Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
21.12.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[04-11-02]
Субботнее интервью. Алексей ПарщиковГость Радио Свобода - известный поэт Алексей Парщиков, лидер московской школы метареализма, которая громко заявила о себе в конце 80-х годов. Он учился в киевской сельскохозяйственной академии, потом закончил литературный институт и аспирантуру Стэнфордского университета в США. С 1991-го года живет в США и Европе. Принадлежит, по его словам, к новой генерации советских людей, которые выезжали за границу, не теряя гражданства. Переводчик и популяризатор американской поэзии. Читает курс по русской поэзии в Голландии. О поэзии и политике с Алексеем Парщиковым беседовала московский корреспондент Радио Свобода Елена Фанайлова. Елена Фанайлова: Алексей, у меня первый вопрос: ежегодно вы возвращаетесь в Россию, в Москву, и каждый год вы наблюдаете какие-то изменения. Что вы увидели на этот раз? Алексей Парщиков: Я занимался своими хозяйственными делами - квартирой, какими-то бумагами моих родителей. Я столкнулся с такими учреждениями - ДЭЗ, милиция, вся эта совершенно непредсказуемая бюрократическая система, такая же, как она была всегда. Единственное, что изменились плакаты, никаких лозунгов, но очень много детальных инструкций, с вытекающими грамматическими несуразицами. Рисунки очень интересные, такое ощущение, будто не было никакого концептуализма и критики, потому что очень многие плакаты вполне в стиле Кабакова повествуют о совершенно абсурдных жизненных ситуациях. Например, я видел замечательный плакат с предупреждениями о том, где нельзя зажигать огонь. Там прекрасные картины, одна из них изображала женщину, которая стирает в ванной, откуда вырываются языки пламени, и было написано: "Не стирайте в легковоспламеняющихся жидкостях". Это для меня, конечно, была новость. Поражает еще детальная проработка изобразительного пространства. Например, балкон, на котором стоит человек и выбрасывает окурок вниз, под балконом находится несколько канистр с бензином, а на заднем плане за этим человеком открыта дверь, видны внутренние апартаменты с портретами родственников, с орденами, статуэтками, собаками, кошками. В общем, такой эпос какой-то вернулся, кажется, есть много времени у людей. Елена Фанайлова: Как вы думаете, в чем дело, почему людям опять понадобился советский гимн, советский герб, почему опять происходит какой-то смысловой возврат? Алексей Парщиков: Мне кажется, что может быть это связано с предвыборными представлениями. Всегда ведь нужно что-то предлагать. Из какого запаса, из какого архива, из какого пантеона собственно вербуются новые герои? В общем, обращение к прошлому естественно, потому что не очень ясно будущее или оно кажется скучным. Ведь, например, на Западе есть очень много представлений о будущем как о новых технологиях, о новых политических сообществах, связанных, например, с биоэнергетикой. Здесь не производятся новые технологии. Мне кажется, что приходится как-то возвращаться к старому и как-то манипулировать этим автоматически. Потом, какое у меня еще ощущение, что Москва это все-таки такой тип платного пляжа, я себе позволю такую метафору, куда приглашают за какие-то определенные деньги бывших отцветших знаменитостей, но это не совсем точно. И здесь выставляется активно, продается и переводится не самое актуальное, мне кажется. Вообще взаимоотношение с прошлым гораздо активнее здесь, чем представление о каком-либо будущем. Елена Фанайлова: Хотя Москва, позволю себе заметить, претендует постоянно на статус модного города, на статус мировой столицы, равной, допустим, Нью-Йорку или Парижу. Все время есть такие претензии в среде интеллектуалов. Алексей Парщиков: Это правильно. Современный писатель или художник вообще хочет быть модным, немножко скучноватым и богатым. Необязательно нужна слава, она выглядит слишком романтически, конфликтно. Что касается моды, то, как ни странно, это достаточно стабильная категория в последние 20-30 лет. Мы привыкли к тому, что мода изменчива, и сказать, что мода стабильна, это кажется парадоксом. Тем не менее, джинсы, мода, в общем, достаточно предсказуемая вещь, достаточно неопасная сейчас, лишь бы не было скандала. Но бархатная революция это то, что желательно сейчас. В Москве, естественно, ловятся эти настроения, революционность действительно очень мягкая, такой видится, она желательна как мягкие переходы. В этом смысле Москва, конечно, встраивается в общебуржуазный взгляд, и в буржуазный уклад, так скажем. Но это все еще в начале, не сбалансировано. Елена Фанайлова: То есть вы считаете, что времена бунтарей-одиночек, времена протестной литературы и времена автора-революционера канули в прошлое? Алексей Парщиков: Времена отверженных и проклятых никому не нужны, просто они непривлекательны сейчас, и они непривлекательны уже много десятилетий. Причина этого, наверное, в том, что очень высокий уровень контроля, который требует сосредоточенности и включенности, он очень поглощает, контроль вообще. Елена Фанайлова: Алексей, контроля чего над чем? Алексей Парщиков: Одних слоев над другими через технологии и экономическое давление. И очень трудно одному человеку с этим совладать. Понятие славы, например, оно очень связано с резкой индивидуальной оценкой себя относительно других, с понятием жертвы, во всяком случае, с резкой индивидуальностью. Очень индивидуальный человек не способен прочитать коды вокруг себя, не способен прочитать пространство, не способен прочитать месседжи, которые его окружают. Общество наполнено бесконечными сообщениями, их нужно прочитать, иначе ты окажешься в смешном положении и не только не совершишь какого-нибудь подвига, протест твой не будет услышан или прочитан. Это требует труда сейчас. Возможно, это временное состояние, может быть потом снова какой-то жест окажется единственным, окажется уникальным. Елена Фанайлова: Алексей, если вспоминать вашу жизнь 15-летней давности, я имею в виду начало, может быть, или расцвет метафоризма, то есть течения в поэзии, которое изменило представление в публике о том, что такое русская поэзия, ваша тогдашняя позиция, позиция ваших коллег по цеху и ваших друзей Ивана Жданова и Александра Еременко она сейчас как-то соотносится с тем, что вы сказали? Или вы были такими безумными романтическими бунтарями, которым хотелось изменить всю структуру языка, всю структуру миропонимания и смыслов, которые тогда существовали в поэзии? Алексей Парщиков: Я не могу сказать, что нам чего-то определенного хотелось. Там, где начинается творчество, там есть свобода, но почти нет выбора. Свобода выбора это замечательная вещь на каком-то социальном уровне, но на более высоком уровне свобода это одно, я выбор это другое. Я думаю, что в творчестве очень мало выбора на самом деле, ты в основном получаешь и добиваешься только того, что к тебе приходит, то, к чему ты предназначен. Поэтому вряд ли кто-то что-то выбирал. Какое-то осознание того, что происходит, было, оно, наверное, связано с тем, что образ не предназначен для того, чтобы из него делать какие-то логические выводы, образ удерживает меня от необходимости высказывания, я стараюсь ничего не сказать. Образ уничтожает однозначно заключение логическое. Когда мы видим образ, мы можем ничего не говорить сверх него. Так что в этом метафорическом мире мне представлялась возможность не высказываться по отношению к миру, и не навязывать людям никакого своего мнения, а оставить все так, как есть. Елена Фанайлова: У меня к вам вопрос тогда человеческого порядка или, скажем, имеющего отношение к выбору: вы человек, который говорит миру "да", говорит миру "нет" или говорит ему "мне все равно"? Алексей Парщиков: Я стараюсь относиться эпически к действительности, то есть немножко дистанцированно. Конечно, я имею прекрасное представление, по-моему, о том, где имеются позитивные, где негативные ценности. И мне кажется, что не моя задача просто акцентировать эти конфликты. Я не могу сказать, что это безразличие, но это такое эпическое спокойствие. Елена Фанайлова: Примерно полтора года назад Аркадий Трофимович Драгомощенко, известный поэт, переводчик, человек, который много сделал много для связей американской и русской, английской и русской литературы, задавал мне такой вопрос – насколько мне важна политика? Вообще вот эта тема – поэзия и политика, для вас она важна? Алексей Парщиков: Для меня она важна только в той мере, в какой она рождает какие-то образы. Сама по себе политика как череда стратегий меня, конечно, не интересна и только потому, что я не специалист в этой области. Я просто не знаю, что стоит за какими-то высказываниями и не понимаю намерений, так скажем. Несмотря на то, что, я думаю, что современная политика относительно прозрачна, благодаря Интернету и глобальному включению в информацию. Думаю, что есть некоторые преувеличения в создании тайны вокруг политики на самом деле. Хотя, безусловно, это одна из фаз - создание тайны, собираются и решают, что то, что они делают, это секретно, например. Это делается для сужения информации, а не потому, что на самом деле такая тайна, которую нужно держать от других иначе все сообщество будет под угрозой. Елена Фанайлова: Может быть, это та же возможность контроля? Алексей Парщиков: Может быть и так. У меня просто не хватает времени на это. У меня много друзей, которые интересуются, говорят интересные вещи, это слушать так же интересно, как пересказ какого-нибудь художественного произведения, как пересказ другого текста. Елена Фанайлова: У меня всегда было такое ощущение, что вас интересует некая визуальная картина, когда вы пишете текст, вас интересует визуальная картина. Алексей Парщиков: Безусловно, только. Это преувеличение, конечно, что только. Но, я думаю, что многие тексты можно прочитать просто по визуальному ряду. Я, конечно, держу в голове эту внутреннюю форму. Я это формулировал как создание образа на изнанке лобной кости как на киноэкране, чтобы мы видели воображаемый визуальный образ. И я верю в сочетание слова и визуальной формы. Я думаю, что это глубоко в нашей традиции, в русской традиции. Великолепные визуальные поэты и Державин, и Ломоносов. В 19-м веке этого немного меньше, но и метафизика, которая есть в 19-м веке, она напрашивается на некую визуализацию, во всяком случае, с точки зрения современного читателя. Тютчева я вижу, например. Конечно, Хлебников и многие футуристы, мне, конечно, в футуризме важен визуальный ряд, а не фонетически. Безусловно, Соснора и Вознесенский, пластична Ахмадулина. Там, где глаз видит, там начинается магия образная. Елена Фанайлова: Я просто много раз сталкивалась с людьми, ценителями поэзии, читателями, которые утверждают, что главное это звук и музыка, а все, что касается описательной части, может быть совершенно отброшено. Алексей Парщиков: Я, конечно, допускаю нарушения, когда хочу, чтобы человек что-то увидел, но я не связываю визуальность только с описанием. И потом, что такое описание? Это не просто холодное перечисление, все-таки визуальный образ провоцирует какую-то эмоцию, это все-таки раздражитель, глаз – это часть мозга. В нашем воображении сложенная картина она, конечно, оказывает какой-то психологический эффект на нас, тем более смена и монтаж этих картин. Кино это тоже ведь не описание, и даже документальное кино это не описание. Я бы не сказал, что визуальный образ это описательный образ, это образ становящийся. Картина должна становиться в сознании, она не есть статичная. Есть, конечно, эмблемы, есть гербы, есть статичные изображения, но есть только такие, которые можно представить себе в раскрывающемся движении, непрекращающемся движении. Елена Фанайлова: Алексей, вы также много занимались переводами, связи с англо-американской традицией для вас важны? Существуют ли какие-то реальные корреляции между современным состоянием русской поэзии и англо-американской? Алексей Парщиков: Я переводил книгу Майкла Палмера, его поэму, которая называется "Солнце". Она очень связана с русской футуристической традицией. Есть американские поэты, которые чрезвычайно близки, но, конечно, есть то, чего у нас нет. Например, у нас повествование в поэзии довольно примитивное, это баллада, мы не любим повествовать. В этом смысле американская, вообще англоязычная традиция очень изыскана в подаче рассказа и пересказа истории. В американской меньше между разрывов между прозой и поэзией. Я думаю, что прекрасный пример общения Линн Хеджинян и Аркадия Драгомощенко, вообще вынимание моих товарищей к американской "лэнгвич-скул" было взаимным совершенно. "Ленгвич-скул" интересовались русской формальной школой. "Ленгвич-скул" - это название американской тенденции письма конца 70-х, может быть начала 90-х годов, послебитническая генерация поэтов. Елена Фанайлова: Алексей, вы довольны состоянием русской современной поэзии? Алексей Парщиков: Мне кажется, что совсем новой школы или тенденции в 90-е годы не возникло, в 90-е годы возникло несколько имен. Что еще в 90-е годы произошло, что старые поэты, может быть, написали лучшие стихи, то, что написали Соснора и Ахмадулина очень значительно, очень интересно. Мы привыкли к тому, что 60-е годы от нас отдалились, а вот в 90-е годы, мне кажется, некоторые из старых поэтов сделали прекрасные совершенно вещи, может быть, лучшие на русском языке. Последние материалы по теме:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
