Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
20.4.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[28-08-05]
Юбилей фантаста. К 80-летию со дня рождения Аркадия СтругацкогоАвтор и ведущий Иван Толстой Иван Толстой: Сегодня поговорить о феномене Братьев Стругацких, о продолжении их традиции и о нынешнем состоянии жара мы пригласили писателя Владимира Березина. Приглашаем и наших радиослушателей принять участие в разговоре. Читаете ли вы фантастику, перечитываете ли Стругацких, к кому из новых авторов лежит ваше сердце? Для начала - краткая биография писателя. Аркадий Натанович родился в 1925 году. В 1942, вместе с отцом, Натаном Стругацким был эвакуирован из Ленинграда и вскоре был призван в армию. В 43-м его откомандировали в Москву, где он окончил отделение японистики Военного института иностранных языков. После окончания института, в 49 году, Аркадий Стругацкий преподавал английский и японский, служил на Дальнем Востоке. В 55 году демобилизовался. Аркадий Натанович работал в Реферативном журнале, потом был редактором в "Детгизе" и "Госполитиздате", затем занялся сочинительством. Без младшего брата Бориса Аркадий Стругацкий написал две повести и рассказ, которые были опубликованы под псевдонимом С. Ярославцев. Параллельно, он переводил с английского - "День триффидов" Джона Уиндама, "Хемингуэй в космосе" Кингсли Эмиса и с японского - "Четвертый ледниковый период" Кобо Абэ. Повесть "Пикник на обочине", принесшая Стругацким славу и ставшая основой фильма Андрея Тарковского "Сталкер", была написана в 71 году, однако, опубликована годы спустя в сильно урезанном виде. Аркадий Стругацкий умер в октябре 1991 года, прах его, по собственному желанию писателя, был развеян с вертолета под Москвой. Существует такой литературный анекдот. Кто-то из советских писателей фантастов (обычно на это место подставляют Кира Булычева), приезжает в одну из социалистических стран, например, в Польшу. Он заходит в книжный магазин и начинает разглядывать книги. Хозяину магазина объясняют, что это фантаст из России. Тот выходит из-за кассы и кланяется Булычеву: "Здравствуйте, пан Стругацкий". Этот анекдот опубликован в статье под названием "После разочарования", которую вы, Владимир, опубликовали в 67 номере журнала "Новое Литературное обозрение". Вы пишете, что Стругацкие олицетворяли советскую фантастику внутри и вне страны. Расскажите, пожалуйста, как так получилось? Владимир Березин: Тут есть, как минимум, три обстоятельства. Во-первых, возник феномен советской фантастики. Он возник в 50-е годы. Это не значит, что до этого не существовала "Аэлита" Толстого, не существовало дореволюционной фантастики и, вообще, чрезвычайно интересных текстов 30-х годов. Но именно в момент космической гонки, когда космический корабль был больше, чем совокупностью железа, электроники, топлива и прочих вещей, в этот момент звезды казались близкими. И знаменитая песенка Войновича о пыльных тропинках далеких планет, была вполне реальной. Кстати, была чудесная утопическая вещь, которая сейчас переиздана, которая называется "Марс пробуждается" - это такая социалистическая революция на Марсе. И, надо заметить, что в 60-е годы мир был немножко другим. Мало того, что он был полярным. Но у многих советских людей было ощущение того, что вот сейчас как раз случится тот самый обещанный коммунизм. То есть, конечно, не в следующем году, но, по крайней мере, через несколько лет. Проходили удивительные социальные процессы в Африке. Практически вся Африка, сбросив с себя колониализм, шла к чему-то. Мы сейчас знаем, к чему она пришла, но ощущение было такое, что Советский Союз вот-вот прирастет новыми республиками. Это, конечно, сильная метафора, но, тем не менее, ощущение больших космических перемен, во всех смыслах этого слова, существовало. И вот возникла советская фантастика. Стругацкие начинали со "Страны багровых туч", это, кажется, 57 год. Это вполне неотличимая от общего валового потока вещь. Там есть и звездолеты, и другие планеты, и вполне понятные социальные надежды. Иван Толстой: Простите, вы говорите: неотличимая от основного валового продукта, но, тем не менее, вещь была очень даже замечена. Что же в ней такого было? Изюминки какие? Владимир Березин: Тут есть два обстоятельства. Во-первых, Стругацким, как явлению, а я бы, все-таки, предпочел говорить о них, как о явлении, очень повезло. Во-первых, повезло исторически. Потому что это соавторы братья. Причем, вполне комплементарные друг другу. Один из них представляет как бы гуманитарное начало, а другой как бы естественно научное, техническое. Иван Толстой: Старший, Аркадий, герой сегодняшней передачи - гуманитарное? Владимир Березин: Да. Это не значит, что это полностью разнесенное по полюсам амплуа. Все тексты - продукт коллективного творчества. Но, тем не менее, и то, и другое - два лица эпохи. А заметьте, что тогда, в конце 50-х - начале 60-х годов, все лучшее, чем олицетворялся Советский Союз, было сосредоточено в космонавтике, с одной стороны, а с другой стороны, в этом интеллектуальном прорыве оттепели, абсолютно гуманитарном. Только что разоблачен культ Сталина, только что начали читать ранее не издававшуюся литературу. И вот в этом компоте возникает феномен Стругацких. С одной стороны - пик общественного интереса к общественным наукам. Я сам вышел из такой семьи. Матушка моя кончила Физико-технический институт и всю жизнь свою занималась самолетами, ее муж тоже кончил Физтех. Лучшие умы нации идут в технические науки. То есть, это физики в почете. Но в случае Стругацких - лирики не в загоне. Это первый кирпич, первое свойство этого феномена. Второе свойство этого феномена в том, что это эволюционирующие авторы. Когда они начали работать, это был пик интереса к космосу, а 70-е годы - это уже пик интереса к человеку. И они его тоже достаточно хорошо отработали. Это все отражено. И, наконец, третье - это очень интересный русский язык. Вполне достойный большой, хорошей литературы. Я тут должен оговориться. Когда мы говорим фантастика, это что-то вроде единорога. Каждый интуитивно представляет, как он выглядит, но, тем не менее, никто его точно определить не может, и не видел. То есть, фантастика - это термин корпоративный, сложившийся внутри корпорации. Интуитивно члены корпорации или ее любители и читатели отделяют фантастику от вообще литературы, от ее основного русла. Иван Толстой: Не только они отделяют, но и литературная критика очень даже отделяет. Владимир Березин: Да, но тут как раз определение, что Тришкин кафтан. Очень тяжело современного писателя отделить от фантастики или, наоборот, в нее полностью вовлечь. Такие попытки бывают, и больше всего это характеризует номинационные списки на конвентных фантастов, которые собираются в разных городах России, и видно, что в них попадают люди, которые явно являются чужеродным телом в фантастике. Не потому, что они плохие писали или хорошие, а именно потому, что они являются чужеродным телом в корпорации. Мы совершенно четко можем назвать Сергея Лукьяненко фантастом, а Павла Крусанова уже с большой натяжкой. Несмотря на то, что и там и там присутствует элемент фантастического. Причем очень часто фантасты, поскольку очень хочется увеличить за счет хороших имен кворум фантастики, в фантастику записывают Гоголя или Булгакова. Но интуитивно понятно, что это сильное допущение. Иван Толстой: И как раз литературные критики очень отделяют такие жанровые слои - детскую литературу выводят, юмористическую литературу всегда выводят за русло мейн стрима. И вот фантастическая литература тоже подвержена этому. Наш петербургский корреспондент Татьяна Вольтская побеседовала с братом Аркадия Натановича Борисом Стругацким о днях молодости. О том, как начиналось их совместное творчество. Татьяна Вольтская: Мы говорим фантастика - подразумеваем братья Стругацкие. Так было в России в советские времена, так, пожалуй, осталось и теперь. Конечно, по мнению некоторых критиков, хорошие писатели фантасты в стране имеются. Но никому из них пока не удалось создать даже подобие такого огромного и цельного мира, каковым является творчество братьев Стругацких. Не говоря уж о том, что этот мир сформировал не одно поколение советских людей, возможно, сделав их менее советскими. Между прочим, независимо от желаний и намерений самих авторов. Долгие годы своеобразным паролем в общении людей служили цитаты из романов братьев Стругацких. 28 августа 2005 года старшему из братьев, Аркадию Стругацкому, исполнилось бы 80 лет. Младший брат Борис Стругацкий живет в Петербурге, пишет книги, правда, уже под другим именем. Борис Натанович, я бы хотела спросить вас сегодня о вашей совместной работе с Аркадием Натановичем. Как вообще так случилось, что вы стали работать вдвоем? Борис Стругацкий: Это история совершенно детская. Два молодых человека любят фантастику с детства, читают ее жадно. Фантастики очень мало, та, что есть, очень плоха. Непрерывные разговоры по этому поводу, взаимные подначки. Плюс ко всему к этому желание писать какое-то пещерно-первобытное. Не знаю, откуда оно взялось. Конечно, Аркадий был старше на 8 лет, он раньше начал, еще до войны, в школе он выпускал рукописный журнал. Татьяна Вольтская: Как он назывался? Борис Стругацкий: Не помню названия. Он был в школьных тетрадках. Там печатались отрывки из книг, которые нравились Аркадию Натановичу и его школьному другу, с которым они вместе занимались этим. Писали разные тексты, которые теперь все забылись, кроме одного. Я помню, это был роман с продолжениями, который назывался "Ошибка майора Ковалева". Зубодробительный роман с пришельцами, что было по тем временам очень новой и свежей темой, путешествиями во времени. Это была еще школа, 9-10 класс. Потом война, нас разнесло по разным городам. Он продолжал писать для собственного удовольствия. Я тоже пробовал что-то делать, какие-то рассказы писал, подавал их в виде школьных сочинений. Время шло. Он написал в соавторстве со своим сослуживцем Петровым публицистическую повесть "Пепел в Пекине", но это была еще не фантастика. А вот когда уже времена устоялись, он стал военным переводчиком, служил на Дальнем Востоке, продолжал писать, мы переписывались непрерывно, особенно, когда я стал старше. Жаловались друг другу на то, что нет хорошего чтения. Он писал рассказы, никто их, конечно, не публиковал. Но потом, когда он демобилизовался в 54 году, мы стали чаще встречаться, и возникла идея написать роман. Такой роман, какой нам хотелось бы - настоящий научно-фантастический роман, правдивый, достоверный, с живыми людьми, без глупостей, без лажи, без картона, без фанеры. Чтобы все было, как в настоящей жизни. Жестокий, страшный. И мы написали "Страну багровых туч". С этого все и началось. Татьяна Вольтская: Борис Натанович, расскажите, пожалуйста, как именно проходил творческий процесс? Честно говоря, для меня всегда любое совместное творчество было загадкой. Ведь говорят, технологии бывают разные. Кто-то может быть генератором идей, кто-то умеет лучше воплощать их в жизнь, кто-то предлагает, кто-то критикует, кто-то, может, просто лежит на диване, но это возлежание тоже творческое. Борис Стругацкий: Вы знаете, мы перепробовали, по-моему, все способы работы вдвоем. Сначала работали порознь, распределяли задачу - один пишет первую часть, второй пишет вторую часть. Потом вместе встречаемся, пытаемся состыковать эти части. Все методы, которые мы попробовали, нам не нравились. Они были очень медленные и очень нерациональные. Все написанное заранее приходилось снова переписывать, состыковывая. Поэтому, в конце концов, мы довольно быстро нащупали правильный метод, которым мы пользовались все оставшиеся тридцать с лишним лет. Собираемся вместе - сначала у мамы, потом ездили в дома творчества, потом на квартире друг у друга. План придуман заранее, сюжет разработан, полностью рассмотрен в разговорах. Остается только написать. Один садится за машинку. Другой либо сидит рядом, либо бродит по комнате. И начинается работа. Кто-то предлагает фразу. Фраза обдумывается, обсасывается, исправляется. Второй предлагает какие-то изменения этой фразы, замечания. Происходит спор. В конце концов, фраза отшлифовывается до нужного блеска и заносится на бумагу. Кто-то предлагает вторую фразу. И так вот, фраза за фразой, абзац за абзацем. Страница за страницей. Татьяна Вольтская: Жестокие споры бывали? Борис Стругацкий: Только из жестоких споров все и состояло. Вся работа была сплошной спор. Но это были плодотворные споры. У нас были очень жесткие правила работы. Нельзя было просто отказываться от предлагаемого варианта. Если тебе не нравится предлагаемый вариант - пожалуйста, ради Бога. Но предложи свой. Начинается обсасывание второго варианта, потом третьего, четвертого. Это было что-то вроде устного редактирования. Каждая фраза каждого произведения, по сути дела, имела три-четыре черновика. Но эти черновики были устные. Это оказался очень рациональный и очень удобный способ. Конечно, бывали иногда кризисы, когда ни один из предлагаемых вариантов не нравился, тогда приходилось прибегать к жребию. Но это было довольно редко. Татьяна Вольтская: Как интересно! А может быть, вы раскроете секрет. Какой-нибудь вариант, известный читателям, принятый путем жеребьевки? Борис Стругацкий: Например, путем жеребьевки в повести "Жук в муравейнике" решалась проблема концовки, как кончить вещь. Гибнет главный герой Лева Абалкин или остается в живых? Этот вопрос мы обсуждали очень долго, были свои про и контра. В конце концов, так и не добившись никакого результата логическим путем, были вынуждены прибегнуть к жребию. На одной бумажке было написано "Убит", на другой "Остался жив". Бумажки бросили в шапку и маму попросили вытащить одну из бумажек. Вышло - убит. Так и появилась концовка. Татьяна Вольтская: Судьба в чистом виде. Оказывается, она бывает не только у людей из плоти и крови, но и у литературных героев. Борис Стругацкий: Это тот случай, когда преимущество ни одного из вариантов не удавалось доказать логически. Каждый вариант имел свои достоинства и свои недостатки. Пришлось прибегнуть к жребию. Татьяна Вольтская: Борис Натанович, а у вас с Аркадием Натановичем, конечно, были какие-то любимые книги, были, наверное, те, которые любил только он, и те, которые любили только вы? Борис Стругацкий: Конечно. У нас, в основном, литературные вкусы совпадали недурно. Я бы сказал, хорошее совпадение литературных вкусов. В общем, мы любили и читали одних и тех же авторов. Но были, конечно, и исключения. Например, он читал много детективов. Причем, на английском, в оригинале. Я такого удовольствия был лишен. Хотя детективы любил тоже. Иногда у него были странные пристрастия, которые я себе объяснить не мог. Например, он часто читал и перечитывал роман Степанова "Порт Артур". В свое время это была очень популярная толстая книга, ее все читали, и Аркадию Натановичу она очень пришлась по вкусу. А меня от нее тошнило. Хотя я тоже ее прочитал, но без всякого удовольствия. Часто он читал, перечитывал и зачитал до дыр роман Кожевникова "Щит и меч". Причем, сам же издевался над этой книжкой, понимая все ее недостатки, всю ее картинность и фанерность. Но, тем не менее, читал и перечитывал с удовольствием. Татьяна Вольтская: Мазохизм такой. Борис Стругацкий: Да, какая-то разновидность читательского мазохизма. Мы любили одно и то же. Например, Салтыков-Щедрин. Аркадий Натанович его зачитал до дыр, читал и перечитывал регулярно. Я - в меньшей степени. Только несколько вещей, но тоже читал и любил. "Война и мир", безусловно, относилась к нашему любимому чтению, Гоголя любили, Чехова. Англосаксов любили и дружно не любили французов. Очень любили Ивлина Во, Грэма Грина, Хемингуэя. Из немцев любили Ремарка, Белля. А вот французов не любили, за исключением Дюма. Дюма трилогию мы знали наизусть, очень любили и часто на нее ссылались. Татьяна Вольтская: И, конечно, все это сформировало вас, так или иначе? Борис Стругацкий: Вы знаете, нас сформировала сама жизнь. Разница в 8 лет играла огромную роль в детстве, когда для меня Аркадий Натанович был царь, Бог и воинский начальник. Каждое слово его было равносильно неотменимому приказу. Это был авторитет высшего класса, с которым даже помыслить нельзя было спорить. Потом, постепенно, проходили годы, я становился старше, кончил университет, стал человеком самостоятельным, и уже в начале 60-х мы были совершенно равными партнерами. К этому моменту притерлись уже настолько, что, как правило, понимали друг друга с полуслова. Татьяна Вольтская: То есть, сформировала вас, как писателей, не литература? Борис Стругацкий: Литература тоже. Как же без литературы. Любимые книги - это была любимая тема. Владимир Иванович (Москва): Бальзам на душу слышать ваше радио. Я вообще с детства увлекаюсь фантастикой. В основном, фантаст изображает Землю планету, как некий живой механизм, который существует сам по себе. А человечество эксплуатирует тело Земли не в пользу последней - выброс вредных веществ, варварское использование природных ресурсов. Как вы, участвующие в передаче, смотрите на то, чтобы вся стоимость природных богатств делилась так: 30% тому, кто их добыл, и 70% процентов разделить на 145 миллионов граждан Российской Федерации, перечисляя сумму каждому на его финансовый паспорт. И, тем самым, создав стабилизационный фонд, который имеется ныне. Человек бы не мог брать всю сумму стабилизационного фонда, на сам фонд имел бы ярко выраженное лицо. Человек бы питался с процентов этого стабилизационного фонда. Тем самым, он как человек чувствовал бы причастность к использованию земных ресурсов. И я думаю, что у него была бы мотивация сохранять это тело, которое фантасты отображают так нежно и трогательно в своих повествованиях. Скажем, Беляев, Грин. Что вы думаете по этому поводу? Иван Толстой: Я думаю, что тогда каждый из 145 миллионов был бы как раз заинтересован в бесконечной эксплуатации земных недр, потому что повышался бы его личный стабилизационный фонд и, тем самым, проценты. И люди гуляли бы, а уж российский человек, так особенно. Владимир, что вы думаете по этому поводу? Владимир Березин: Собственно, это, конечно, сюжет для романа. Беда в том, что финал этих романов довольно известный. В реальной жизни это история ваучеризации. С вполне понятным итогом. Иван Толстой: А как, по-вашему, повиляли братья Стругацике на отечественную фантастику? Какой след, пройдя через столько десятилетий, они оставили в русской литературе? Владимир Березин: Во-первых, надо сказать, что наименее заметно, а потому и наиболее интересно, то, что Стругацкие эксплуатировали образы великой русской литературы, может быть, не вполне заметно. Один из романов начинается так: "Я приближался к месту своего назначения. Вокруг меня, приближаясь к самой дороге, зеленел лес, изредка уступая место полянам. Машина катилась по узкой дороге, засыпанной хрустящим гравием". Это "Понедельник начинается в субботу". А можно продолжить немножко иначе. "Я приближался к месту моего назначения. Вокруг меня простирались печальные пустыни, пересеченные холмами и оврагами. Все было покрыто снегом. Солнце садилось, кибитка ехала по узкой дороге или, точнее, по следу, проложенному крестьянскими санями. Вдруг ямщик стал посматривать в сторону и, наконец, снял шапку, оборотился ко мне и сказал: "Барин, не прикажешь ли воротиться?"". Глава вторая "Вожатый" - "Капитанская дочка". То есть таких вещей там достаточно много. Поэтому нет отрыва от предыдущей русской литературы. И, одновременно, есть мощное влияние того, что придумали Стругацкие. Может быть, это придумали не они одни. Может быть, мы можем говорить о каких-то зарубежных аналогах. Но вот образ зоны, который появился у них в "Пикнике" и в "Сталкере", на самом деле, появляется еще раньше. У них есть рассказ "Забытый эксперимент", где в тайге существует такая аномальная зона, в которой что-то происходит и люди, как сталкеры, едут в эту тайгу и видят там загадочные вещи. Причем, эта интонация заброшенной земли, которую, собственно, наш именинник видел на Курильских островах, эти покинутые японцами минированные острова с секретными аэродромами, еще с чем-то, это все использовалось в тексте. Но, так или иначе, именно со Стругацкими этот образ аномальной зоны все время ассоциируется. Точно так же, как придуманный ими термин "прогрессарство". Можно ли улучшить человечество? А это, на самом деле, вечная задача всех литераторов. Потому что, как ни улучшай, все как-то выходит криво или плохо. Это тоже, безусловно, идейная интонация, присутствующая в огромном количестве повестей и романов после Стругацких. Иван Толстой: В "Голубом сале", например. Владимир Березин: Да где угодно. Не говоря уже о том, что существуют слова, которые явно берутся оттуда. Они вошли в речь. Скажем, безумный карьерист, который использует в своей речи коверканные французские слова и говорит разные благоглупости, это вполне цитируется без кавычек в устной речи. Не говоря уже об огромном количестве других цитат из "Понедельник начинается в субботу", из прочих произведений. И, действительно, это повлияло не собственно на литературу, а на культурный слой - на речь, на придуманные идеи, понятия, образы. Иван Толстой: Скажите, у вас у самого есть какие-то предпочтения в литературном наследии Стругацких? Вы бы какую книжку перечитали? Владимир Березин: Я бы перечитал, наверное, многие. Причем, неверное, одни из первых книг. Их читаешь первыми, потом они отчасти забываются. Там есть другая проблема, что называется, с любимыми и нелюбимыми. Поскольку Стругацкие сильно эволюционировали и меняли, не скажу, что взгляды, а настроения своих текстов, с этим есть, кроме положительной стороны, сторона другая. Дело в том, что вокруг них, как вокруг любого крупного феномена, собирается огромное количество почитателей. И дальше происходит то, что было описано в "Даре" у Набокова, когда к его главному герою подсаживается Кончеев и говорит ему: Вы написали книжку про Чернышевского, и вас не любят. А не любят вот почему. Потому что эмиграция, которая ее читала, любила Чернышевского и вынесла его, как икону, из дома во время пожара. А вы пришли и эту икону отняли - написали про него какие-то нелицеприятные вещи. В каком-то, смысле Стругацкие стали иконой для двух поколений. Иван Толстой: Когда есть икона, неизбежно появляются иконоборцы. Владимир Березин: Совершенно верно. То есть, очень сложно быть где-то посередине. Признавать что-то одно, не признавать что-то другое. Понимать, что абсолютного божества или пророка из писателя никогда не сделаешь, а с другой стороны, любить его за один текст, а не принимать какое-то высказывание личного порядка. Вот это уже совершенно другая ситуация. Мне пока удается себя удерживать на средней позиции. А существует еще два совершенно жестких края. То есть, люди постарше, которые через Стругацких и через их действительно хорошие книги любят свое прошлое. Отчасти, может быть, любят свои политические взгляды, вот это противостояние власти, которое было тоже монолитным, как монолитна была власть. А когда ситуация в стране изменилась, и непонятно то ли ее любить надо, то ли нет, революция - страшно, не революция - тоже плохо, оппозиционеры пришли к власти, а потом выяснилось, что они что-то украли и жизнь как-то не улучшилась. И простого ответа уже нет. Самое тяжелое в советской власти последнего периода, в идеологической ее составляющей - это то, что ее было просто не любить. А альтернативы сейчас никакой нет. Поэтому многие любители Стругацких очень болезненно относятся к последним высказываниям одного из братьев. Потому что они, эти любители, разделились уже на политические лагеря, а тогда они были монолитны. Это очень сложный клубок всяких чувств, безумно интересный и ужасно болезненный для всех. Это ответ расширенный, скорее, на вопрос, какая книга любимая. Книжки очень интересные, и есть очень интересные первые рассказы, уже забытые. Когда их читаешь, как профессионал, то видно, как из этого ростка потом вырастет роман, совершенно не похожий на этот короткий текст 60-х годов. Иван Толстой: У нас на пейджер пришла реплика. "Господа в студии, дозвонившийся до вас слушатель предложил очень интересный вариант. Ваш ответ звучит просто издевательски. Особенно делается акцент на российского, русского гражданина, который, якобы, стремиться к наживе. Спасибо. Аркадий из Санкт Петербурга". Аркадий, я надеюсь, что вы не хотите нас заставить всерьез обсуждать мечту Емели на печи получать дивиденды, ничего не делать и абсолютно точно желать выдаивания страны до того, что черпак будет уже скрести по железному дну. Давайте послушаем продолжение разговора Татьяны Вольтской с Борисом Натановичем. Татьяна Вольтская: Борис Натанович, в самое глухое советское время братьев Стругацких начали печатать за границей. Были ли у вас по этому поводу неприятности? Как реагировал на это Аркадий Натанович? Мстила ли вам власть, и вообще сильно ли попортила вам кровь? Борис Стругацкий: Вы знаете, нас переводили довольно много, и власть смотрела на это вполне благосклонно. Забирала у нас три четверти полагающегося нас гонорара без всякой благодарности. Но до поры до времени. Когда на Западе начали печатать вещи запрещенные или разруганные в СССР, конечно, начались неприятности. Нас вызывали к начальству, требовали от нас заявлений, что мы категорически протестуем против использования нашего имени буржуазной прессой. Было много неприятностей, но только по поводу нескольких вещей. "Гадкие лебеди" имели такую несчастную судьбу, "Улитка на склоне", "Сказка о тройке". А в основном начальство смотрело на нашу деятельность сквозь пальцы и, даже, не без удовольствия. Татьяна Вольтская: Ну и как, приходилось действительно писать эти заявления, как-то выкручиваться? Борис Стругацкий: Писали мы, по крайней мере, два раза, но опубликовали это заявление только один раз, потому что, когда мы написали заявление по поводу "Сказки о тройке", Чаковский, который должен был публиковать это заявление в "Литературной газете", возмущенно сказал: "Не понимаю, кого они здесь ругают - буржуазную прессу или наших критиков?". И наше заявление так и не было опубликовано. А одно, по поводу "Гадких лебедей", было опубликовано. В "Литературке", по-моему. В хорошей компании мы это публиковали. Там же был Булат Окуджава, который оказался в аналогичной ситуации. Эта история оставила крайне неприятный осадок. Татьяна Вольтская: Унизительно, неверное? Борис Стругацкий: Дело даже не в том, что унизительно. Дело в том, что это делалось как бы против воли но, в то же время, мы, действительно, были возмущены тем, что нас печатают за границей. Нам действительно это не нравилось, мы этого не хотели, никогда к этому не стремились. Нам это страшно мешало. Мы, на самом деле, были недовольны, а тут еще эта сволочь заставляет нас это недовольство выражать. Хотя мы понимали, что по сути дела любой издатель имеет право печатать все, что считает нужным, совершенно не обращая внимание на начальство соседней страны. Это было ясно. И ясно было, что, по сути своей, вся эта история из пальца высосана и омерзительна. Но, в то же время, мы были против этого. Вот такая дурацкая ситуация, в которой мы оказались, нас очень раздражала. Татьяна Вольтская: То есть, вы оказались в положении вполне советских людей, которых упрекают в том, что они недостаточно советские? Борис Стругацкий: Верно. Это отвратительно. Татьяна Вольтская: Борис Натанович, были ли у братьев Стругацких совместные замыслы, оставшиеся после смерти Аркадия Стругацкого нереализованными? Борис Стругацкий: Замыслов осталось немного - три-четыре. Хорошо помню я только один замысел, над которым мы вяло и лениво работали последнее время. На самом деле, все это сейчас уже не смотрится. Это замыслы, придуманные в совсем другие времена, и придуманные совсем другими людьми. Сейчас это уже не интересно. Татьяна Вольтская: И, все же, что-то было. Пришлось ли вам как-то, уже в одиночестве, реализовывать что-нибудь из этих планов? Борис Стругацкий: Нет. То есть я иногда чувствовал себя обязанным написать о Максиме Камрера в "Островной империи" - последний роман, который мы думали делать. Я чувствовал себя обязанным, но, в то же время, мне настолько не хотелось этим заниматься, что я от этой мысли отказался и отдал это на откуп своим ученикам. Они до сих пор еще ничего не написали, хотя уже много лет пытаются этот замысел реализовать. Так что все, что я написал после, я уже придумывал самостоятельно, в новое время, по-новому, когда и цели были другие, и задачи литературные переменились. Все-таки, очень сильно все изменилось за последние 20 лет. Татьяна Вольтская: Скажем шире - был ли какой-то путь, который вы вдвоем с Аркадием Стругацким определили для своего будущего? Есть ли ощущение, что вы сегодня хоть в какой-то степени этому пути следуете или все действительно так изменилось, что об этом не может быть и речи? Борис Стругацкий: Никакого особенного пути у нас не было, каждый новый замысел возникал как бы из предыдущего и реализовывался постепенно. И потом, мы стали старые. К моменту ухода Аркадия Натановича мы уж были не те молодые энтузиасты, которые были способны писать по два-три романа в год. Мы писали медленно, писали все труднее и труднее. Встречались мы все реже. Раньше мы могли работать по 30 дней подряд, не вылезая из-за стола. А в последние годы встречались, во-первых, реже, а во-вторых, всего на 5-10 дней. Так что это были в 90-х годах уже совсем другие люди. Татьяна Вольтская: Значит, мой следующий вопрос, который я хотела задать - есть ли у вас ощущение, что вы исполняете волю брата - не имеет смысла? Борис Стругацкий: Нет. Такая постановка вопроса мне даже в голову не приходит. С уходом Аркадия Натановича автор Братья Стругацкие прекратил свое существование, больше такого автора нет. Нет его замыслов, нет его книг. Появился совсем новый автор С. Витицкий со своими планами. Татьяна Вольтская: И, наконец, Борис Натанович, если пофантазировать, можете ли вы представить себе, что сказал бы Аркадий Стругацкий о современной фантастике, если бы ее прочитал? Борис Стругацкий: Он бы, во-первых, наверняка прочитал бы ее и не без удовольствия. Я думаю, что он отнесся бы к ней примерно так, как к ней отношусь я. Чрезмерно много фэнтези. Также как и я, он терпеть не мог эскапистскую литературу и любил литературу, сцепленную с реальностью. Вот это как раз для фэнтези нехарактерно. Я уверен, что он был бы рад появлению тех же авторов, что и я сам. Татьяна Вольтская: Например? Борис Стругацкий: Давайте обойдемся без примеров. Много. Не составит труда назвать два десятка авторов, которые, во всех отношениях, хороши, не пишут фэнтези, а пишут настоящую реалистическую фантастику, которых я регулярно читаю, как только они мне попадаются. Татьяна Вольтская: А вы сами какое направление в современной фантастики считаете самым перспективным и актуальным? Борис Стругацкий: С моей точки зрения, самым перспективным и самым актуальным является направление реалистической фантастики. Это такая фантастика, которая описывает вполне реальный мир, населенный вполне реальными людьми, но искаженный некоей фантастической гипотезой, искаженный чудом. Вот это самое плодотворное направление фантастики. Он возникло в незапамятные времена, еще во времена Апулея, во времена мифа еще. Гомер еще писал реалистическую фантастику, если переформулировать те задачи на современный лад. Это вечное направление, которое не стареет и которое является, на мой взгляд, по-прежнему самым перспективным. Так же, как и 500 лет тому назад. Татьяна Вольтская: Спасибо, Борис Натанович. Я желаю вам и писателю С. Витицкому здоровья и творческого долголетия. Иван Толстой: Владимир, я прошу вас обрисовать пейзаж сегодняшней фантастики, то есть поговорить том, о чем умолчал Борис Натанович, не желая называть имен. Скажете, пожалуйста, что собственно на этом литературном поле имеется? Какая живность? Владимир Березин: Во-первых, есть три класса этой живности. Уже упомянутая фэнтези, которая ведет отсчет от Толкиена. Но тут, на самом деле, Стругацкие внесли, как ни странно, свой вклад. "Трудно быть Богом" - вещь, обрушенная в средневековье, имеет все детали и весь колорит фэнтези. Очень многие ученики или последователи Стругацких его оттуда вынесли. Другое дело, что главным там является некий нравственный вопрос. Это был очень сильный толчок для советской, а потом и российской фэнтези. Второй компонент - это та самая фантастика чуть-чуть измененной реальности. Научная или околонаучная. И, наконец, третье, чрезвычайно интересное явление - это альтернативная история или криптоистория. Криптоистория - это сюжет, в котором все осталось по-прежнему, но благодаря совершено другим причинам. А альтернативная история - это, что было бы, если бы. Еще не менее интересна социальная функция, которая собралась вокруг фантастики. Дело в том, что фантастика - это корпорация. В не входят издатели-любители фантастики, сами писатели, ближний круг читателей - их друзья и, наконец, вот эти большие сборища людей, которые происходят в нескольких городах России на так называемых конвентах. И все это вместе называется фэндомом. Это не просто читатель и не просто любитель, а иногда самодеятельный критик, который пишет в интернете какие-то рецензии, какие-то как бы литературные статьи. Это явление уникально. Можно было привести как аналог клубы самодеятельной песни, которые сейчас сошли со сцены. Там люди либо стали профессионалами, либо совсем уже переместились на кухни. Есть большие Грушинские фестивали, но мы понимаем, что в фантастике это немножко иначе работает. Иван Толстой: А где эти фэндомы в основном собираются? Владимир Березин: Фэндом - это целиком все вместе. Он не собирается, он существует. Есть "Роскон" - российский конвент фантастов, собирающийся в Москве, несколько мероприятий такого же рода в Петербурге и под Петербургом. Как правило, они присуждают свои премии. У Стругацких есть одна из наиболее интересных фантастических премий, так называемая премия АБС - по инициалам. Она тем интересна, что она очень личностная. Стругацкий присуждает ее, фактически, сам, в отличие от премий, которые присуждают демократическим голосованием. Иван Толстой: Но там же есть какое-то жюри? Владимир Березин: Да, но жюри осуществляет подготовку ее. Все-таки, выбор стоит за человеком. И это ощущение личности, мне кажется, очень правильное. Потому что большая часть литературных премий и в большой литературе тоже, остается какими-то безличностными. Например, кто присудил Государственную премию? Иван Толстой: А Солженицинская премия? Владимир Березин: Вот Солженицинская премия является единственным аналогом. Кроме этого существует ближний круг людей, как правило, старшего поколения, это так называемая люденская группа (от хомо люденс). Термин взят тоже из романов Стругацких. Это люди, которые комментируют, в частности, и создают библиографию Стругацких. Даже есть такие мертвяки - тоже самодеятельное образование, довольно забавное, по большей части с центром в Петербурге. И существует семинар Стругацкого, где он ведет, фактически, литературное обучение своих учеников. Так что это все живет, функционирует. Может быть, уже в другой социальной среде, в другом времени. Иван Толстой: Я хотел закончить наш разговор, приуроченный к 80-летию со дня рождения Аркадия Стругацкого, письмом, которое пришло к нам на пейджер от Владимира из Петербурга. "Стругацкие несли добро и человечность, которая была незаметно уничтожена в 1917 году. И до сих пор этого не хватает". Другие передачи месяца:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
