Атлантический дневник

В Соединенных Штатах вышла книга известного историка Питера Новика, "Холокост в жизни Америки". Тема катастрофы, постигшей евреев в нынешнем столетии, занимает в национальном сознании американского народа все более заметное место, и книга Новика отчасти исследует эволюцию образа катастрофы в этом сознании, отчасти эту эволюцию критикует.

Если оценить ситуацию непредвзято, нельзя как минимум не удивиться. Хотя участие Соединенных Штатов во Второй Мировой войне было во многом решающим для ее исхода, сама страна и ее население пострадали в этом глобальном конфликте сравнительно мало, а экономика скорее даже выиграла: трудовая мобилизация военных лет вывела ее из многолетнего кризиса и заложила основы для бума 50-х годов. Война, потребовавшая от Америки небывалого напряжения производительных и духовных сил, тем не менее не стала для нее катастрофой, какой она была для побежденных Германии и Японии, для большинства европейских государств и, конечно же, для Советского Союза.

Что касается самого Холокоста, то в годы войны, как известно, антигитлеровская коалиция уделяла непростительно мало внимания информации о массовом истреблении нацистами европейских евреев. Рядовые американцы впервые воочию убедились в чудовищной реальности нацистского "окончательного решения", когда освобождали лагеря смерти, в первую очередь Освенцим. Сопоставление производительной мощи гитлеровских комбинатов смерти с предвоенной демографической статистикой позволило определить примерные масштабы преступления: от пяти до шести миллионов уничтоженных евреев.

Беспрецедентность этой акции, предпринятой с единственной целью истребления этнической группы, - ибо Гитлер рассматривал еврейство именно как этнос, а не как религию, - породила новый термин и новый состав преступления в международном праве: геноцид. В самой акции, увы, исторически нового было мало - достаточно вспомнить хотя бы резню армян в Турции. Тем не менее, демонстрация эффективности современной технологии и государственного планирования как инструментов геноцида потребовала новых методов борьбы и предотвращения.

Вернемся к книге Питера Новика. Объясняя цели, которые он ставил перед собой в работе над ней, историк задается вопросом: "почему в Америке 90-х годов, пятьдесят лет спустя после факта и за тысячи миль от места происшествия, Холокост занял столь значительное место в нашей культуре?" Отсюда, по мнению Новика, вытекает другой вопрос: "так уж ли благотворна, как, по-видимому, думает большинство, та влиятельная роль, которую Холокост занял как в американско-еврейском, так и в общеамериканском общественном сознании?"

Уже из этих формулировок видна нарочитая полемичность книги Новика, и неудивительно, что среди отзывов на нее были и весьма критические. Поясним, что он имеет в виду.

Сразу после войны, несмотря на шок, произведенный открытиями в Освенциме, Холокост, как убедительно демонстрирует Питер Новик, был пусть и крупной, но всего лишь одной из проблем в ряду других. Назовем хотя бы атомную бомбардировку Хиросимы и Нагасаки, - не говоря уже о холодной войне, на долгие годы почти монополизировавшей повестку дня.

Но холодная война уже десять лет как позади, а ядерная смерть со времен Хиросимы стала скорее возможностью, чем вероятностью. Что же касается геноцида, он по-прежнему остается не только вероятностью, но и реальностью. Даже исключив спорные примеры, достаточно назвать Камбоджу или Руанду.

В Америке каждый год выходят книги, посвященные Холокосту, публикуются десятки научных статей, во многих университетах учреждены специальные кафедры по изучению еврейской катастрофы, проходят дискуссии на страницах влиятельных журналов. Может быть, эта академическая и журналистская деятельность не очень заметна зарубежному наблюдателю, но фильм Стивена Спилберга "Список Шиндлера", независимо от его художественных достоинств, имел широкий резонанс во всем мире.

Центральным событием, подтвердившим место еврейской катастрофы в коллективной памяти современной Америки, стало открытие в 1993 году в столице США Мемориального музея Холокоста. И хотя в широкой общественной поддержке этой акции сомнения не было, кое-кто все же выразил недоумение. Действительно, в американской истории была своя собственная катастрофа, куда ближе к дому - столетия рабства и бесправия чернокожего населения страны. И хотя по времени эта чисто отечественная катастрофа отстоит дальше, ее последствия вполне остро ощущаются и по сей день - незачем быть экспертом, достаточно совершить туристическую прогулку по ньюйоркскому Гарлему. Между тем, общенационального мемориала трагедии американцев африканского происхождения в США нет и поныне - он только планируется.

Упрек, который Питер Новик бросает общественному сознанию страны в связи с неоправданной, по его мнению, фетишизацией Холокоста, вменяет этому сознанию в вину отрыв от исторических масштабов и "инструментализацию". Под историческими масштабами Новик подразумевает идею Холокоста какой она была в 50-е годы: одна великая катастрофа в ряду других. Что же касается "инструментализации", хотя сам автор старательно избегает этого термина, примеры печально типичны: употребление терминов "Холокост" и "геноцид" в повседневной полемике по самому неподобающему поводу, их "приземление", десакрализация. В качестве аналогии российской публике ближе знаком ярлык "фашиста" или "коммуниста", который в пылу спора навешивается на любого упрямого оппонента, независимо от его реальной точки зрения.

Что касается оппонентов самого Питера Новика, то они указывают в первую очередь на бессмысленность и непрактичность возвращения к "историческому" содержанию понятия Холокоста - оказавшись в центре национальной памяти американцев, оно уже практически неподвластно сознательной манипуляции и корректировке. Знание истории вчерашнего дня дополняет сегодняшний опыт, но никак его не отменяет; прибегая к математической формулировке, такое знание является необходимым условием, но не является достаточным.

Выдвижение Холокоста на первый план американского общественного самосознания чисто прагматическому толкованию поддается плохо. Известно, что в Соединенных Штатах проживает больше евреев, чем во всем остальном мире, и они могли влиять на общественное мнение, но этот аргумент не вытягивает тезиса, потому что в 50-е годы ситуация была такой же. Даже тысячи еврейских беженцев, прибывавших в США до войны и после из Германии и других европейских стран, не вызвали тогда коренного поворота в общественном мнении, какого добились время и история.

Упрощенная прагматика, к которой все чаще с уверенным цинизмом прибегают российские публицисты и так называемые эксперты в толковании американских мотивов, прежде всего внешнеполитических, свидетельствует о непонимании, часто комическом, но чреватом для России и мира далеко не комическими последствиями. Обычно они развертывают доктрину государственных интересов, извлеченную из нафталина прошлого столетия, но всегда бессильны объяснить эти интересы. Исторически так называемые государственные интересы заключались либо в территориальной экспансии, либо в сдерживании экспансии оппонента. Попробуйте применить эту доктрину к Сомали или к Боснии, и ее безнадежная наивность становится очевидной.

Проблема Холокоста стала для современной Америки центральной именно потому, что она естественным образом смыкается с идеалистическими принципами Декларации Независимости, Конституции, Лиги Наций и Организации Объединенных Наций - этими плодами американского социального воображения, независимо от их исторического воплощения. Действительно, исторические манифестации идеализма нередко оставляют желать много лучшего: Вьетнамская война хорошо иллюстрирует пословицу о пути в ад, вымощенном благими намерениями. Но полагать, что благие намерения всегда приводят в ад - значит вообще от них отказаться.

Каждый волен толковать историю и поступки Америки по-своему, принимая во внимание все факты, не закрывая глаз на неудобные. У публициста по определению свободы больше, чем у государственного деятеля, потому что ответственности меньше. Но идеи безответственной публицистики имеют свойство просачиваться наверх, в парламентские палаты и правительственные кабинеты. Национальная идея и память - очень хрупкая материя и, как мы сейчас увидим, тесно граничит с мифологией. Понять чужие мотивы помогают не предрассудки, а воображение.

Что же касается фактов, то вот один из их числа. Выступая на церемонии открытия Мемориального музея Холокоста, лауреат Нобелевской премии мира Эли Визел внезапно прервал свою речь, обернулся к сидящему сзади президенту Клинтону и сказал:

"Господин президент, я не могу спать после того, что видели мои глаза в Боснии-Герцеговине. Пожалуйста, господин президент, вы должны что-нибудь сделать, чтобы остановить это ужасное истребление невинных".

Когда говорит полномочный посол Холокоста, президент Соединенных Штатов слушает.

В России Холокост был и остается на периферии национального сознания. Определить его центр можно одним словом: война, война с определенным артиклем, если бы такой существовал в языке. История российского столетия изобилует конфликтами и кровью, но слово "война" без эпитетов не применимо ни к Первой Мировой, ни к Гражданской, ни к Афганской, ни к Чеченской. Когда говорят просто "война", все мгновенно понимают, о чем идет речь.

Самому слову "Холокост", до сих пор звучащему по-русски варваризмом, домашнего эквивалента уже, по-видимому, не подобрать. Слово это греческое и означает "всесожжение", массовое жертвоприношение. Но в русский язык оно пришло из английского, явно из Америки, и еврейское "Шоа" так и не получило шанса.

Рассуждать о том, почему одна из величайших катастроф века отодвинута в России на задний план истории, можно долго, и проще отметить, что война в целом была огромным бедствием для всех. Общая катастрофа заслонила частную, хоть и несоразмерную, беду одного народа. Кроме того, официальное, партийное учение о войне скрупулезно изымало все сведения об избирательном истреблении евреев, чем доводило идею нацистских газовых камер до абсолютного абсурда: могло ли даже Гитлеру прийти в голову уничтожать подчистую сотни миллионов людей, обитающих к востоку от рейха?

Война сейчас - может быть единственная реальная святыня, какая сохранилась у русских, даже несмотря на то, что прямых участников осталась редеющая горстка. Этих прямых участников понять несложно: в их жизни, искалеченной и обманутой режимом, был единственный бесспорный момент истины, когда они знали, что идут на риск ради реальных человеческих ценностей, а не ради идеологических фантомов. И эта их убежденность запечатлелась в памяти новых поколений, лишенных собственных святынь. Чтобы удостовериться в центральности войны для русского национального сознания, достаточно развернуть любую газету в День Победы, независимо от ее позиции в политическом спектре: куда девается все ерничество и умничанье! Вместе с умничаньем, впрочем, пропадает и самый ум, рассудочная рефлексия, но такова уж специфика святынь.

И однако, если все же прибегнуть к рефлексии, легко увидеть, как глубоко мифологизирована война в народном сознании - не только в силу естественных процессов, которым подвержены святыни, но и прямой волей идеологов, монополистов информации почти на всем протяжении российской истории, а в советский период - безраздельных хозяев факта. Война именуется Великой Отечественной и датируется нападением Гитлера на Советский Союз, между тем как в Европе, в Африке и на Тихом океане она бушевала уже почти два года. Искусственность, логическая несостоятельность понятия Великой Отечественной очевидна даже из самых общеизвестных фактов: откуда эти желчные упреки в адрес союзников, медливших с открытием так называемого "второго фронта"? Разумно ли считать США и Великобританию участниками отечественной, то есть по определению частной войны? И уж совсем необъяснимо, почему в результате победы над Гитлером Россия заполучила Курильские острова, которые раньше принадлежали вовсе не Германии. Нельзя не вспомнить, что Вторую Мировую развязали Гитлер и Сталин оккупацией и расчленением Польши, и поэтому потребовалось отделить от общей свою частную войну, в которой все справедливо и священно. Даже с Японией уже так священно не вышло бы.

Именно в таком отредактированном виде образ войны запечатлен в российском национальном сознании. Именно поэтому столь резок в нем контраст между наглостью агрессора и доблестью защитника. И этим контрастным шаблоном, независимо от официальной доктрины, поверяются события близкой и далекой истории - увы, не всегда в пользу истины.

Прежде, чем отправиться в Косово, куда нас влечет вся логика этого сопоставления, посмотрим, как отражаются российское и американское общественное сознание друг в друге, и насколько объективны эти отражения.

В Соединенных Штатах уже давно обращают внимание на центральность образа войны в российской социальной психике. Эта центральность в годы холодной войны была одним из главных аргументов сторонников "мягкого" отношения к Советскому Союзу: дескать, Россия за свою историю многократно подвергалась агрессии, и некоторая подозрительность в ее реакции на внешний мир объяснима и закономерна, ее просто надо принимать во внимание. Знаменательно, что одним из видных сторонников этой доктрины умиротворения был тогдашний журналист, а ныне заместитель госсекретаря США Строуб Тэлбот.

Отвергая этот аргумент и апеллируя к статистике, американские "ястребы" отмечали, что из всех вооруженных конфликтов, в которых участвовала Россия с начала девятнадцатого века, в большинстве зачинщиком была она сама, и что независимо от того, какая из сторон была агрессором, Россия в результате всегда расширяла свою территорию.

Что же касается самой России, то ее отношение к Америке порой резко менялось, в том числе у нас на глазах. Но как расположение, так и неприязнь обычно опирались на исторически сложившееся и довольно карикатурное представление об Америке: страна Голливуда, Мики-Мауса и МакДоналдса с примесью уже совершенно мифических ковбоев, гангстеров и разбойников-капиталистов, зеркальное отражение России в деготных сапогах и тулупах, с луковицами куполов и медведями на городских улицах. Холокосту и вообще духовному измерению в этой картине нет места - духовность в любом случае считалась прерогативой русских.

Этот анализ позволяет лучше понять причины натянутости, возникшей между Россией и США по поводу Косова и вообще югославской проблемы. В Косово, а до этого в Боснию американцы прибыли не из мнимых государственных интересов, и даже не из необходимости помочь европейцам или отстоять престиж НАТО, хотя оба эти мотива присутствовали. Их привела туда в конечном счете просьба бывшего узника нацистских концлагерей, публично адресованная президенту страны. Российские газеты не устают повторять, что средний американец понятия не имеет, где находится Косово. Но средний американец очень хорошо знает, что такое Холокост.

Что же касается России, то хотя реакция власти на интервенцию НАТО в Косове публично мотивировалась именно государственными интересами, пусть и вполне фиктивными, реакцию народа, в целом весьма отрицательную, определил национальный архетип войны, дихотомия агрессор-жертва, с противостоянием не столько НАТО-Сербия, сколько США-Россия. Черно-белый контраст народной веры с многолетней ретушью идеологии не допускает, что у войны может быть совсем иная алгебра.

Отсюда никак не вытекает автоматическая правота НАТО и Америки, и анализ будет неполным, если не включить игрока, сделавшего первый ход: саму Сербию - ибо с фактическим дезертирством Черногории Югославия превратилась в фикцию.

Сербский миф, этот исток национальных претензий, в последние годы, хотя и не в первый раз, облетел весь мир, и повторять его почти излишне. Но все-таки напомним. В 1389 году на Косовом Поле, на востоке Косова, в сердце средневековой Сербской империи, состоялась битва между сербами под командованием царя Лазаря и турками-османами во главе с султаном Мурадом. Битва завершилась поражением сербов и гибелью самого Лазаря. Но до ее окончания отважный сербский воин Милош Обилич обманом прокрался в шатер султана и убил его ударом кинжала. Битва могла закончиться иначе, если бы не измена зятя царя, Вука Бранковича, в разгар сражения перешедшего на сторону турок. Тем не менее, жертва сербского народа была не напрасной, и хотя сам он поплатился свободой, путь в Европу был туркам закрыт.

А вот совсем другая картина, из книги британского историка Ноэла Мэлкома "Косово - краткая история":

"То немногое, что известно об этой битве наверняка, можно изложить в нескольких словах. Сражение было напряженным, и обе стороны понесли большие потери. Как Лазарь, так и Мурад были убиты. По окончании битвы поле боя осталось за турками. Мураду наследовал его сын Баезит, командовавший частью турецких сил во время битвы. Лазаря сменил на престоле его несовершеннолетний сын Стефан Лазаревич, который, наставляемый матерью, вдовствующей царицей Милицей, позднее согласился стать турецким вассалом".

Все, так сказать, идеологические обстоятельства, столь важные для сербской национальной идеи - вымысел. Не было измены Вука Бранковича. Не было никакого Милоша Обилича, которого до девятнадцатого века именовали Кобиличем, но затем решили облагозвучить. Вместе с сербским ополчением против турок сражались и албанцы, коренные жители этих мест. Возможно, что контингент албанцев был также и у Мурада, но почти нет сомнения, что в его войске были сербы, в том числе один из главных героев сербского эпоса, давний турецкий вассал Марко Кралевич. И уже совершенно достоверно, что битва не закрыла османам пути в Европу - скорее широко распахнула, и лишь триста лет спустя австрийцы и поляки остановили их под стенами Вены.

Но зато хорошо известно, что было на самом деле с тех пор, когда Сербия вновь возникла на карте Европы и принялась осуществлять права, якобы дарованные ей мифическим "косовским заветом". В течение этих ста двадцати лет она регулярно, десятками тысяч, вырезала косовских албанцев, передавала их землю сербским колонистам, подвергала насильной депортации, превращала мечети в конюшни, запрещала обучение на албанском языке и вообще его употребление. Парадоксальным образом, годы правления Тито были для косоваров передышкой - коммунистическая идеология в сплаве с австро-венгерскими и османскими уроками оказалась куда более щадящей, чем националистическая мифология Сербии. Но и Тито и Югославия - в прошлом. Косовары остались один на один с палачом.

Полагать, что имя этому палачу - Милошевич, наивно, и еще наивнее думать, что с устранением Милошевича все успокоится. Не Милошевич придумал "косовский завет", не он писал ученые книги, доказывая, что у албанцев до недавнего времени были обезьяньи хвосты, не он отрезал тысячам косоваров носы и уши. У него были предшественники - отчего ему оказаться без последователей? Смерть фюрера не заменит необходимости искоренить нацистскую мифологию. И если у кого-то есть терминологические сомнения относительно последних сербских мер в Косове, вся история албанцев в границах Сербии приводит на ум несомненное слово: геноцид.

Публикация книги Питера Новика в Соединенных Штатах показывает, что в истории и в общественном сознании этой страны нет неколебимых постулатов. Ученым коллегам и просто читателям Новика предстоит разобраться в справедливости его сомнений. Зато хорошо известна по крайней мере одна страна, где публикация подобной книги пока немыслима. А Россия все еще движется посередине, но до перепутья между идеалом и мифом уже недалеко. И если всерьез заходит разговор о национальных святынях, горе тем, от кого эти святыни примутся защищать.