Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
20.4.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
Экслибрис"Население нашего местожительства". Владимир Файнберг. рассказыАвтор: Владимир Файнберг (Москва)
Владимир Файнберг: Писатель не должен забегать вперед своих сочинений, слушатель и без этого поймет, кто он такой. Лучше ничего не говорить о себе. Не один я замечаю, что 20-го века мощная река литературы обмелела. Модернисты, постмодернисты как могут выпендриваются, тщатся, но им нечего сказать. Писать можно только тогда, когда ты чувствуешь, знаешь что-то о людях, о мире, чего не знают другие - только это усаживает за стол с авторучкой в руке. В свое время Хемингуэй сказал, что писатели похожи на червей в банке, когда они вместе. Рыболов может опрокинуть эту банку, и черви, обнимая друг друга, будут подыхать все вместе, но не расползутся. Писатель словно моряк, попавший на необитаемый остров. Потому что, если он не живет в гуще народа, он должен быть один. Он закладывает свое сообщение в бутылку, и как моряк забрасывает ее в океан жизни. Кто издаст его рукопись, кто прочтет? Но тут выясняется, что существует воля Божья. Не у одного меня возникло убеждение в том, что мир зашел в тупик. Споры о преимуществах капитализма, коммунизма или социализма тоже тупиковые. То, что было построено в СССР, - это был не коммунизм, даже не социализм, это был государственный капитализм со всеми его прелестями. Совсем не об этом писали Маркс и Энгельс. Но и то, что создано в Соединенных Штатах, в Западной Европе, тоже не принесло счастья. Существует третий путь, древний, вечно новый, он периодически возникает перед каждым из нас. Большинство закрывает глаза, но это единственно возможный выход. И об этом все мои книги. Сергей Юрьенен: Родился в Москве в 30-м году. В 49-м поступил в Литературный институт. В разгар борьбы с космополитизмом за псевдонимом прятаться не стал. В 70-е годы нонконформист Владимир Файнберг, литератор и кинорежиссер, попадает в подпольную лабораторию парапсихологии, где открывает в себе силу, о существовании которой только подозревал. Этот опыт стал толчком к духовному прозрению, в котором большую роль сыграла 12-летняя дружба со священником Александром Менем. Этот же опыт становится темой Файнберга-писателя. Роман "Здесь и теперь" (91 год) положил начало циклу "Практика духовного поиска" - книги "Все детали этого путешествия", "Скрижали", "Патрида", "Про тебя", "Навстречу Нике" - на московской презентации этой последней священник Георгий Чистяков сказал: "...Каждая книга Владимира Файнберга замечательна тем, что он пишет то, что у него на сердце... Такими книгами хорошо жить. Это рассказ о Главном. Это исповедь. Эксклюзивно христианский жанр, которого не было до Августина и без которого уже не мыслима христианская культура". С творчеством писателя можно глубже познакомиться на сайте по адресу www.Fainberg.narod.ru. В этом выпуске "Экслибриса" первая публикация - рассказы Владимира Файнберга "Население нашего местожительства". НУ И КОМИКИ! Шторм налетел ночью со стороны Турции. К рассвету пассажирский лайнер вынужден был прервать рейс, ошвартоваться у причала в ближайшем российском порту под прикрытием волнорезов. Спали на судне измученные качкой пассажиры. Я спустился по трапу на пирс. Город тоже спал в лучах поднимающегося солнца, словно убаюканный грохотом зеркально отсвечивающих волн, расшибающихся о парапет набережной. Она была пуста. Если не считать единственного человека, передвигавшегося по противоположной её стороне от витрины к витрине. Я тоже перешёл на ту сторону в надежде найти какое-нибудь открывшееся кафе. Мотались под ветром веера кургузых пальм. Моталась чёрная, давно не стриженная грива волос двигавшейся навстречу нелепой фигуры. Это был высокий старик в распахнутой чёрной шинели. И в валенках. Поравнявшись со мной, он ткнул рукой в витрину магазина, пробормотал: - Гляди! Но, прежде чем повернуться к витрине, я увидел привинченный к шинели облупившийся орден Красного Знамени. Это оказался магазин "Коллекционные вина", где под большими фотографиями всемирно известных супермоделей были напоказ выставлены шикарные коробки с вином. Самое дешёвое стоило сто долларов. Что-то бормоча, старик двинулся в обратный путь. И меня повлекло вслед за ним, как за Рип ван Винклем - человеком, проспавшим невесть где сто лет... Мы прошли мимо открывшегося, несмотря на рань, казино, у распахнутой двери которого истуканом высился швейцар в ливрее и красном цилиндре, мимо входа в салон со скромным объявлением "Массаж для мужчин и женщин и прочие услуги", мимо зеркальных окон и золочёных ручек дверей "Российского банка" с выступающим из стены банкоматом. Мимо большого ресторана. За его стёклами официанты в белых куртках и галстуках-бабочках накрывали столы. Старик всё время что-то бормотал, какую-то одну и ту же фразу. Возле музыкального магазина "Хит-парад" он остановился, взирая на выставленные за стеклом фотографии эстрадных монстров-певцов с длинными, как у женщин, волосами, косицами, певиц, наоборот, коротко остриженных или даже с выбритым черепом, зато почти голых. - Ну и комики!.. - пробормотал старик. - Извините, откуда вы? - не выдержал я. - Где вы живёте? Он неприязненно глянул на меня. - Там, где пехота не пройдёт и бронепоезд не промчится. На Алтае. В богадельне. Слинял помереть на воле... В его могучей гриве не было ни одного седого волоса. - Ну и комики! - повторил он, уходя в никуда. ТОВАРИЩ СТАЛИН Он опустил руку с постели, попытался нашарить на ковре письмо с прихваченной скрепкой групповой фотографией. Очевидно, нужно было бы повернуться на бок, ниже опустить руку. Но для этого требовалось лишнее усилие. Над изголовьем горел непогашенный с ночи свет. Вчера он перенёс письмо из рабочего кабинета в спальню, чтобы ещё раз поглядеть на фотографию. Если бы не она, аппаратчики не передали бы письмо секретарю, и тот не положил бы его в особую папку. Письмо, как это принято, было вынуто из конверта, следовательно, без обратного адреса. В любом случае, конверт наверняка остался в отделе писем. Он всё-таки заставил себя повернуться к краю постели, опустил руку, нашарил письмо на ковре. Снова улёгся на спину. Голова не то чтобы кружилась, но какая-то дурнота опять расходилась по всему телу. Последнее время он стал замечать, что каждое усилие даётся не без труда, стал ловить себя на том, что заранее рассчитывает каждый шаг, каждое движение... Вспомнилось, как в прошлом мае он, одинокий старик, пригласил сюда на маёвку Климентия, Никиту, Лазаря и Лаврентия. Сами делали шашлык у костра над ручьём, пили, пели "Сулико", "Смело, товарищи, в ногу". Подвыпившие Никита и Берия отвратительным дуэтом исполнили песенку из "Волги-Волги": "Отдыхаем - воду пьём, заседаем - воду льём..." Потом всегда моложаво выглядящий Климентий пустился в пляс, стал, словно барышня кружить с платком вокруг него, Сталина, вызывая на танец, и вдруг остановился, пристально глянул. Предложил вызвать из дома дежурного врача. Что он заметил, непонятно. Пришлось послать их со всеми их заботами матом. Но никогда не забыть, как переглянулись они, словно стервятники, почуявшие падаль. "Февраль кончается, - подумал он. - В эту зиму ни разу не сгребал деревянной лопатой снег с дорожки. И об этом им тоже доложат. Все врачи каждый раз дают им сведения... Лучше не вызывать никаких лекарей. Поднимусь - сам приму какую-нибудь таблетку". ...Вот он, ещё молодой и сильный, сидит в сапогах в тесном окружении стоящих вокруг родственничков. Семейное фото оказалось в чужих руках чёрт знает у кого. Погибшая от пули жена Надя Аллилуева. Дети - Светлана и Васька, ещё маленькие. Брат первой жены Коте - Алёша Сванидзе. Расстрелян в 42-м году. Сын от неё - Яшка. Первенец, так сказать. Опозорил отца - Верховного главнокомандующего. Ухитрился попасть в плен к Гитлеру... Другие родственники Аллилуевых. Сгрудились, как куры вокруг петуха. Ещё матери тут не хватает для полного комплекта. Мать тогда была жива. Сидела у себя в Грузии, в Гори, безвыездно. Вязала. Присылала посылки в Кремль. Он её к себе не приглашал и сам к ней не ездил. Почувствовал нелюбовь к матери, презрение к ней с тех пор, как, будучи мальчиком, однажды ночью проснулся от скрипа кровати. Показалось, что пьяный отец душит, убивает мать, навалясь на неё и та как-то странно квохчет. Вскочил, кинулся на помощь. Те тоже вскочили голые, потные. Потом отец долго драл его широким ремнём по заднице. Мать не вступилась. Уехать от них в Тбилиси, учиться на попа в духовной семинарии было счастьем. Он еще раз глянул на фотографию и, открепляя её от письма, с досадой вспомнил, как на днях начальник охраны генерал Власик доложил, что Васька, как всегда, пьяный, явился со своими лётчиками-прихлебателями и бабами в грузинский ресторан "Арагви", приказал метрдотелю выкинуть всех посетителей, в том числе каких-то дипломатов. Был очередной скандал... Скандально начиналось и это письмо, нагло написанное не на пишущей машинке, а от руки. "Товарищ Сталин! Я знаю, что никакие мы не товарищи, и Вам, "отцу народов" нет никакого дела до обыкновенного московского старшеклассника. Я читал, что Вы работаете по ночам. Много раз этой зимой ночью ходил вокруг Кремля, надеялся что Вы, пусть и с охраной, выйдете прогуляться за его стены, и можно будет сказать Вам что-то важное. Но Вы не выходите. Мне даже не удалось увидеть свет ни в одном из окон кремлёвских дворцов. Пересылаю фотографию, которая по праву принадлежит Вам. Её задолго до войны подарила маме Ваша жена. Моя мама - врач. Она еврейка. Она никакой не вредитель, не убийца, как пишут сейчас во всех газетах. Когда мне было девять лет, меня "за отличные успехи и примерное поведение" наградили в школе книжкой под названием "Самое дорогое". Эта книга - посвящённое Вам творчество народов СССР. Вы её читали? По-моему позор. Допускать в отношении себя такую лесть. С тех пор прошла война, послевоенные годы, а лесть продолжает растекаться по всем газетам и журналам, по радио. Вы же неглупый человек. Неужели Вам на самом деле приятно? Или Вы в связи с громадной занятостью не читаете даже "Правду"? Или так сознательно поддерживается Ваш авторитет? Но это приводит к обратному результату, к карикатуре. Об этом я и хотел Вам сказать, если рядом с Вами нет нормальных, незапуганных людей". Сталин откинул одеяло, поднялся. Отдёрнул на окне тяжёлую штору. Стенные часы показывали начало второго. За окном кунцевской дачи уже начинал смеркаться серый февральский день. За спиной тихо притворилась дверь. Всунулась повязанная белым платком голова встревоженной стряпухи. - Что будете завтракать, Иосиф Виссарионович? - Яичницу. - Опять яичницу, Иосиф Виссарионович? Сталин молча прошёл к застеклённому книжному шкафу, где помещалась часть его личной библиотеки. Раскрыл обе дверцы. Оглядел полки, тесно уставленные дарёными книгами. Выдернул из плотного ряда книгу в сером матерчатом переплёте, на котором красными, торжественными буквами было выведено: "Самое дорогое". Полистал. На глянцевитой бумаге стихи народных сказителей, акынов перемежались цветными фотографиями ковров, где были вытканы изображения товарища Сталина. Толстым, негнущимся пальцем перевернул скользкую страницу, прочёл:
Рядом на полях его же рукой было написано: "Ха-ха!" Голова всё-таки кружилась. Чтобы подойти к тумбочке с лекарствами, нужно было обойти стол, за которым он принимал пищу. Стол можно было обойти справа, можно и слева. Справа получалось дольше на шаг или полтора. Он подумал об этом, запихивая книгу обратно в шкаф. Подумал и о том, что пора одеваться. У постели поблёскивали новые шевровые сапоги. И он пожалел о старых, разношенных, со стёртыми каблуками и подошвами. Так и не добравшись до лекарства, сидел на постели, одевался рядом с измятым письмом. "Не понимает в политике этот трусливо не подписавшийся еврейчик. Наверняка не оставил обратного адреса на конверте... Лесть, даже самая грубая, необходима. Необходимо, чтобы этот народ имел объект поклонения вместо бога. Поймёт, когда, совсем скоро, отправится эшелонами вместе со своей мамой, всей суетливой еврейской нацией, путающейся вроде Троцкого в ногах у Истории, навсегда уберётся подальше отсюда, на Дальний Восток... Нечего разгуливать вокруг Кремля! С другой стороны, ведь подохнет". Он подсел к столу, где на скатерти рядом с графином воды лежала подложенная вчера секретарём папка самых неотложных дел. Отыскал в ней секретное постановление Политбюро о высылке евреев и вывел в верхнем углу первой страницы: "Доставить живыми до места назначения не меньше 50%. И. Сталин". Теперь нужно было встать, чтобы пойти за лекарством. До его смерти оставалось ещё пять дней. ЛЮК - Опять, корова, приклеилась к телевизору?! - донёсся из кухни голос матери. - Завтрак готов, марш за хлебом! - Не пойду! - отозвалась Виолетта. Она знала, что за этим последует. Но так не хотелось с утра пораньше бежать в магазин, а потом в школу. Вчера под предлогом совместного приготовления уроков до позднего вечера мерила у соседки-одноклассницы её платья, вместе смотрели концерт поп-групп по тому же телику, потом сражались в карты - в подкидного дурака. Полчаса назад мать еле разбудила её, растолкала. Заставила одеться. И вот теперь не по возрасту ядрёная, неумытая семиклассница с сонными глазами навыкате тупо смотрела на экран, где показывали рекламу зубной пасты и женских гигиенических прокладок. - Виолетта, прекращай! Беги мыться и марш за хлебом! - мать, ворвавшаяся из кухни, вырвала из её руки пульт, выключила телевизор. - Немедля иди мыться, от тебя потом воняет! - От тебя самой воняет! - огрызнулась дочь. - Давай деньги. И чтобы на жвачку осталось. Она лениво слезла со стула, прошла в переднюю, надела сапожки, насунула на голенища концы модных голубых джинсов с бахромой, сняла с вешалки оранжевую куртку-пуховку, вытащила из рукава красную вязаную шапочку. Одевшись, застыла у зеркала. - Что стоишь-любуешься?! - гаркнула мать, подавая деньги и хозяйственную сумку. - Купишь батон и половину круглого, серого. Одна нога там, другая - здесь. Понятно? - А на жвачку? - Останется тебе! Иди, наконец. ...Тусклое ноябрьское утро было пустынно. На подмёрзшие за ночь тротуары и мостовую медленно падал снег. В дверях магазина Виолетта столкнулась с выходящим оттуда стариком в линялом, надвинутом на лоб беретике, в чёрных очках с трещиной. Они с матерью не раз видели это чучело в их квартале. Мать говорила, что это обедневший профессор, недавно похоронивший жену. Когда Виолетта топала из магазина с хлебом в сумке и приторно-сладкой жвачкой во рту, она увидела впереди себя спину удаляющегося старика. Он суетливо семенил со своей мотающейся авоськой с буханкой, припадая то на одну, то на другую ногу. Словно всё время нырял и выныривал. Виолетта постепенно нагоняла его. Смешно было наблюдать за этой одинокой фигурой в летнем плащишке, подпоясанном каким-то перекрученным ремнём. Чучело слепо переступило с покрытого наледью тротуара на край проезжей части, где было не так скользко, двинулось дальше вдоль бровки. Виолетта почти поравнялась с ним, когда увидела - впереди у края мостовой чернеет что-то круглое. Это был канализационный люк с откинутой рядом крышкой. Две толстые женщины в оранжевых жилетах поверх телогреек стояли поодаль с ломиками в руках у разукрашенной изображениями золотистых драконов витрины китайской закусочной. Старик неуклонно двигался прямо к люку. Виолетта замерла. Челюсти её перестали разминать жвачку. Ещё можно было крикнуть, добежать до старика, отдёрнуть его, остановить... Она жадно смотрела - что будет? Вдруг старик исчез. Только беретик и очки лежали на белом снегу. Виолетта прошмыгнула мимо толстых тёток и, лишь сворачивая к себе во двор, услыхала за спиной их вопль. Владимир Файнберг: Я имел счастье 12 лет дружить с отцом Александром Менем. Он был горячим сторонником того, что я пишу. Он с огромным любопытством относился к моим сочинениям и к той деятельности, которую я вел, поскольку я совершенно случайно в свое время попал в полуподпольную лабораторию парапсихологии, которая была при обществе имени Попова. Семь лет я там занимался, и передо мной вставали огромные вопросы, на которые не мог ответить никто, и это привело как раз к отцу Александру. Это был единственный человек, который мог ответить на эти вопросы. Все это изменило мою стандартную для советского писателя биографию. Я с 65-го был и остаюсь членом Союза писателей, но с тех пор все мое творчество изменилось, как изменился мир вокруг меня. Я увидел, что человек, каждый человек - это действительно искра Божия, и что каждый человек имеет право быть в центре внимания. И перед каждым человеком открываются невероятные возможности, о которых он не знает и часто доживает до смерти. Так и не узнав о своих величайших возможностях, о которых давно сказано, что человек создан по образу и подобию Божьему. И когда я под этим углом стал видеть жизнь, а мне странным образом довелось, это все сцепление обстоятельств, это не была сознательная деятельность, познать всю страну от Прибалтики до Курильских островов и от Полярного круга до джунглей и заповедника Тигровая балка на границе с Афганистаном. Я попадал в огромное количество историй, познакомился с фантастическим количеством людей, и все мне доказывало, что я нахожусь в таком детективе жизни, и он настолько не похож на то, что пишут писатель, на все, к чему мы привыкли, что с меня содралась короста. И вот когда она содралась, я и написал свой первый большой роман "Здесь и теперь". Но я не отношусь к этим своим большим книгам, как к романам - это нечто другое. Я не хочу быть беллетристом, не хочу быть писателем в обычном смысле этого слова, точно так же, как не хочу быть проповедником. Поэтому проза приобрела какой-то такой аспект, который сейчас трудно определить в литературоведческих терминах. Поэтому мне так трудно жить и так трудно писать. ВЫРВИКИШКИНА - Коль-кя! - раздавался по утрам визгливый призыв в Серебряном Бору. - Коль-кя! Кто кричал, было не видно. Но пацан лет восьми, одетый в потрёпанную джинсовую курточку и такие же брюки, возникнув невесть откуда на одной из аллеек, тут же безошибочно находил мать, притаившуюся где-нибудь за кустами, забирал у неё авоську с пустыми бутылками и уносился прочь в сторону пункта приёма стеклотары. Она же бесплотной тенью всё так же кралась среди мокрой от росы травы и кустов. Иногда её рука стремительно высовывалась из листвы возле какой-нибудь урны, ухватывала бутылку и исчезала. Прежде чем опустить её в хозяйственную сумку, эта тень человека запрокидывала сосуд, выпивала последние капли, всё равно, будь это капли пива, водки или портвейна. Так, таясь от конкурентов-пенсионеров, которые при поимке лупили её, она ухитрялась за утро обежать Серебряный Бор- все аллеи, пляжи, троллейбусный круг. За добротными заборами дач злобно лаяли псы. Открывались ворота. На "джипах" и "мерседесах" важные люди выезжали с телохранителями на работу. Время от времени проезжал патрульный милицейский "газик". Милиционеры знали о существовании и её, и Кольки. Знали о том, что мать и сын круглый год ютятся в неприметной хижине, кое-как сложенной из досок, фанеры и картонных ящиков в закутке на территории лесничества. Не раз держали в руках её пусть не обмененный, ещё советский затрёпанный паспорт, выданный гражданке Вырвикишкиной. И махнули на неё рукой. В конце концов, приносила пользу. Эту фамилию какие-то идиоты дали найденной на помойке годовалой девочке. Фамилия сыграла свою роковую роль. Нетрудно представить себе, как издевались на сиротой в детском доме, начальных классах школы, откуда она сбежала. Навсегда. Никто. Никогда. Ни разу не погладил этого ребёнка. Не поцеловал. Даже невезучий дачный вор-пьяница, от которого родился Колька. Вор сгинул где-то в тюрьме. Зимой промышлять сбором и сдачей бутылок становилось невозможно. Снег заметал Серебряный Бор. Разрумянившиеся от мороза лыжники тары после себя почти не оставляли. Река покрывалась льдом. И Кольца уже не мог ловить рыбёшку драным капроновым бреднем, за ненадобностью подаренным лесничим. ...Она перекидывала через жилистую шею шнурок с крестиком, повязывала на голову платочек. Прошмыгнув с пассажирами в троллейбус, ехала без билета в центр просить милостыню по храмам. Изредка ей везло - можно было поесть церковный благотворительный обед аж из трёх блюд - суп, гречневую кашу и компот, или урвать что-либо из раздачи "гуманитарки" - ковбойку для Кольки, свитер, юбку для себя или даже куртку. Местные бомжи отпихивали её. А нищие на паперти прогоняли пришлую конкурентку, порой били. От неё дурно пахло. Она без обиды направлялась к другому храму. Наверное, никто на земном шаре не ждал наступления тепла, как это существо. И Колька, не умевший ни читать, ни писать. Зато знавший устный счёт, ибо зорко следил, чтобы приёмщица не обсчитывала при сдаче бутылок. Этим летом им дважды повезло. Колька изловил бессильно хлопающего хвостом по воде крупного леща. Лещ кружился у берега то ли больной, то ли задетый прогулочным катером. А в один из выходных дней отставной генерал с молоденькой женой приехал показать ей Серебряный Бор, где когда-то провёл детство. Остановил свой "мерседес" в тени деревьев, чтобы перекусить захваченной из дома провизией. Заканчивая трапезу, молоденькая женщина открыла дверцу машины, выкинула к урне две бутылки из-под пива. Чья-то рука стремительно схватила их. Глаза какого-то существа так глядели на неё сквозь ветки кустов, что она протянула недоеденный бутерброд с чёрной икрой: - На! Дверца захлопнулась. Машина уехала. - Коль-кя! - раздалось над Серебряным бором, - Коль-кя!.. ХОРОШЕНЬКИЙ-ПРИГОЖЕНЬКИЙ Субботним утром в октябре машин на улицах мало. Можно было бы быстро домчаться до Черёмушек. Но Георгий Сергеевич старался вести свой "Пежо-205" как можно медленней. Неприличным было бы явиться раньше условленного срока - десяти часов. Ночью он не раз просыпался, взглядывал на часы. Как ребёнок, торопил время, ждал и не мог дождаться, когда же, наконец, наступит утро. Он и предположить не мог, что давно забытая страсть пробудится в нём с такой силой. Ровно неделю назад, вечером в прошлую субботу по первому каналу центрального телевидения о нём, Георгии Сергеевиче - хирурге одной из московских больниц - был показан пятнадцатиминутный документальный фильм. Оскорбительный, по сути дела. Ибо телевизионщиков привлекло не столько его профессиональное мастерство, репутация знаменитого сосудистого хирурга, сколько то, что он делал сложные, подчас многочасовые операции, стоя на протезе. В двенадцать лет попал под трамвай, катаясь с мальчишками на "колбасе". И ему отрезало правую ногу выше коленного сустава. Кажется, после гибели глазного хирурга Фёдорова он один остался таким. Ни к чему была вся эта съёмка, вся эта суета. Но главный врач упросил дать согласие. Для поддержания репутации больницы. Фильм был как фильм. Хотя, глядя на экран телевизора, Георгий Сергеевич внутренне ёжился от изобилующего неточностями дикторского текста, сопровождавшего изображение, от слащаво-восторженных интонаций дикторши. На следующее утро, конечно, звонили коллеги, друзья. Поздравляли, восхищались. За многие десятилетия он привык к протезу и не чувствовал за собой никакого геройства. Просто после операций культя, как свинцом, наливалась усталостью, Вот и всё. - Это про тебя было кино? - раздался через несколько дней голос в телефонной трубке. - Помнишь тысяча девятьсот пятьдесят второй год? Я - Эдик. Помнишь Эдика на катке? - Извините, какого Эдика? - машинально спросил он. И тут же с необычайной ясностью понял, кто это неожиданно объявился из такой дали времени. - Эдик - приятель Юры Новикова? - Вот-вот! Юрка лет тридцать как помер. - А как вы меня узнали? По ноге? - Конечно. Позвонил в больницу, дали твой домашний телефон. Без проблем. А ты почему-то мало изменился. Может, поделишься, каким образом? Тебе сейчас сколько? Под семьдесят? В чём секрет? - Не знаю секретов. - Георгий Сергеевич давно отвык, чтобы с ним говорили на "ты". Это было бы даже приятно, если бы в хрипловатом голосе собеседника не звучало какое-то наглое превосходство, смахивающее на пренебрежение. - Ладно врать-то! Знаю я вас, врачей. Достаёте по своим каналам какие-нибудь особые лекарства, витамины... Короче, я что-то совсем разрушился. Можешь спасти меня? Озолочу. - Эдик, вы на пенсии? Работаете? - Работы невпроворот. Только теперь самая работа. День и ночь. - Так нельзя. Переключайтесь каким-либо образом. Я когда-то собирал марки. Кем всё-таки вы стали? Генералом? - Марки собираешь? Вот уж ерунда! Слушай, приезжай ко мне. А марок этих у меня два чемодана альбомов. Недавно жена нашла на чердаке дедовой дачи. Сюда привезла. - И какие там марки? - Шут их знает. Трофейные, с войны. Если хочешь - забирай все вместе с чемоданами. - Минуточку, это же должна быть большая ценность. - Говорю, у меня с деньгами проблем нет. Могу тебе подкинуть, если подлечишь. Приезжай! - Когда? Я, собственно, не терапевт. - Хоть в субботу. Посидим. И марки захватишь. - Ну, хорошо. Какой адрес? ...Тогда, в 1951 году, сколько ему, Георгию Сергеевичу было лет? Шестнадцать. Учился в девятом классе. А этот Эдик, несмотря на юный возраст, уже почему-то щеголял в лейтенантской форме. Георгий Сергеевич вспомнил, как однажды зимой Юрка Новиков, сосед по парте, зашёл к нему под вечер, предложил вместе отправиться на каток. Предложение было нелепым, если учесть отрезанную ногу. Протеза тогда не было. Скакал на костылях. Но он пошёл с Юркой. Потому что вскоре должны были вернуться с работы родители. А они тогда вечно ссорились. Дома было нехорошо. Георгий Сергеевич вёл машину и отчётливо видел перед собой тот огромный двор в центре Москвы, кажется где-то возле Петровки или Столешникова переулка, куда его привёл Юрка. Разноцветные лампочки над катком, где под музыку из "Серенады Солнечной долины" кружили конькобежцы. Не заходя в раздевалку, Юрка сел на скамейку, снял валенки, надел ботинки с коньками и выехал на лёд. А он, Георгий, остался мёрзнуть рядом со своими костылями. Пёстрый, косо заштрихованный падающим снежком мир катка был полон девушек в меховых шапочках. Парней почему-то было немного, и среди них выделялся один - красавец в пушистом белом свитере, лихо закладывающий виражи. Катался он на коньках, о которых тогда никто и мечтать не мог, Это были высокие серебристые "Космос-оригинал". К нему-то и подкатил Юрка. Вроде, что-то передал. Потом они катались порознь. Со стороны было хорошо видно, что свои виражи красавец всё чаще закладывает вокруг рослой девицы в коротеньком коричневом полушубке. Двигалась по льду она плохо, порой падала, и всякий раз он галантно помогал ей подняться. Наконец, ей, видимо, надоело получать синяки, и она покатила к раздевалке. Красавец направился вслед. Раздевалку эту, куда его привёл Юрка, Георгий Сергеевич запомнил особенно хорошо. Из-за тепла. И длинного, накрытого белоснежной скатертью стола с исходящим паром сверкающим самоваром, вокруг которого теснились стаканы в подстаканниках, стояли тарелки с нарезанными ломтиками лимона, бутербродами с колбасой, сыром, чёрной и красной икрой. Здесь же можно было выпить рюмку коньяка или водки. Но ярче всего запомнилось Георгию Сергеевичу, что, когда они с Юркой вошли, буфетчица - дородная тётка в накрахмаленном кружевном чепце и переднике, стоя на коленях перед диваном, на котором сидел красавец в белом свитере, расшнуровывала ему ботинки с коньками. "До чего хорошенький-пригоженький, - приговаривала она. - Мамочка звонила уже, беспокоилась". Он и вправду был красивый, белокурый. К тому же замечательный апельсиново-нежный загар покрывал лицо. "Хорошенький-пригоженький" пригласил его и Юрку сесть рядом на диван, угостил бутербродами, чаем, поинтересовался, что с ногой, сказал: "Считай, повезло. В армию не загребут". А когда к столу подошла высокая девица, он, как бы невзначай, предложил довезти её до дома на машине. "Я и сама способна взять такси", - горделиво ответила она. "Зачем? У меня свой "форд", - небрежно ответил "хорошенький-пригоженький" и добавил: - Меня, между прочим, зовут Эдуард. А вас?" "Нина". С этой минуты она, как говорится, была уже вся его. Стояла у стола, обжигаясь, пила чай. Тем временем Эдуард вышел в гардероб. "Конечно, трепло, - не без зависти подумал тогда Георгий. - Сын каких-нибудь шибко ответственных работников. Всего года на два старше нас. Приедет за ним папочка на машине, и все дела". Но вот он появился. Ещё более красивый, щеголеватый, неожиданный в новенькой, с иголочки, лейтенантской форме, надраенных до блеска сапогах. Скорее всего, чтобы скрыть замешательство, Георгий Сергеевич спросил: "Слушай, где это ты так загорел?" - В Барселоне. - Где-где? - В Испании, на курорте. - Он надел шинель и бросил взгляд на девицу, торопливо дожёвывающую бутерброд. - Врёшь! В Испании фашизм. Франко. У нас с ними ничего общего. Нет даже дипломатических отношений. Вот тогда-то "хорошенький-пригоженький" тихо, но внятно произнёс: - Политика - это для засранцев. А есть кое-что ещё. Для белых людей. После Георгий Сергеевич, стоя на улице с Юрой, видел, как он садится за руль заграничной машины и открывает дверцу своей девице в коротком полушубке. Вот к этому человеку, так неожиданно объявившемуся через полвека он сейчас и ехал. ..."Хорошенький-пригоженький" долго не открывал дверь. Георгий Сергеевич снова нажал кнопку звонка. Потом ещё раз. В эту минуту он осознал, что алчет только этих чемоданов с марками. Его собственная коллекция марок, к которой он давным-давно не притрагивался, в девятнадцати толстых альбомах стояла за стёклами книжного шкафа, совсем забытая, и ему удивительно было чувствовать, с какой силой вспыхнула в нём сейчас надежда пополнить её множеством почти наверняка редких, уникальных экземпляров. За дверью возник приближающийся шорох. Шаги - не шаги... Послышалось звяканье цепочки, щёлканье ключей. Дверь медленно отворилась. И перед Георгием Сергеевичем предстала баба в цветастом восточном халате. Распухшее лицо её было странным, землисто-серым. Редкие, седые пряди волос прилипли к потному лбу. - Приехал? - недоброжелательно произнёс "хорошенький-пригоженький", ибо это был он. - Ну, заходи. Водку привёз? Держась неестественно прямо, он проконвоировал Георгия Сергеевича через обширный холл прямо на кухню. Там он рухнул на стул у стола, нисколько не позаботясь усадить гостя. - Не привёз выпить? Пойди и купи водку. Жена забрала наличные, кредитную карточку, сволочь. Затаилась на даче, понял? Пойди и купи водки. - Эдик, по-моему, вы и так смертельно пьяны, - Георгий Сергеевич с грохотом пододвинул стул, из-под которого выкатилась пустая бутылка "Абсолюта", и тоже подсел к столу, где громоздились тарелки, полные остатков пищи, перемешанной с окурками. - Понимаю, у вас похмельный синдром... - Значит, не купишь водки? - Вам пить нельзя. Мне тоже, я за рулём. - Решив отвлечь его от навязчивой идеи, Георгий Сергеевич спросил: - Что вы теперь делаете? Работаете? Кем? - По снабжению, - ответил тот, глядя на него вялым, рыбьим взглядом. - По снабжению - кого? - Саддама Хусейна и "Абу Саяф". Слыхал? Вдруг его шатнуло в сторону. Он схватился за живот, согнулся, как от удара, и вырвал гущей тёмно-красного цвета. Георгий Сергеевич вскочил с места. - Неужели никого нет дома? У вас язвенное кровотечение! Где телефон? - Много знаешь, сука. Нельзя мне болтать. Уходи. - Эдуард, спустимся. Довезу до больницы. Вам необходимо переливание крови, можете умереть. - Ушлый! За марками припёр? Хотел меня ограбить? Сейчас вызову охрану. Георгий Сергеевич двинулся вон из квартиры. Хлопнул за собой дверью. ...Вернувшись домой, он набрал номер Центропункта, назвался, продиктовал адрес Эдуарда, сообщил, что у того прободение язвы, что он пьян. Дежурная "Скорой" пообещала немедленно госпитализировать больного и после обязательно позвонить. Долго Георгий Сергеевич ждал этого звонка. Всё ему было противно, и прежде всего он стал противен сам себе с этой погоней за дармовыми марками. Противно ощущение какой-то жуткой правды, прозвучавшей в невольно вырвавшемся признании "хорошенького-пригоженького". Конечно, и тогда, пятьдесят лет назад, говоря о Барселоне, и теперь, о том, что он участвует в снабжении террористов, видимо, российским оружием, он мог врать. Но чувствовалось - здесь есть что-то, переворачивающее привычный порядок вещей, некая подлая, закулисная сторона... Лишь к вечеру раздался звонок. Дежурная сообщила, что, когда бригада "Скорой" вошла в квартиру, пациент был уже мёртв. НАСЕЛЕНИЕ НАШЕГО МЕСТОЖИТЕЛЬСТВА... Мне понадобилось отыскать одну из своих давних рукописей. В полутьме кладовки искал среди старых, потрёпанных папок. Наконец, нашёл. Перенёс в комнату, на столе развязал тесёмки. Поверх рукописи покоился большой конверт из грубой обёрточной бумаги с грифом "Госкомитет по радио и телевидению СССР". В конверте оказались письма с подчёркнутыми моею рукой строчками. ...Много лет назад, во время оно, я получил внештатную работёнку в радиокомитете. Нужно было отвечать на письма радиослушателей. Такой был порядок. Судя по тому, что письма остались у меня, я на них не ответил. Лишился скромного заработка. Да и что можно было ответить? ..."Дорогая редакция! В настоящее время у нас в райцентре проблема найти демисезонное пальто, размер 54, рост 4, свободного покроя, тёмно-синего цвета для женщины брюнетки ценою до 80 рублей". ..."Прошу принять меры к нашему зоотехнику. Подобно Дон Жуану, он сожительствует со многими колхозницами". ..."Пишу вам один скандальный случай и плачевное дело для государства. Наш начальник ни к кому не вежлив. И у него укоренилась частная собственность. Но не это главное. Главное ниже. Вчера он снова начал опохмеляться, и до того наопохмелялся, что стал разгонять всю нашу контору райпотребсоюза в разные стороны". ..."Всё население нашего местожительства просит вас засыпать лужу на Староводопроводной улице. Начинается падёж котов и кошек. Горсовет поник головой". ..."Прошу передать по радио мою клятву. Клянусь: я буду абсолютно неузнаваем во всех отношениях. Я клянусь святой клятвой и даю нерушимо слово разным родным, знакомым и всем радиослушателям. Пусть Леночка, услышав эту передачу, сообщит по моему адресу. Помогите наладить счастье нашего будущего дитя!" ..."Сторонники великих семашкинских оздоровительных заветов просят вас сообщить, думают ли санврачи прогрессировать свою науку так, как прогрессируют их коллеги - футболисты, космонавты и мастера эстрадного искусства?" ..."У мужа моего одна мелодия - пить вино, бить жену и увлекаться гражданкой Мещаевой Марией. Прожив со мной всего восемь лет, он стал алкоголиком и развратником семейных жизней". ..."Мы хотели сделать в парикмахерской итальянскую причёску. Но вместо заказанной причёски мастер заявляет, что не лучше ли подстричься под мальчика. И в безвыходном положении приходится стричься под мальчика. И, конечно, под всякую причёску нужен соответствующий костюм, так что приходится шить узкую юбку. И виновниками всего этого безобразия являются мастера дамских залов". ..."Нельзя ли исполнить по радио мою космическую частушку? Не будьте строги к содержанию и форме. Ведь это - народное творчество. Если моя песенка вам подходит, то я очень прошу, чтобы композитор вместо слов "ти-ти-ти-ти" подобрал слова со звуком ракетных сопел.
Кто-то посмеётся. Кто-то с презрением процедит слово "Совок!" А мне плакать хочется о населении нашего общего "местожительства". Другие передачи месяца: |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
