 |
|
"Кинозал Свободы"
"Хрусталев, машину!"
 
Ведущий Сергей Юрьенен
Сергей Юрьенен:
"Кинозал Свободы". Новую программу Радио Свобода открывает Алексей Герман - "Хрусталев, машину!".
Алексей Герман:
Все дело в нас. И КПСС, и Госбезопасность - это все сидит в нас, это все наша закваска, наш менталитет.
(Сцена из фильма)
"Хрусталев, машину!". Режиссер - Алексей Герман, сценарий - Герман и Светлана Кармалита.
Алексей Герман:
У нас начинается-то кино с того, что голос говорит: "Все по-старому бывало, будет так всегда, лошадки и мальчонки малые, несладки холода". Это есть эпиграф нашей картины, просто незаписанный. Начинается с того, что мальчик плюет в зеркало, смотрит на себя и плюет в зеркало. Там три линии, и все линии, они существовали на свете, потому что это линия, так сказать, моего отца и моей семьи, и немного Светланиных таких приключений, - потому что мы пишем действительно вместе...
(Сцена из фильма)
Сергей Юрьенен:
Камера - Владимир Ильин. Звук - Николай Астахов. Музыка - Андрей Петров.
В ролях: генерал Кленский - Юрий Цурило, его жена - Нина Русланова, их сын - Михаил Дементьев, истопник - Александр Баширов, шведский корреспондент - Юри Ярвет.
Россия-Франция, год 1998-й. Длительность - 150 минут.
Цвет - черно-белый - со специальным эффектом старения пленки.
(Сцена из фильма)
Москву 53-го заносят метели начала марта. Лубянка обостряет борьбу с сионистским заговором. Объект операции - генерал военно-медицинской службы Кленский, который завершает завтрак, повисая на гимнастических кольцах вниз головой.
(Сцена из фильма)
Одним из первых зрителей картины Германа был наш коллега Петр Вайль.
Петр Вайль:
С самого начала - с мировой премьеры "Хрусталева" на Каннском фестивале 98-го года, когда еще редки были восторженные голоса, сейчас уже грохочущие международным хором, уже тогда звучало имя Джойса. Все правильно, сравнение самый удобный элемент анализа. Нужно найти полочку, приклеить ярлычок, и тогда новое явление займет место в нашем умственном и чувственном обиходе. Джойс давно стал символом чего-то большого, хитросплетенного, труднодоступного, но великого. Я думаю, разговор о "Хрусталеве" и следует начинать с этого ощущения - грандиозности и сложности. Неимоверную по трудности задачу ставили и раньше - скрутить жизнь, развернутую в художественное повествование, обратно в клубок. Назовем самые выдающиеся попытки: в литературе именно "Улисс" Джойса, в живописи Пикассо, Брак, Филонов. Выяснилось - писателю не дано обойти тот очевидный факт, что на листе бумаги буквы, слова и фразы размещаются друг за другом, а не громоздятся кучей. Живописец не может преодолеть того простого обстоятельства, что холст плоский. Герману легче - кино позволяет совместить события, наслоить реплики. Зато труднее зрителю: германовский кадр анфиладой уходит в бесконечность и глазу не охватить такое множество планов, привычно сосредоточившись лишь на переднем. Ухо не улавливает многоголосый хор, хотя в жизни мы как-то справляемся с одновременным шумом трамвая за окном, стука дождя по карнизу, телерепортажа, шипения сковородки, голоса жены и детских криков. Мы справляемся с этим, не замечая и не обсуждая, но не можем пересказать, чувствуя бессилие языка. Алексей Герман нашел такой язык, и то, что мы его иногда не понимаем, наша беда, а не его вина. Попробуем научиться видеть и слышать.
(Сцена из фильма)
Сергей Юрьенен:
...Ибо "ЗИМ" героя белый, в отличие от черных машин картины, а Герман одних только сталинских "ЗИСов" для нее отыскал 12. Сегодня, когда "Хрусталев, машину" удостоен российского киноприза "Золотой Овен" как лучшая картина последнего года века, Герман как лучший режиссер, а Владимир Светозаров как лучший художник, уместно вспомнить ликование национал-большевиков по поводу, как они писали, "битого хрусталя" Германа в Каннах. В Соединенных Штатах картину Германа открыл Ричард Пенья. Директор нью-йоркского кинофестиваля, профессор колумбийского университета, киновед Пенья тоже был на каннской премьере и свидетельствует о том, как "били" германовский хрусталь.
Ричард Пенья:
На мой взгляд, этому есть несколько причин. Во-первых, его показывали слишком поздно, многие зрители очень устали, и не забывайте, это сложный фильм. Но скажу вам честно: те, кто остались и досмотрели фильм до конца, выходили из зала с чувством, что им никогда не приходилось видеть ничего подобного. Кинокритики далеко не всегда самые утонченные люди в мире. Некоторые из них, как только они понимали, что это не тот фильм, которому гарантирована первая премия, вставали и уходили. Но среди тех, кто остался, были в основном люди, которых я уважаю в мире кино. И когда мы выходили из зала, то почти не могли разговаривать - так нас потрясло то, что мы увидели.
(Сцена из фильма)
Сергей Юрьенен:
МГБ начинает активную разработку объекта - силами корреспондента прогрессивной шведской газеты.
Алексей Герман:
Человек по фамилии Линдеберг действительно приехал к нам из Финляндии и действительно должен был узнать, жива ли моя матушка. И был предупрежден, чтобы ни в коем случае не заходил домой: это был 49-й год, папа был подполковником медицинской службы в больших неприятностях. Даже этот самый Линдеберг, я фамилию не изменил, пришел к нам, и отец схватил его за воротник, сказал: "Трудная у тебя работа - бьют иногда. Нет у меня никаких родственников ни в Рязани, ни в Казани". И спустил его с лестницы, отец был очень сильный человек. Это я помню, помню испуг страшный после этого приезда, потому что родственников у нас было много, и всегда скрывалось это отцом, который два раза обедал со Сталиным. И мне хотелось как-то отца, мать, квартиру сделать эсмешно, потому что мы снимали трагикомедию. Французы ее пустили как "русскую черную комедию".
(Сцена из фильма)
Сергей Юрьенен:
Версию первоначального восприятия картины во Франции предлагает режиссер и киновед Олег Ковалов, Санкт-Петербург.
Олег Ковалов:
Почему картину, мягко говоря, прохладно приняли французские зрители? Герман это объяснил в самом фильме. Читая сценарий фильма, а в сценарии это описано гораздо подробнее, мы обращаем внимание на замечательную линию прогрессивного иностранного журналиста, который приезжает в сталинскую Москву, он окрылен идеями социализма, построения нового общества. Его окружают замечательные люди: замечательная женщина с именем Соня Мармеладова, приятели вспоминают про Второй фронт, ведут его развлекаться на ВДНХ, наливают в стакан водки. Идет хорошая нормальная жизнь, а женщина еще и спит с ним, изумляясь мужской силе. И этот наивный иностранец думает, что он попал в страну своей мечты, где женщин зовут Соня Мармеладова, где крепкие надежные парни говорят о том, как они били нацистов во время войны, где говорят только о том, что мы преодолеем трудности и будем жить при социализме. И он не понимает одного пустяка: то, что это - агенты КГБ, которым он нужен для провокации против главного героя. И вот идет поразительный контраст между чудаком, который не понимает, куда он попал, и адским капканом, который выглядит вполне привлекательно. И в сцене смерти выходит самый добрый человек и убивает его гирей, которая засунута в валенок. Вероятно, стороннему взгляду и нужна была та самая Россия, о которой грезил этот самый герой. Россия, которая внешне неказистая, но внутри окрыленная большими какими-то идеалами, Россия, окрыленная русской идеей до сих пор. Но русской идеи давно уже нет. И Герман, спародировав представление иностранца о России, он, вероятно, в чем-то предсказал реакцию западной публики на свою картину.
(Сцена из фильма)
Сергей Юрьенен:
Непривычный гебист, тонко чувствующий интеллектуал в штатском, возникает в сцене убийства шведа в московском переулке. По Чешскому телевидению пражский киновед Владимир Юст заявил, что принадлежит к безоговорочным сторонникам картины.
Владимир Юст:
Я посмотрел ее этим летом на Карловарском кинофестивале в секции "На Восток от Запада". Я о ней ничего не знал, кроме того, что фраза "Хрусталев, машину!" историческая, и что она принадлежала Берии. Первые 10 минут я не ориентировался, но чем дальше, тем лучше понимал, что хаос преднамеренный, что автор хочет показать сталинизм через бытие повседневной, абсурдной и хаотической жизни. Меня буквально поразили образы гэбэшников, они вовсе не демоны, как мы привыкли их видеть. Я верю режиссеру, что так оно на самом деле и было, а не так, как видим мы ту эпоху через идеологические очки и сумму знаний, приобретенных нами позже. Я воспринимаю этот фильм как онтологию сталинизма, фильм о том, как жили люди в ту эпоху, когда падение человека с самых высот на самое страшное дно было делом обыденным. Когда мы читаем об ужасах ГУЛАГа или холокоста, то не можем представить себе все это воочию. В нашем представлении носителями зла были какие-то марсиане - КГБ, СС или СТБ. Они причинили зло и улетели. А фильм Германа показывает, что зло - это мы сами. Это наши соседи, это незаметные людишки, заполняющие и сегодня наш мир. А это, пожалуй, на уровне Хичкока.
(Сцена из фильма)
Владимир Тольц:
Возможно, то, что я скажу сейчас огорчит историков-профессионалов: в массовом сознании картина прошлого создается в основном не благодаря их изысканиям, а прежде всего творениями художников. Через "Хрусталева" в зрительское сознание, а зритель сегодня - большинство человечества, мощно входит зима советского 53-го года. И дело тут не только в столь любимых Германом и изобильно представленных им материальных реалиях времени: клешах и регланах, очках-велосипедах и трофейном барокко, "кубанках" ментов и воронках, украшенных изображением лучшего в мире "Советского шампанского". Дело даже не в оживлении на экране неповторимого говорка с матерными послевоенными прибаутками, не в мелодиях начала 50-х и других звуковых приметах времени. И уж конечно, не в "подлинности" названия, мемуарный источник которого мало кто помнит сегодня. Главное, по-моему, достижение Германа и Кармалиты в том, что их фильм мощно и убедительно будит в зрительском сознании образ главных переживаний зимы 53-го.
Всеобщий страх зимы 53-го у Германа связан с ощущением близкого конца и одиночеством каждого перед неизвестностью кар будущего. Надеяться не на кого, даже сам Иосиф Виссарионович, в замаранных простынках отходящий в мир иной на кунцевской даче, никому уже, подобно святому Иосифу, утешившему своих братьев-предателей, не скажет: "Не бойтесь".
Безнадежный страх и "трепет забот иудейских" охватывает в фильме всех без разбору: истопника, запертого в ментовке, и детей, лгущих, драчливых и беззащитных. Боятся доктора-евреи - сотрудники Кленского. Они уже прочли сообщение об аресте группы врачей-вредителей, связанных с международной еврейской буржуазно-националистической организацией "Джойнт", но не знают, что их ждет самих. Боится сам, постоянно пьющий от страха, генерал, которого, конечно, как любого другого, есть за что прихватить: и сестра в Стокгольме, и изобилие евреев среди подчиненных, и разговоры про скорую смерть вождя, после которой последуют казни почище тех, что были после смерти Нерона. Я сразу вспомнил судьбу консультанта Лечсанупра Кремля Егорова, вот так же рассуждавшего о скорой смерти Сталина и вместе с еврейскими коллегами в начале 53-го арестованного по обвинению в злобных террористических намерениях в отношении руководства ВКП(б). Но боится и сам Сталин, уже пускающий предсмертные пузыри, и якобы умоляющий Кленского спасти его. Боится и Берия, напуганный крушением устоявшегося мира и неизвестностью, которая идет ему на смену. Думаю, этот мало похожий на фотографию реального Берия персонаж для массовых представлений о прошлом окажется куда убедительнее, нежели несколько лет назад изданные мемуары сына Лаврентия Павловича или его возлюбленной.
Историки еще будут спорить и гадать - действительно ли в 53-м готовилась массовая депортация евреев? Подготовили ли для этого вагоны или только пропагандистские материалы?
Правда прошлого для масс - то, во что верят.
В массовом сознании зрителей "Хрусталева" начало 53-го будет ассоциироваться отныне с фильмом Германа.
(Сцена из фильма)
Сергей Юрьенен:
Итак, шедевр мифотворчества? Питерский коллега Германа Олег Ковалов.
Олег Ковалов:
Герман снимает мир, которому неведома разница между добром и злом. И я понимаю, почему Герман, монтируя картину, постоянно читал современные газеты. Современная молодежь не чувствует разницу между добром и злом, оттого культовым героем является для нее герой фильма Балабанова "Брат": добрый киллер, русский парень, карманы которого набиты американскими долларами, и он убивает плохих людей - якобы. Оттого такую бессмысленную лживую информацию дают молодые телекомментаторы. Герман - я понимаю, почему он долго и мучительно снимал эту картину. Он приходил в монтажную, ему читали газеты, он чувствовал, что творится в стране. По-моему, он чувствовал, что в стране размываются критерии между добром и злом. И он снял совершенно честную, органичную картину о крахе гуманистических иллюзий.
(Сцена из фильма)
Сергей Юрьенен:
Писатель, издатель и наш коллега Дмитрий Волчек.
Дмитрий Волчек:
Нашлись шары от кровати. Я влюбился в фильм Германа после этой реплики. Уютные вещи, вехи милой буржуазности, единственные сохраняют невозмутимость, в то время как их владельцы мечутся, увертываясь от клоунских ударов ужаса. Не знаю, как определить происходящее на экране, кроме как вовсе не подходящим для критического анализа, но зато веселым словом свистопляска: домового ли хоронят, ведьму ль замуж выдают? Советский Союз прожил вполне человеческий век - 74 года, но умирал дважды - в 53-м и 91-м. Обе эти смерти хорошо рифмуются: паника последних дней жизни Сталина и полная фантастических ожиданий истеричная суета начала 90-х. Алексей Герман начал снимать "Хрусталева" в годы крушения Империи, его картина дышит уже почти выветрившимся из памяти восторгом тех лет, когда грозный некогда колосс, с назойливостью нищего калеки, демонстрировал злословящим прохожим свои глиняные ноги. Все в одночасье стало смешным, вот и сталинская дача предстает не логовом тирана, а дачей в самом заурядном обывательском смысле - загроможденным дурацкой мебелью домиком, в какой-то снежной Тьмутаракани. Обломки любого кораблекрушения похожи, и фильм Германа менее всего выглядит исторической хроникой. Разбойничий посвист, которым открывается картина, звучит так, словно доносится он не с экрана, а с улицы.
Назвать произведение искусства актуальным - чудовищная пошлость, и я предпочту другой комплимент: "Хрусталев, машину!" - фильм поразительно молодой, он кажется дебютом неведомого гения, спешащего поймать секунду, когда все потеряно, но шары от кровати чудесным образом нашлись.
(Сцена из фильма)
Сергей Юрьенен:
Ударившись в бега от ведомства Берии, генерал Кленский оказывается на подмосковной станции.
(Сцена из фильма)
Олег Ковалов:
В фильме есть сцена, которую мог снять только гений, конечно. Любой нормальный режиссер, средний режиссер, снимет арест генерала на станции так: генерал сидит в пивной, приезжают работники НКВД и его арестовывают. Но гениальный режиссер, каким является Герман, безусловно, он снимает эту сцену так, как равную сцену снял только, по-моему, Куросава в фильме "Трон в крови", когда всадники скачут в тумане. Он снимает гениально.
(Сцена из фильма)
Генерал выходит из пивной, вдруг из тумана бегут маленькие дети с палками и начинают его бить, минут пять. Они избивают его в кровь, весело смеясь, избивают палками и камнями - "мы так играем" - дети 53-го года, они напоминают маленьких волчат. И когда подъезжают машины с автоматчиками, окружают генерала, арест он воспринимает, как радостное освобождение от этой пытки. Это снято совершенно фантасмагорически!
Сергей Юрьенен:
Для тех, кого волнует тайна сексуальности предков, Эрос эпохи сталинизма, картина Германа может стать откровением. И речь тут не только о четырех минутах гулаговской инициации генерала, по поводу чего - американский зритель, русский писатель и бывший узник ГУЛАГа Юз Алешковский.
Юз Алешковский:
Стою однажды у газетного стенда в самом начале улицы Герцена. Стенд на стене университетского здания. Читаю в "Литгазете" какие-то стишки, ничего вокруг себя не замечаю, не замечаю, что Герцена перекрыли у Манежа и на Огарева, вновь вдарив по правам этих революционных демократов. Вдруг за своей спиною слышу почти бесшумную работу мотора и угадываю, что это "паккард" или "линкольн", потому что на этих тачках заезжал иногда пообедать в наш двор водила Булганина, живший в нашем подъезде. Естественно, оборачиваюсь и застываю в совершенном столбняке, автоматом вынув руки из карманов, потому что машин было две, обе черные и в одной из них (кто об этом не знал?) сидела, конечно, охрана, которая вполне могла предупредить возможную попытку покушения на одного из "хозяев жизни" - подозрительного лица в потасканном сером пальто.
Немая сцена - я в полуобороте к двум "паккардам", ни троллейбусов, ни машин вокруг, ни людей вокруг, улица пуста, боюсь пошевелиться. За темными стеклами машин ни лиц не вижу, ни фигур. Убедившись, что я не потомок Каляева и Веры Фигнер, вылезает из передней двери первого "паккарда" низенький такой военный, у него до синевы выбритое лицо. Движения его фигуры весьма сановны и по-лакейски профессиональны. Осмотревшись и не придав мне никакого значения, словно я был существом декоративно-фиктивным, он открыл дверь салона. Все-таки я являлся мыслящим тростником, я догадался, что сейчас из тачки вылезет Берия.
Так оно и случилось. Берия вышел на тротуар, он был в черном, должно быть пуленепробиваемом пальто, в черной шляпе, в знаменитом пенсне, в старомодных черных штиблетах. Он слегка размял свои члены, посмотрел по сторонам, остановил взгляд на мне, как затем остановил он его на мусорной урне. Что-то недовольно сказал адъютанту Саркисову (вскоре вместе с ним расстрелянному), кажется, выругался матом. Берия, как подумалось мне, негодовал, что вместо снующих по Герцена студенток торчит тут какой-то идиотина - то есть, я. Понегодовав, Берия юркнул, несмотря на грузность, в машину. Щеки брюнета Саркисова стали бледно-зелеными. Совершив ритуал осмотра машины, он тоже скрылся в ней.
Оба "паккарда" не тронулись, нет, они бесшумно слетели с места и понеслись к Кремлю.
Через минуту улица ожила, и я вместе с нею ожил.
Ожил и даже подумал, что наверху идет схватка за штурвал власти, и какой-то хитрый, хитрый хитрован блестяще провел операцию по спасению невинных студенток, которых обычно кадрил и властно растлевал Лаврентий Павлович.
А ведь если бы Берия был голубым, как цвет петлиц ребят лубянских, то я наверняка бы сделался в тот летний день козлом отпущения за его неудачу на охоте за студенточками.
Стал бы козлом опущения, как герой замечательного фильма Алексея Германа генерал медицинской службы.
(Сцена из фильма)
Сергей Юрьенен:
Прага, чешский киновед Владимир Юст.
Владимир Юст:
Я увидел в картине Германа сразу 10 фильмов ужасов и 10 комедий. Я не знаток его творчества, но мне кажется, что Герман должен быть поклонником театра абсурда, что он должен быть поклонником Питера Брейгеля-старшего и, конечно, Босха. Я чувствую, что сценарий картины - это литература высшего класса. Поняв струну и камертон фильма, я отдался ему до конца. Рекомендую сделать то же самое всем зрителям картины Германа.
(Сцена из фильма)
Сергей Юрьенен:
Остап Кармоди, Москва, ведущий интернетовского сайта "Кинонет", корреспондент журнала "Эксперт" и газеты "Ведомости", самый молодой из зрителей нашей передачи.
Остап Кармоди:
Движение, движение, движение без конца, крысиные гонки, как говорят англичане. Ни на минуту не выходит остановиться и подумать: куда, зачем? Как в муравейнике, постоянное движение и полная взаимозаменяемость. А если что сломается, всегда про запас есть другой Кленский, такой же бритый, такой же усатый, с тем же неизменным стаканом чая в руке. Который, кстати, ничуть не хуже смог бы нажать Сталину на живот и развести руками. "Ехал чижик в лодочке, в генеральском чине", повторяет Кленский как заведенный в ожидании черной "Маруси". Здесь важны только лодочка и чин, а чижик-то фигура в этой лодочке временная, случайная. И никакая это не сталинская система, это просто система, система жизни. Сегодня он идет по коридору широким шагом, закидывая в рот семечки, завтра поползет по снегу на карачках и запихивает в глотку горсти снега. Одно принципиально не отличается от другого. Все, чего можно добиться - поймать тот поезд в Астрахань, на который опоздал несколько дней назад. Не останавливаться, не думать, реагировать на раздражители. Голод, похоть, страх... И только тогда, когда место Кленского неопределено, когда он не зная зэк он или генерал, выходит от Берии, садится на стул прямо около порога, фильм останавливается в первый и последний раз. Генерал сидит, низко надвинув неизменную шляпу, которую как символ достоинства сохранял всегда, сидит и отдыхает, возможно, думает. И в результате, принимает первое в своей жизни крамольное решение - меняет свою жизнь. Меняет на те же крысиные бега, только в другом месте, с другими тварями. Ничто не может измениться в этом мире, никто ничего не может изменить, но важно не пропустить единственный подарок от жизни - несколько минут покоя на стуле посреди заснеженного двора.
(Сцена из фильма)
Сергей Юрьенен:
После премьеры в столице России: Юрий Любимов - "Картина для тех, кто хочет мыслить в нашей безумной стране"; Александр Филиппенко - "Наше покаяние"; Андрей Смирнов - "Кино необыкновенной интенсивности"; Вадим Абдрашитов - "Выдающаяся картина с огромным эпическим размахом"; Александр Тимофеевский - "Фильм великий и прекрасный". Можно множить эпитеты. Парижская "Русская мысль" считает, что картину Германа "мы все увидим на Страшном суде". Но уже очевиден тот факт, что "Хрусталев", оставшийся без "Золотой пальмовой ветви", в ряду непризнаний аналогичного масштаба. Вспомним, что "Путешествие на край ночи" осталось без "Гонкура", а "Улисс" без Нобелевской премии.
Борис Парамонов:
Поначалу пораженный, шокированный, сбитый с толку фильмом Германа, я постепенно начал его воспринимать, думаю, что и понимать, пристраивая его в знакомые художественные ряды. Первая ассоциация была роман Всеволода Иванова "У", потом ассоциации углубились и вышли, так сказать, к первоисточнику: конечно, это та глава "Улисса" Джойса, которую называют "Цирцея". Я не хочу сказать, что Герман в действительности ориентировался на этот текст, задумывая и делая свой фильм, но это некая вечная модель данной художественной сюрреалистической манеры.
Сюрреалистическое произведение воспроизводит структуру сна. Фильм Германа - сон о советской власти. Кошмарный сон, конечно. Его художественная дерзость, а таковая и есть наиболее близкий синоним гениальности, в том, что он увидел этот сон тождественным самой реальности. Или по-другому скажу: он помнит такие советские сюжеты, которые делали действительность идентичной снам. Гениальность в основе проста - увидеть то, что есть, она реалистична, то есть воспроизводит структуру самого бытия. Реальность советского бытия - его сюрреальность, сюрреалистичность. Герман нашел исчерпывающие художественные приемы ее показа. В этом смысле он подытожил эпоху, сделал современные "Войну и мир".
Сказав такое, я должен как-то уравновесить сказанное. Скажу о недостатках фильма. По-моему, это реликты бытовой правды в нем, упоминание о действительных фактических сюжетах. Как ни странно, мне видится ненужной в картине линия Сталина. Не надо было его, лично товарища Сталина, вся картина - Сталин. Этот нажим, этот курсив кажется лишним. Зато очень хорош Берия, не конкретный Лаврентий Павлович, а так называемое "лицо кавказской национальности", новый сюжет русских сновиденческих кошмаров.
Вершина фильма - сцена опускания героя в "воронке". Это исчерпывающая метафора русско-советской истории - советская любовь, любовь по-советски. Открытие архетипа. Германовский советский вариант Татьяны Лариной.
(Сцена из фильма)
Олег Ковалов:
Когда Герман лет 10 мучился и со сценарием, и с постановкой фильма, многие говорили, что он хочет снять картину лучше, чем фильм "Мой друг Иван Лапшин", что он гениальничает, что он специально затягивает сроки. В то время как мне сейчас уже видится, что в нем шла большая душевная работа, и он глядел не в свое детство, сколько бы он про это ни говорил, а он ощущал стремительную деградацию общества вокруг него. Именно это ощущение мощно отложилось в суровых черно-белых кадрах его фильма "Хрусталев, машину!". Герман снял картину, которая вызывает шок тем, что он на исходе 20-го века первый показал адекватно лицо современной России. Мы заблуждаемся, и мы себя обманываем, говоря, что эта картина рассказывает про 53-й год и про "дело врачей". Ничего подобного. Картина рисует современное состояние общества, иначе бы она так долго не рождалась, иначе она бы не была совершенно другой, чем все картины Германа. Картина напоминает полотна Босха.
Сергей Юрьенен:
И снова в Америку - директор нью-йоркского кинофестиваля Ричард Пенья.
Ричард Пенья:
Я большой поклонник этой картины, я люблю все работы Алексей Германа и считаю, что "Хрусталев" - выдающийся фильм. Меня еще поражает в Алексее Германе его фантазия. Я считаю, что сегодня он является одним из самых интересных и необычных кинематографистов мира. Каждый кадр в его фильме настолько изобретателен, так богат деталями, что после увиденного понимаешь, как бесконечно много на самом деле можно делать в кино! Сколько возможностей не используют другие режиссеры! К сожалению, редкие режиссеры обладают таким талантом, как Алексей Герман.
(Сцена из фильма)
Алексей Герман:
Это была большая картина, о стране, что я помню, о России, и что такое Россия. И самое главное - что? чего врать? - народ и партия едины. У нас тогда, когда мы начинали, у нас было все заострено на большевиках, которые страну довели до этого состояния, на зловещей роли госбезопасности, и мы так как-то мыслили. Но поскольку все это продолжалось бесконечно долго, то мы стали приходить к выводу, что это все не так, что это не интересно про большевиков, ну их, про них уже сняли, пересняли, наврали. Госбезопасность никакого к этому отношения не имеет. Все дело в нас, потому что и КПСС, и госбезопасность, и все, это все сидит в нас. Это все наша закваска, наш менталитет. Поэтому этот глоток свободы, который вдруг разрешили сделать России, он ни к чему не привел. Мы с вами живем, разговариваем, тюрьма "Кресты" - 85 квадратных сантиметров на заключенного, жара 30 градусов, и чем это отличается от ГУЛАГа? Другого Солженицына просто нет. Или я не прав? Вот ведь в чем беда.
Пожалуйста: пожили некоторое время, частично по-другому. Ну и что? Что получилось? Барство дикое, рабство черное, вот и все. Кинематограф, кинематографисты с восторгом встретили новую власть, почему-то считая, что она пошлет своих детей в Сорбонну, это считает, по-моему, и мой друг Петр Вайль, а оттуда они уже вернутся другими людьми и будут преобразовывать Россию или в Сорбонну или в английский университет. Поверьте мне: пошлют они юных бандитов - приедут новые бандиты. Ничему они там не научатся, учиться не будут, даже английского языка не выучат. Ничего этого не будет. От бандитов рождаются бандиты. В России. Может быть, в Америке от бандитов рождаются президенты, это я не знаю. А у нас от бандитов рождаются бандиты. И от президентов иногда рождаются бандиты, это тоже вполне возможно. И поэтому мы как-то так и выстраивали это кино, оно переживало какие-то все время мутации, вот мы туда, туда, туда-то... пока мы не пришли вот к этому кино, которое можно обозначить одним словом: "Нет". Вот если сказать, про что кино? Нет! Нет ни тому режиму, нет ни этому.
|
|
