Ирина совсем не похожа ни на статистку, ни на старлетку. Она в таком платочке богомольном, прибавляющем красоты. Местная, Живет, работает, служит (как правильно?) в Савинно-Сторожевском монастыре. Мы, в один знаменательный, святой день почти взявшись за руки, почти богохульно смотрим на православную процессию. Известная российская история: тех людей, которые шли пешком, не пустили в святой день, а разрешили войти лишь по "пригласительным билетам". Сливки сняли, как обычно, те, у кого от них изжога. Разочарованно... нет, смиренно расползалась паства. Православная Россия, которая одинаково выглядит уже тысячу лет - сверху, из-за крепостных стен. Это замедленное движение почему-то напомнило Тарковского. Не "Рублева", а "Солярис": под ля-минорную хоральную прелюдию Баха камера проходит по полотнам голландцев, застывая на одном пейзаже... Брейгелевское скорбное, бессмысленное на первый взгляд, трагическое движение народа - народ уходит. - Все, ну кто приезжает в монастырь, не паломники, а экскурсанты, думают, что тут снимали "Иван Васильевич меняет профессию" А знаешь, тут снимался "Солярис" Тарковского. Помнишь, там есть кадры: под музыку Баха герой вспоминает детство? - Я кивнул, она угадала. Мимо идут православные люди с надеждой, с покойной своей улыбкой. А из окна выглядывает город и соглашается: благодать! Костомукша ...Я ее не узнавал. - Это что, город? - Да, это Костомукша. - За минуту до въезда в пределы водитель Саша вставил в магнитолу щадящую музыку - интеллектуальный попс с применением живых скрипок, фортепиано и т.д. - Финны строили - они лес не рубили, ставили дома прямо среди деревьев. Сосны и березы, похожие на сосны, финская типовая застройка и российские дома, которые в недостроенном виде смотрятся эффектнее, чем в окончательном варианте. Финны умудрились провести в квартиры кабель - поэтому в Костомукше телевидение кабельное: 15 программ, в том числе парочка европейских. На улицах - почти прибалтийская чистота. На горизонте торчат трубы: может - знаменитый горно-обогатительный комбинат "Карельский окатыш", может - мебельная фабрика, а то и пивзавод со своим пивом "Ричард". Три самых крупных предприятия, на которых держится Костомукша. Твердым и безоговорочным шагом я вышел в фойе местного Дома культуры и попал в руки летающих карелов. - Редкая семья не имела воздушного шара, - втолковывал художник Титов, автор герба Костомукши. - Дорог в Карелии отродясь не было, руду, рыбу, прочие продукты приходилось перевозить по воздуху. В десятом веке шары делали из рыбьей чешуи. - Лично я с детства летаю, - продолжал карельскую песню первый член союза художников от Карелии Добрынин. И ставил на подрамники полотна про Калевалу - знаменитый карельский эпос. Вернувшись из полетов в то же фойе Дворца культуры, где можно найти любую костомукшскую интеллигенцию, вижу Ефремова, патриарха костомукшской альтернативной музыки. В традициях альтернативы слушали его первую и единственную пластинку, отпечатанную в Финляндии. Я взял пластинку с собой. Вот и вся Костомукша. Вот и весь город, пересечь который можно за полчаса. Вот и вся местность, по которой курсирует красный автобус с надписью: "Костомукша - любовь моя". Орел Проститутки в Орле забавные. Приходит за 50 долларов и очень сурово говорит: так, двадцать минут мы беседуем о жизни, двадцать минут массаж, двадцать минут секс. А если сократить, как минимум, беседу? Задумывается. А что, говорит, о жизни не хотите мне рассказать? Не хочу. Ладно, тогда полчаса массаж и двадцать минут секс. Почему двадцать, а не тридцать. А куда больше-то. Логично. Орёл - местность, где буква "ё" в почете. Необходимость писать в названии города мифическую литеру повлекла необходимость обозначать "ё" во всех остальных словах. Так они и живут, пишут через "ё". Это, кажется, завещал Сталин: он, собственно, реанимировал в письменной речи надстрочный знак - Сталин был крупным филологом, о чем наверняка помнят в Орле. Активно пахнут цветы, которые доказывают экологическое благополучие края. В животе холодок от местного мороженного. Ленин на площади петровским жестом утверждает: здесь, мол, будет город заложён. По улицам снуют фирменные фургоны "Кока-колы", которые очень похожи на пожарные машины - красные, большие. В Орле, потому что, кокакольный завод. В казино "Бристоль" за парой столов аккуратно меняются крупье - но никто не играет в азартные игры. ...На улице Пушкарной - благостно. В музее Леонида Андреева, как летом на даче: пахнет деревом и горячей от солнца краской. Надеваю обязательные музейные тапочки и слушаю рассказ Татьяны Верижниковой про уникальную фотографическую жизнь Андреева. Цветные слайды, изобретение братьев Люмьер дают великолепное полиграфическое качество - альбом андреевских фоторабот издан, разумеется, не в России. Писатель снимал на стереоскопические слайды - на одной пластинке два одинаковых изображения. Это позволило жене Андреева преломить каждый на две половинки и раздать сыновьям писателя - как наследство. Андреев умер не в родном Орле - в Финляндии, когда уже собирался эмигрировать в Америку. Подальше от коммунистической России, которую никогда не снимал своим стереоскопическим "Кодаком". Брянск Ох, какой это был ливень! Какой почти ураган, почти стихийное бедствие. Но сквозь ураган и ливень я пробрался в местный цирк. И там, в брянском цирке, на западе путешествия увидел знакомое лицо. Оказалось, учились в одном месте, пятнадцать лет не виделись, а главное, незнакомы вовсе. Лена. Сквозь непрекращающийся ливень, наперекор, с коробкой местных конфет и без задней мысли я ехал на такси в гости к Лене. Да, как приятно не в Москве ездить на такси. Куда ни двинься, в какие пределы ни направь стопы больше четвертного не наездишь. Как ни крути: в аэропорт, на вокзал, в гости к девушке сквозь бурю. Мы говорили о многом. Маскируя явный интерес, выведывал истории о Брянске, о том, за что тут можно зацепится, чем поживиться. Знаменитый человек Брянска Марк Белодубровский. Про Белодубровского тут ходят легенды. Он может, например, встретив знакомого в троллейбусе, вытащить его на улицу и сыграть на скрипке только что сочиненную мелодию. А потом ехать дальше. Марк Ефимович занесен в европейские анналы как гениальный композитор-авангардист, который в основном не записывает свои произведения. Поговаривают, что, как всякий гений, Белодубровский живет в нищете, что особенно радует зарубежных почитателей. Или еще история про то, как в центре города разбили сквер и назвали его в честь поэта Софронова, автора слов к песенке "Шумел сурово брянский лес". На вопрос, почему сквер назван не в честь композитора, что логичнее, мэр ответил: "Представляете, в центре города - сквер имени Каца!" Слушал я Лену и думал, что закончилось мое путешествие, мой разрешенный разными инстанциями перелет с пересадками. Любая история растворяется, протекает в каждую отдельную, местную почву, как лужа проходит сквозь отечественную почву. Не удержать, да и не за чем. На том и остановимся, с этим и вернемся. P. S. ОАЭ Эта зима выдалась на редкость солнечной. Не менее двадцати пяти в тени, температура воды за двадцать. Просыпаешься от постороннего, чужого шума: то ли ветер с океана, то ли кондиционер дает о себе знать. А может быть на фоне общей тишины шелестит, несомненно, синтетическая штора - откуда здесь натуральные шелка. Это бегство. За что я покинул обычную мокрую родину? Простуда, грипп, сплин - все, что имел там. А ведь каждый раз надеешься, что: что некто алмазным своим резцом отсекает от остальных секторов года нужное тебе время и необходимые обстоятельства. И как кусок шарлотки - еще дымящийся, но уже остывающий - преподносит на серебряном блюдце. На! Кусай помаленьку, день за днем, неделя за неделей. Там, на краю порции и уготовлены всякие подарки, неожиданности, излишества. И как маленький, всякий раз веришь. И кусаешь, и откусываешь, и медленно, сладострастно пережевываешь и без того мякоть. Непростительная наивность, преступная мягкость. И я убежал. Жить в теплой, солнечной зиме, медленно вытягивать одними губами из чашки дымящийся, еще, безусловно, горячий кофе, думая: как очерствели губы! Как прекрасно, как ритмично и настойчиво бьется сердце вдали от любви и дома. Лицо обветрено, взгляд циничен, манго спел и сладок. Запретный плод оказался в двух шагах, под рукой, на расстоянии одного усилия, решения, отречения. И что хорошо: внутри гомона, разночтения, абсолютного непонимания, может быть даже тотального несовпадения культур и религий чувствуешь себя наконец прощенным, а значит, свободным и бессмертным. Но зачем? И в этом месте обозначается он. Он точно путешествовал, преследовал меня по всему простору, по всему туннеле проехался: похудел против своей воли, ожесточился, хотя, куда дальше, помял пиджак. Он сел на край плетеного кресла, ловко очистил киви, не уронив и капли сока, и подумав, решил все же сказать мне: - Быть свободным, быть бессмертным - и не воспользоваться: в этом вижу смысл. На что я совершенно резонно, припомнив все приключения и впечатления ответил: - Видишь, какие печальные у меня глаза, а ведь я еще и не плакал. Кому сказать, мне не очень-то дорога эта жизнь даже на краешке земли, на обрыве, над заливом. И что делать? Вот с этих пор, с того момента, как понял, что готов на всякий обмен, вплоть до самого смертельного, грусть поселилась в сердце. Экзистенциальные откровения не по мне, я признаю только жизнь: из травы и коров, из земли и сосен, из песка, моря, из дыхания и ветра, слов, из царапин, из криков, из запахов. Но принимая, но обожая, но приветствуя, готов к обмену. Сам не верю, сам готов разрыдаться на первой накрахмаленной казенной подушке. И как получить все это на территории, по которой мы только что проехали - ума не приложу. Он, разумеется, промолчал. Или сказал что-то типа: а ты попробуй еще раз. Он или промолчал, или сказал это. Одно из двух. |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
