Ведущий Яков Кротов

Анатолий Стреляный:

Собратья Пушкина в эти дни отмечают, что отношение к нему в России приобрело черты особого культа, государственно-религиозного. В праздновании пушкинского юбилея участвуют не только светские, но и церковные власти. С некоторых пор пушкинское творчество описывается в России как глубоко христианское. Издана хрестоматия всего, что Пушкин написал на христианские сюжеты. Правда, вышла к юбилею и другая книга, в ней собраны такие отрывки из его сочинений, которые представляют его дерзким безбожником и вольнодумцем. Тем более противоречива биография поэта, как в жизни всякого человека, там свет и тьма, низменное и возвышенное. Поэтому взгляд на Пушкина с христианской точки зрения есть в понятной мере и взгляд на любого человека, на русского человека, коль речь идет о первом национальном поэте.

Яков Кротов:

Этот выпуск нашей передачи будет посвящен Александру Пушкину. Надо сказать, что отношение к Пушкину в церковной среде всегда было очень двусмысленным, мягко говоря, и можно в принципе растасовать верующих христиан на тех, кто всегда считал Пушкина если не святым, то великим христианским поэтом, великим религиозным поэтом, и тех, кто считал его безбожником, язычником, богопротивным, убийцей, да чуть ли не сатанистом, припоминая при каждом удобном случае "Гаврилиаду" - кощунственную юношескую поэму Александра Сергеевича. Лежит ли истина посередине или, в принципе, мы не с той стороны смотрим на Пушкина? Наверное, дело еще и в том, что кроме христиан, церкви, кроме Пушкина, есть в этом мире еще и такая штука, как царство Кесаря, как власть, и когда она вмешивается, то все приобретает невероятно искаженные масштабы. Как сейчас, когда 200-летний юбилей со дня рождения Пушкина приобрел размеры совершенно фантасмагорические. Пушкин окружает нас всюду, причем уже даже не произведения Пушкина, а сам Пушкин превращается в некоторый миф, мифологическую фигуру. Полупроказник, полумудрец, наподобие Одиссея или Прометея, такой мошенник, плут, но благочестивый мошенник, который приносит в мир огонь с неба, но в тоже время сам довольно легкомысленно к этому небу относится и нарушает его заповеди. Недавно "Пушкинский листок", издаваемый музеем в Пскове, сообщил печально слушателям, что местная номенклатура посягает на могилу поэта и говорит прямо: "Раньше было указание развивать Пушкина, сейчас указание развивать церковь, так что если понадобится - перезахороним". Провинциальная номенклатура отстает от жизни потому, что сейчас все своеобразие нашего времени в том, что еще осталось указание развивать Пушкина, и в тоже время прибавилось указание развивать церковь. В пушкинском юбилее эти два указания слились в одну мощную струю, которая фонтанирует и по всей России, и уж очень и особенно в Москве. В Москве Пушкин предстает поистине святым, благочестивым, набожным человеком, который является одним из свидетелей об истине православной церкви в этом мире. Насколько это справедливо? Говорит священник Михаил Ардов, настоятель Никольской церкви в Москве.

Михаил Ардов:

У меня, надо сказать, есть статья, которая в свое время была напечатана в "Независимой газете" и вызвала некоторый скандал, которая называется "А.С. Пушкин и христианство", где я решительным образом как раз против этого выступаю, потом мне была отповедь. Я там пишу о том, что есть люди, и, к сожалению, в их число входит даже такой выдающийся иерарх, как Антоний Храповицкий, которые в Пушкине выискивают зерна христианские, у него было естественно все и тем более, что в конце жизни у него был явный поворот к серьезности, уж я не знаю, насколько к церкви, но к нравственной жизни, к семейной и так далее. Вывод мой такой: надо помнить, что церковь это не какой-то идейно-политический лагерь, это столп утверждения истины. И этот столп не нуждается в том, чтобы его подпирали авторитетом человека, который всю жизнь прожил развратником, чревоугодником, картежником и кого, по меткому августейшему выражению, едва заставили умереть христианином.

Яков Кротов:

Главное, что настораживает, когда мы пытаемся судить Пушкина как христианина, как православного, это "Гаврилиада", не говоря уже о каких-то мелочах. С другой стороны, вообще можно ли ставить вопрос - хороший ли Пушкин христианин? А о ком можно так поставить вопрос? Ведь на такой вопрос может быть только один ответ - отрицательный. Человек, который скажет о себе, что я хороший христианин, все, уже повинен в гиене огненной, он страдает самым страшным грехом - гордыней. Другое дело, что многие люди, и видимо Пушкин в том числе, христиане-то не очень, но признают это смиренно, но говорят: я христианин, конечно, так себе, зато я православный, могучий, я православный человек. Есть люди сейчас, которые даже говорят, что я во Христа не верую, но я православный человек, потому что я русский по корням. И здесь, конечно, Пушкин очень драгоценен, потому что величайший русский поэт настолько откровенно не совсем русский, что все наши нацисты, все наши расисты должны как-то с Пушкиным заключать некоторый конкордат, его объезжать по кривой. Не может человек с таким носом, с такими предками, с такой африканской страстью в крови быть действительно русским. Пушкин всячески напоминает, что первый русские святые все варяги, что величайшие русские преподобные они пришли из Греции, что само православие дано нам не в России, как какой-то свой фрукт, а привезено из-за моря, но стал русским. Если, однако, Пушкин укоренен в православной культуре, если он действительно православный человек, хотя может быть не очень важный христианин, то почему же он писал "Гаврилиаду"? Говорит поэт Наум Коржавин, православный.

Наум Коржавин:

Если представлять Пушкина каким-то суперконфессиональным, то это конечно упрощение, но что Пушкин растворен в православии - это правда, в православной культуре, во всем. Само это пушкинское смирение при полном таком разгуле страсти, страсти понимания и желания жить, само пушкинское ощущение мира, размеренное, ограниченное вкусом, если хотите, но вкус тоже есть ограничение и в этом вкусе у него христианство, православие, все это есть. Он не конфессионален, он может написать кощунственные стихи. "Гаврилиада" тоже баловство. Я думаю, что когда он написал письмо императору, то он написал его искренне. Пушкин был человеком своего времени. Наше время - время гениев, 19-й век не был временем гениев. Там оказывались люди гениальные, но у них не было такой профессии, такого самосознания. Пушкин был Пушкин, да, он понимал, что он делает такое, но в принципе, он позволял себе кое-чего в жизни. Но это не потому, что он считал, что он поэт и имеет на это право, а это было в то время и все себя вели так, и гусары себя вели так и Пушкин не был самый главный по этой части. А авансов за счет будущей гениальности у него не было.

Яков Кротов:

А вот мнение о Пушкине и "Гаврилиаде", о месте "Гаврилиады" в творчестве Пушкина священника Александра Меня, трагически погибшего, убитого в 1990-м году. На одной из своих лекций, рассказывая о Библии в русской литературе, отец Александр сказал, что да, Пушкин, конечно, написал "Гаврилиаду", но почему?

Александр Мень:

Не задумываясь над тем, что же содержится в вечных источниках человеческой жизни, юный Пушкин был способен написать кощунственную "Гаврилиаду", озорной, живой, огненный Пушкин вовсе и не думал кощунствовать. Его несло, несло, как может нести юношу, которому всегда кажется тяжким гнет людей слишком серьезных, слишком строгих, людей, которые давят как чопорная цензура, для него это символ всего мертвящего. Потом он от "Гаврилиады" отрекся, отрекся не просто из страха, а если взглянуть на его внутренний путь, то мы увидим, что это было вполне серьезно. Незадолго до смерти Пушкина в Петербурге вышла книга итальянского писателя Сильвио Пеллико "Мои темницы". Александр Сергеевич написал к ним заметку- предисловие, и там он высказал свое отношение к Евангелию. И каждый из вас, кто хочет понять перемену, совершившуюся в Пушкине, в конце его великой и бурной жизни, должен прочесть эти строки о том, что есть одна книга, которая истолкована, каждое слово которой изучено, и каждый раз, когда человек берет ее и проникает к ее мудрости и красоте, он обретает духовный мир.

Яков Кротов:

Пушкин живой, он озорной, я бы сказал, что это главное, что привлекает в Пушкине. И для меня, как для христианина проблема в чем: почему стихи Пушкина живые, а многие, если не все стихи на евангельские сюжеты на писаны священниками и не священниками, они мертвые. Почему хорошие стихи, как правило, не имеют отношения к религии, а стихи христианские, они все, как правило, не имеют отношения к поэзии. Одно из самых скандальных в свое время произведений Пушкина стихотворение, написанное им, между прочим, в день рождения 26-го мая 1828-го года, стихотворение, которое вошло в школьные программы, в отличие от другого "Телега жизни", которое не включают в школьные хрестоматии, потому что там употреблено пресильное матерное выражение - к вопросу о чистоте русского языка, и там это матерное выражение совершенно на месте. Но прочесть "Телегу жизни" я уж не могу, а это стихотворение осмелюсь:

"Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана?
И зачем судьбою тайной ты на казнь осуждена?
Кто меня враждебной властью из ничтожества воззвал,
Душу мне наполнил страстью, ум сомненьем взволновал?
Цели нет передо мною, сердце пусто, празден ум.
И томит меня тоскою однозвучный жизни шум".

И вот это стихотворение попало в руки митрополиту Филарету Московскому. Теперь уже прославленному как святому. И святой Филарет написал не святому Александру Пушкину свой ответ. Ответ, который обычно приводят в собраниях сочинений Пушкина, но приводят самое начало, потому что, что приводить целиком? Первое четверостишье - и уже ясно, что это всего лишь рифмованная проза. Вот стихи Филарета:

"Не напрасно, не случайно, жизнь от Бога нам дана.
Не без воли Бога тайной и на казнь осуждена".

Но это же не стихи. Так почему же действительно священник не может быть поэтом, а поэт не может быть священником? Как сказал мыслитель нашего столетия Николай Бердяев, как раз, размышляя о Пушкине: есть какая-то сшивка двух призваний, двух служений. Почему поэт не может быть священником?

Наум Коржавин:

Поэт ходит на грани греха, он вырывает порыв к небу, но с земли, без земли этот порыв к небу не существует, это не поэзия будет, может быть там воспарение духа, молитвы замечательные есть, по словам и по всему прочему, но поэзия это когда человек просто живет этой простой жизнью, он имел простые жизненные реакции, но они связаны с Богом. Знаете, у Ключевского есть такая фраза про мысль, но она не только про мысль, к поэзии она имеет тоже отношение, на мой взгляд: "Немного шаловливая мысль, которая не прочь поиграть с чертом, но никогда не забывает Бога". Понимаете, Филарет не прав, потому что он прав по грамматике, но в поэзии "нет" не означает "нет". Во-первых, он задает этот вопрос: почему так или не так. Филарет основывается на обще-религиозном сознании, а Пушкин живет в этом. Но все равно чувство бесконечности, чувство причастности, чувство, что это не напрасно, нельзя мириться с напрасностью. Ведь не тогда страшно, когда люди грешат, а когда они не осознают греха, что отменяют понятия греха, скажем так. Поэзия, пока это трагично, пока это тяжело, но там есть присутствие Бога, присутствие того, что можно, нельзя, хорошо, плохо.

Яков Кротов:

Может ли священник быть поэтом? Может ли поэт быть священником, или хотя бы уже христианином, коли на то пошло? Говорит Ольга Седакова, православная, поэт, автор статьи о Пушкине и теме ума и смирения в его творчестве, опубликованной в "Независимой газете".

Ольга Седакова:

Вот это положение, которое все привыкли считать естественным, что художник не может быть, допустим, монахом или священником и наоборот, оно явно после всех перипетий 20-го века уже не действительно. Я могу рассказать из собственного опыта, я очень на многих бывала фестивалях "Поэтри интернейшенл", где все поэты мира. Единственный раз, пожалуй, немногий из разов, когда меня стихи тронули поэта, это был священник, шведский священник, который живет на остове северном, и там его паства, его приход. Его стихи не на религиозную тему, это стихи такого внутреннего опыта, он поразительно отличался от других просто тем, что это было красиво, что это было интересно, что это был незаурядный душевный опыт, который он описывает. Сейчас уже сильно радикально секуляризованное искусство, очень чувствует свою исчерпанность, говорит о ней и это чувствуют зрители и слушатели, которым это искусство перестает быть нужно. И где найти другой опыт, просто интересный, не говоря о том, что религиозный, просто интересный, потому что слушать о заурядной психической жизни всем надоело. И вот эта незаурядная жизнь сейчас, как я видела, наоборот происходит там, где действительно есть вера. Только что я встретила поэта из Нигерии, но европейца по образованию, окончившего Кембридж, его стихи так же на меня произвели сильное впечатление. Это религиозные стихи, только конечно это не та религия, которая сейчас хотят учить по катехизису, это глубоко пережитый внутренний опыт, он сообщает то, что светское искусство, дойдя до такой радикализации, утратило просто персональность. Перед нами современный художник не интересный человек, откуда он станет интересный, откуда он найдет другие эмоции, чем те, которые нам рассказывает, как правило, современное искусство- это отвращение, страх, гамма чувств весьма определенная. Мне кажется, что внутри вот этого разделения уже источники исчерпаны интересных тем, я не говорю ни о чем другом. Так что это положение 19-го века, о котором писал Бердяев, и положение очень долгое, вероятно, 20-го, но уже давно пересмотрены такие примеры, как Элиот, говорят, откуда взят источник большой поэзии.

Яков Кротов:

Надо сказать, что переписка Пушкина с Филаретом, переписка, в которой последнее слово осталось за Пушкиным, он направил Филарету очень вежливое, я бы сказал, такое почтительное письмо, как и полагается джентльмену, где писал: "Твоим огнем душа палима, отвергла мрак земных сует, и внемлет арфе Серафима в священном ужасе поэт". Я бы на месте митрополита, наверное, провалился бы сквозь землю от стыда, потому что поэт показал себя настолько выше митрополита, что действительно даже странно, в чем же вот эта высота. Наверное, вопрос Пушкина - неужели жизнь напрасна? - вопрос, заданный нормальным человеческим языком, почему в жизни есть страдания, за что мне все это? И владыка Филарет отвечает на этот вопрос, на вопрос Иова многострадального - за что мне все это? - владыка отвечает не по-христиански, а по ветхозаветному, как утешителя Иова: что это, наверное, за какой-то грех, которого ты сам не знаешь, есть воля Божья на это, Бога надо оправдать, потому что он все делает для нашего блага. А душа ведь этим не удовлетворяется, все равно - за что мне это? И вот здесь именно у Пушкина, а не у владыки Филарета, есть ответ, и этот ответ, между прочим, указала в одной из своих статей та же Ольга Александровна Седакова, которая писала, что Пушкин дал самый оригинальный образец оправдания Бога. "Теодицей" - так называется этот раздел богословия, в крошечном стихотворении про Благовещение, называется оно "Птичка". Пушкин пишет, что есть православный обычай на Благовещенье выпускать птичку из клетки: "В чужбине свято наблюдаю родной обычай старины, на волю птичку выпускаю, при светлом празднике весны. Я стал доступен утешенью, за что на Бога мне роптать, когда хоть одному творенью я мог свободу даровать". И вот это и есть оправдание Бога: он создал нас такими, что мы можем даровать свободу другому человеку. Пушкин никогда не дидактичен, и, наверное, именно поэтому все-таки он не просто религиозный поэт, а христианский поэт, который дает то, что дает сам Христос - свободу. Но только ли этим близок Пушкин христианству? Где расходятся его пути с церковью и почему?

Отношение к Пушкину в христианской среде очень двусмысленно. С одной стороны, ему не могут забыть его кощунственных стихов - "Гаврилиаду", с другой стороны, Пушкин принес за эту поэму глубочайшие и, скорее всего, искренние извинения. Одновременно многие богословы ругают Пушкина, и в тоже время другие богословы, а иногда те же самые, прибегают к Пушкину, как к вескому аргументу в полемике с атеизмом, в полемике с безбожьем. Это действительно какое-то очень двусмысленное отношение. Наверно, связанное с тем, что хочется иметь такого могучего союзника. И в этом смысле церковь не одинока - Пушкина раздирает между собой Царство Небесное и Царство Кесаря. Ведь замечательный анекдот о том, что Пушкин приветствовал Великую Октябрьскую социалистическую революцию словами "Октябрь уж наступил". А анекдот про то, что на Лубянке висит лозунг "Души прекрасные порывы"? Ведь это же все абсолютно адекватная, справедливая, точная реакция людей на раскрутку Пушкина в качестве щита. Власть словно содрала кожу с Александра Сергеевича и вывесила ее вместо знамени и сигнализирует нам: мы такие же, как и вы, мы тоже любим Александра Сергеевича Пушкина. Народ на это реагирует болезненно. И именно с 1937-го года, когда власть впервые организовала массовый апофеоз Пушкина, чтобы заглушить те преступления, те крики и стоны, которые тогда происходили, именно тогда и зародилось выражение: "А окна, что вставлять будет Пушкин?" Потому что нам никто не мешает одновременно любить Пушкина и ненавидеть, презирать культ Пушкина как чистое идолопоклонство и совершенно неуместное заигрывание власти с культурой. Но почему же с культурой, почему с Пушкиным заигрывает сам культ, сама церковь?

Михаил Ардов:

Ну что говорить, это в интеллигентском и светском искусстве это действительно - Пушкин - это наше все, от него можно все отсчитывать. И мало того, вместе с Крыловым, которого он, к сожалению, затемняет, он является основателем русского литературного языка. До него, до Пушкина и Крылова, было как бы два языка - книжный, образованный, и народный, и они были, кстати, даже с разной грамматикой. Потому что простонародная грамматика не та грамматика, которую мы привыкли изучать. Посмотрим поговорки, русские народные поговорки, они построены грамматически по-другому. Тут есть еще один момент очень существенный, вот какой: вообще всякое светское искусство, безусловно, в своей основе противно христианству, потому что чаще всего это сознательный или бессознательный, более или менее чистый или наоборот почти несуществующий, но демонизм. У светского искусства языческая стихия. И эту его направленность всегда чувствовали очень хорошо духовные писатели прежнего времени. Но мы дожили до таких страшных времен, до такого раскрытого сатанизма, разрушения, модернизма и всяких таких вещей, что уже в 20-м веке, об этом, кстати, написал в одном месте Серафим Роуз, что уже сейчас для христианства гармоническое старое искусство является союзником. Потому что классическая музыка, стихи Пушкина, романы Толстого и Гончарова, Тургенева, вся такая литература, которая гармонична и человека не разлагает, не доводит, не смакует ни жестокости, ни разврата, ни так далее, она для воспитания юного поколения вполне стала союзницей христианства. Потому что элементы христианства там, безусловно, присутствуют, хотя не составляют его основу.

Яков Кротов:

Вспоминается слово, которое бытовало в 20-е годы - попутчики. Тогда большевики записывали в такие попутчики тех интеллигентов, которые не успели или не захотели уехать и пока их не посадили, из них выцеживали все соки на дело строительства социализма, потом определили в места не столь отдаленные и в столь отдаленные. Вот такое вот отношение к Пушкину, как к союзнику в борьбе с модернизмом, да и постмодернизмом, оно ведь заставляет вспомнить Вольтера и вольтерьянство. Вольтерьянство ведь, в сущности, не только вольнодумие, вольнодумцы, да слава им и честь, если они искренни и жизнеспособны. Вольтерьянство это прежде всего вольнодумец, который хочет использовать ту самую гадину, которую призывает раздавить. Ведь именно Вольтер считал, что религия, церковь, она полезна для лакеев, чтобы им проповедовали смирение, чтобы они не восставали. Это манипуляция церковью, это страшно неприятно, все равно как тебя изнасиловали, более того, изнасиловали твоего творца, твою святыню. Но не то же ли самое мы делаем со светской культурой, когда пытаемся ее привлечь себе в помощники? Не справедливей ли сказать, как это делал, скажем, Владимир Соловьев, великий христианский православный мыслитель, который в статье "Судьба Пушкина" довольно резко осудил поэта за то, что тот поднял пистолет, выстрелил. Значит, Пушкин погубил бы себя как личность, если бы он убил человека. И здесь у Соловьева конечно подспудно ощущение, что Пушкин это нечто вроде священника. Вот священник, если он прольет человеческую кровь даже случайно, он уже лишается право возможности совершать литургию, потому что это бескровные жертвы, руки священника не могут быть обагрены кровью. Не то же ли самое поэт? Из-за каких-то своих представлений о чести, о том, что такое человек чести, он нарушил главную христианскую заповедь, заповедь о любви, заповедь не убей. Так остается ли после этого Пушкин христианином? Может быть, действительно надо его осудить, как человека, который не выдержал, сломался, не выполнил своего предназначения.

Ольга Седакова:

Это вопрос общеантропологический - какова природа человека и каковы понятия чести, искусственный ли это этикет или отвечает это природе человека. И насколько я себе представляю, антропология Пушкина она другая, чем расхожая постросвещенческая антропология, которая в принципе внутри человека видит плохое. Это основа, все остальное накладывается как система некоторых социальных укрощений, правил и так далее, но если ему дать волю, то он эгоистичен, в общем, понятно, что такое человек в этой картине, которую выражает множество учений, экономических и психологических. И Пушкин никогда не спорит с этим прямо, он никогда не говорит, нет, человек очень хороший, такого вы у него не найдете конечно. Так же как он никогда не говорит, что истина хороша, он говорит, что истина низкая, то есть он как бы принимает тему, которую ему задают, что истина низкая, а обман возвышает. То, что для Данте в системе средневековой немыслимо, потому что истина, Данте прямо говорит, нас возвышает. Потому что истина это основание сотворенного мира - это истина, а не какие-то низкие вещи, низкие - это обман и иллюзия. В отличие от Данте, Пушкин как бы принимает условия скептического века, как бы на них соглашается и возражает очень мягко - но мне дороже, пускай так, истина низка, но мне дороже обман. Он не скажет, что истина высока, как Данте, прямо он никогда не скажет. Но из сюжетов, из поворотов чувств, которые он описывает, мы видим, что его антропология другая. В глубине этой антропологии есть очень позитивное представление о человеке. Вот в частности, в античной стилизации такие замечательные строки: "Будем бессмертных молить, да сподобят нас чистой душою правду блюсти, ведь оно ж и легче". То есть он считает, он уверен, что для человека легче блюсти правду, чем не блюсти ее, хотя при этом "будем молить, да сподобят...", легче, но приходится просить, чтобы сподобили. Так что и вот эти несмертные таинственные чувства, о которых он пишет, они открываются ему в часы неизъяснимых наслаждений, как бы беседуя с самим собой, в уединении. О человеке социальном он доброго слова не скажет - "о люди - жалкий род..." и так далее. Можно подумать по этим высказываниям, что он страшный мизантроп. Честь для него выходит в прирожденную систему, это не условное и не социальное. При этом я думаю, различения опять не таких грубые языческие, христианские. Просто вопрос о том, благ ли человек как существо в своей природе. И многие защитники, ревнители православия, на мой взгляд, ненавидят мир, они как бы словами могут сказать, что это все хорошо сотворено, но в каждом конкретном отношении к конкретным вещам мы видим страшнейший дуализм манихейского типа, ненависть ко всему, туда же входит искусство, как проявление природы. Я думаю, для меня искусство относится к ярусу природных вещей, не сверх природных, как духовные вещи, а природные, это природный дар человека и к нему надо относиться как к природному дару. Если они ненавидят все природные дары человека, то они ненавидят и искусство.

Яков Кротов:

Обычно, когда говорят о христианстве Пушкина, то собирают из всех сочинений какие-то отрывочки, где он упоминает монастыри, есть стихотворение "Пророк", которое в школьной программе, его знают все. Но ведь у Пушкина есть и подражание Корану. Так что, если он написал "Пророка" в стиле Ветхого завета, значит он уже иудей, если он написал подражание Корану - так он мусульманин, а если он написал переложение "Отче наш" или знаменитый "Великопостные молитвы", так он уже православный? Поэт ведь может воспроизвести все, но есть ли в этой поэзии, в поэзии очень классичной, где личность самого Пушкина как бы от нас закрыта, можем ли мы в ней разглядеть его собственную духовную жизнь? Об этом говорил покойный отец Александр Мень в одной из своих лекций конца 80-х годов, лекции, посвященной Библии в русской литературе.

Александр Мень:

"Пророк" - творение, которое часто интерпретируют только в поэтическом смысле, что это призыв к поэту. Может быть, но это почти дословное повторение начала 6-й главы книги пророка Исаии. Что там происходит в этом разделе библейской книги? Почему огненное существо Серафим должен был произвести такую болезненную операцию на человеке? Потому что человек, соприкоснувшийся лицом к лицу с Богом, должен был погибнуть, исчезнуть, раствориться. Да, Бог молчаливо признает, что прикосновение к его реальности для грешного человека смертельно. И вот чтобы не произошло этого обжигающего, опаляющегося прикосновения меняет огненный Серафим его сердце, его уста, очищает его. Вот почему этот шестикрылый должен был все заменить в нем. И вот тогда человек становится проводником Божьей воли. Пушкин дополняет пророка, он передает ему свой внутренний опыт, это не просто опыт поэта, а это опыт ясновидца. У Исаия не сказано: "И внял я небу содроганий и горный ангелов полет". Вот это космическое чувство Пушкина, когда душа человека становится проводником всех влияний мира, всех нитей, которые связывают мироздание, божественное начало, природу живую, неживую - это опыт уникальный. И каждый человек в какой-то степени, в какой-то момент своей жизни его переживает или к нему прикасается. И Пушкин, изображая библейского пророка, который должен идти: "Восстань, пророк, и вижди внемли, исполнись волею моей. И обходя моря и земли, глаголом жги сердца людей" - это по-библейски, это то, что согласно Ветхому завету, Бог повелел Исаию и другим пророкам - жечь сердца людей, вести их к покаянию, к богопознанию. Но тут, я еще раз подчеркиваю, мы встречаем включение линии самого Пушкина, его интимного переживания. Уже не парафраза строк поэта, а того, что пережил он.

Яков Кротов:

Я думаю, что действительно каждый человек потому и любит Пушкина, что Пушкин и есть каждый из нас, то, что психологи называют архетип. И чувства религиозные Пушкина знакомы каждому, и его грехи знакомы каждому. Да, он стрелял в Дантеса, а если бы у нас было всегда оружие при себе, если бы мы имели возможность вызвать кого-то на дуэль, мы бы тоже, наверное, стреляли. Так мы стреляем словами, матерной бранью, просто ненавидящими взглядами. Легче ли от этого? И поэтому, когда задается вопрос, а его надо задавать: вот Пушкин, его жизнь, грешный, греховный, Пушкин, который едва не стал убийцей, как он ответит перед Христом? Это ведь вопрос о каждом из нас: а я как отвечу перед Христом, я ведь не просто говорил своему брату дурак, я делал своему брату гадости. Да, наверное, пистолета не подымал, а есть ведь такие, что и подымали, гранатометы подымали. Так что же будет там, что мы ответим на Страшном суде, что ответить Пушкин?

Ольга Седакова:

Ну, опять мы вторгаемся в такую область, о которой лучше говорить аскету и подвижнику, что такое грех. Потому что есть всем заметные грехи, про художников их особенно легко сказать, вроде того, что они пьяницы и разгульные люди. Потому что Пушкину не только это можно поставить в вину, жизнь его никак в образец и в сборник жития не включишь в этом смысле. Но есть другой грех, другой, мне кажется, что для меня он более отвратительный, это грех смерти при жизни. Люди могут быть очень моральными и исполнять все требования, но в них вообще нет жизни, все это ужасно. И художник пока это живое состояние, и это в своем роде правильно, что он жив, тогда как другие согласились умереть, отказались от жизни с ее риском, с ее постоянным действительно самоотверженным состоянием. Это не так уж трудно моральным по таким предписаниям, в конце с концов. Но насчет дуэли, я согласна, такой пушкинист был Сайтанов, он описывал последние годы жизни Пушкина, для меня убедительно, что Пушкин не столько искал застрелить Дантеса, он искал смерти. Это тоже не самое похвальное занятие для христианина, но с ним происходил тяжелый кризис в последние годы, и по многим сведениям можно понять, что он не раз, не первый раз, не первого Дантеса он вызывал, сколько он послал картелей на смертельных условиях. Он скорее хотел быть убитым, жизнь его кончалась. Она подошла к какому-то, видимо, перелому, когда нужно было принимать решение или умереть - я так это объясняю. Хотя вообще дело личности Пушкина - это пускай его исповедник решает, это не мое дело это выяснять.

Яков Кротов:

Ольга Александровна, вот в чем смысл вашей статьи и вашего взгляда на Пушкина, как поэта, чье своеобразие связано именно с христианством, с православием?

Ольга Седакова:

Я пыталась определить, что такое разум или ум у Пушкина, который с простотой и совпадает, потому что умный человек прост. Только неумный хитрит, хитрить - глупо это. Все сюжеты Пушкина показывают, что побеждает простодушие, а не расчеты и хитрость, его простодушные герои оказываются обычно удачными, хотя бы в такой комической форме в "Капитанской дочке", как Савельич советует разные хитрые ходы, но простое поведение Гринева побеждает Пугачева. Со стихией, с иррациональным нужно быть простым - это один из пушкинских рецептов - с Божьей стихией царям не совладеть. Каждый раз, когда перед человеком возникают иррациональные силы в виде наводнения или Пугачева, причем иррациональное как светлое, так и темное, то здесь нужно быть простым, здесь хитрить нечего, это уже не дело человеческого ума вот в этом смысле. Это один из признаков ума чувствовать, где кончается предел рационального поведения.

Яков Кротов:

Ольга Александровна в своей статье подчеркивает, что Пушкин противопоставляет уму чувство в его архаичном значении, чувство как способность трезвого восприятия жизни. То, что в православной аскетической традиции называется трезвенность. Но мне кажется, что есть еще одно слово, которое очень четко обозначает то в пушкинской поэзии, что очень близко духу христианства, именно того христианства, какое получилось в России - это слово простота. Оно встречается у Пушкина очень часто, и оно очень часто встречается вообще у людей 19-го столетия. Если открыть словарь Даля, там масса пословиц. Простота это нечто очень двусмысленное: "Простота и чистота половина святости", но в тоже время - "Иная простота хуже воровства". Надо сказать, что преподобный Амвросий Оптинский, тоже старец, но чрезвычайно напоминающий Пушкина своей живостью, энергичностью, озорством, огромным чувством юмора, и он говорил, что главная христианская православная добродетель - это простота. Глядеть на мир, глядеть на людей просто, не искажая восприятие мира и другого человека ни корыстью, ни похотью, ни какими-то побочными мыслями жадными, эгоистичными, горделивыми. И то же самое у Пушкина - вот в нем есть эта простота. И вспоминается, что слово простота однокоренное со словом простить, потому что, когда мы прощаем другого человека, мы глядим на него словно пушкинскими глазами, простыми глазами. Да, сам Пушкин не смог в один из моментов своей жизни простить другого, и это только напоминает нам о том, что самой по себе простоты недостаточно, это может быть врожденное качество, это может быть наработанное качество, но в решающий момент ни простота, ни ум, ни глупость, ни смирение не помогут, если нет веры. Была ли она у Пушкина, какой была его встреча с Христом в те предсмертные мгновения, после которых священник вышел, исповедавший Пушкина, заплаканный, мы не знаем, это не наше дело, это не наша тайна. Но мы знаем о себе, что если мы хотя бы на йоту приблизимся к тому идеалу, которого Пушкин достиг, не говоря уже о том, чтобы перешагнуть, мы там встретим Христа, мы там встретим Бога, встретим простоту и встретим прощение.