Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
25.4.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
 Полвека в эфире. 2001Цикл подготовил и ведет Иван Толстой
Иван Толстой: Солженицын-путешественник глазами Бориса Парамонова. Борис Парамонов: В последнем номере "Нового мира" за прошлый год напечатаны новые главы мемуарной прозы Солженицына "Угодило зернышко промеж двух жерновов. Очерки изгнания". Самая интересная из них та, что идет первой. По общему же числу 9-я, под названием "По трем островам". Название хорошее потому, что описываются поездки в Японию, Тайвань и Англию. Общее же у них то, что все три - острова. Как-то не сразу в голову придет, а верно. Вот в этой мелочи уже видно, какой Солженицын писатель, неожиданно изобретательный на словесном уровне. А это для писателя почти все. Но Солженицын этим отнюдь не удовлетворяется. Он писатель, как известно, идеологизированный писатель, с месседжем. С посланием Городу и Миру, пророк и учитель. Вопрос только в том, не есть ли солженицынский словесный пафос, в свою очередь, художественный прием? Я однажды написал о Солженицыне текст, название для которого взял из старой работы Шкловского, - "Сюжет, как явление стиля". Солженицынское мировоззрение правомерно рассматривать, как одно из его художественных средств. Тогда нужно говорить об архаической стилизации, как стилевом приеме Солженицына, выдаваемом за мировоззренческую позицию. В этом смысле текст "По трем островам" вполне можно было бы назвать "Хождение за три моря" и сказать, что не Солженицын данный текст написал, а Афанасий Никитин. Это стилистическая инерция старинных поденных записок вела современного писателя. Вообще, это сочинение Солженицына - дневник, выдаваемый за мемуары. В нем сохранены оценочные позиции вчерашнего и позавчерашнего дня. Что, кстати сказать, искусно работает на ту же цель - архаизацию текста. Не ясно, сознает ли сам Солженицын эту свою особенность. Так сказать, сознательно ли он работает. Вполне возможно, что нет. Писателя ведет, как сказал бы Бахтин, объективная память жанра. Есть и другое немаловажное обстоятельство, называемое обычно проблемой лица и маски. Сам художник делается художественным произведением, построенным приемами его собственного творчества. Я прочитал в одной из мемуарных книг Анатолия Наймана рассказ об Олеге Ефремове, разговаривавшим с автором в своей уборной, гримируясь к спектаклю, в котором он исполнял роль Николая Первого. По мере того, как накладывался грим, актер менял манеру разговора, на глазах превращаясь в сурового императора. Сиюминутная мотивировка этих превращений была в том, что художественный руководитель театра разговаривал с начинающим драматургом о его пьесе. Сверхзадача сцены была показать, кто главный. И закончив разговор на предельно императорской ноте, Ефремов подмигнул рассказчику. Иллюзия была разрушена, прием обнажен, стоило написать пьесу, хотя бы и не поставленную, чтобы для одного сыграли такой спектакль. Вот этого подмигивания у Солженицына, конечно, не найти. Он остается в роли императора. Он не дает почувствовать игру, и оттого сама игра становится слабее. Так сказать, не ведает, что творит. И поэтому говорить о нем мы вправе в том контексте, который он нам монопольно предлагает, - мыслителя, властителя дум. То есть судить самые эти думы. Но на этой позиции Солженицын проигрывает. Это предварительные замечания и в то же время как бы забегающий вперед вывод. На самом деле вывод будет другим. Каким - увидим. Пока пройдемся по солженицынскому тексту постранично. Вот стилизация Афанасия Никитина, старательно фиксирующего в непритязательном перечислении заморские диковины. Что пьют-едят, как у иноземцев храмы, нравы и обычаи. Диктор: В большом языческом храме Тайваня добрая сотня красных колонн, больше десятка изогнутых черепичных крыш, по их карнизам драконы, орлы, всадники, лебеди, лодки, несдержанная щедрость фигур. Мой вход приветствовали звоном колокола и каким-то шумовым бубном. В мою же честь устроили густое курение и отперли мне главный алтарь. А там, в алтарной нише пять Богов: Уфу, Чен, Суй, а на боковых стенах лепка тигров и, вроде, морских скорпионов, неописуемые чудовища, головы с длинными рожками усов и развивающимися струями волос. За храмом дальше обширный цветник с дуговым бассейном, причудливыми нагромождениями камней. Избыточно, не по-японски. И множеством каменных фигур - зебра, жираф, косуля, журавль, лев, орел, верблюд. Борис Парамонов: Повторю: это Афанасий Никитин. Но без установки на стилизацию и потому самопародийно. Возникает образ человека, никогда в жизни не видевшего туристических буклетов, предельно далекого от мира, впервые вылезшего за околицу собственной деревни. Такому ли учить человечество? Архаика из приема превращается в содержание, делается скучно, как в музее. Кисленького пирамидона хочется, по рецепту Ходасевича. Вот еще один заметный пласт повествования, говорящий не столько о странах, посещенных автором, и не о современности нашей вообще, а о самом авторе во всех подробностях его непростой биографии. Диктор: Тайама завел новое требование. Чтобы я по возвращении из путешествия дал общую пресс-конференцию. Я отказался. Подобного раньше не требовали. Пресс-конференцию я вообще не признаю как форму. Это не для писателя, не желающего не спотыкаться вслед корреспондентам - кто куда меня поведет. После моего прощального заявления корреспонденты дежурили и на аэродроме, и в гостинице. Но отъезд был устроен умно. Из гостиницы уехали с черного хода, гнали на аэродром уже с опозданием, когда шоссе было чистое. На аэродроме велели ждать и на самолет посадили отдельным трапом, прежде всех. И в пустом салоне второго этажа китайской линии ехали со мной только трое мужчин. Теперь я уже понимал, что охранники. Походило это в чем-то на мою высылку их СССР. Борис Парамонов: Последняя фраза если не все, то многое объясняет. Побеги Солженицына от журналистов воспроизводят как бы его подсоветскую конспирацию, хорошо известную читателям из его предыдущей мемуарной книги "Бодался теленок с дубом". Эффект не лишен комизма. Ведь западные журналисты - все, что угодно, но не КГБ. Есть, конечно, обстоятельства, заставляющие понять такое поведение. Во-первых, в Японии власти объявили, что Солженицын рассматривается, как возможный объект терроризма, и это пришло на Тайвань. Во-вторых, Солженицын - знаменитость, на них всегда охоча пресса. А даже западные знаменитости, все эти поп-звезды с прессой обращаются порой грубо. Впрочем, не с солидной прессой, а с так называемыми папарацци. Но вот что нельзя забывать: Солженицын как герой, как звезда в какой-то и очень немалой мере сам есть произведение этой прессы. Он сделан отчасти и ею. Солженицын, слава Солженицына, мгновенность и повсеместность это славы - дитя и продукт современности, эпохи массовых коммуникаций, массмедия. Это непременно нужно учитывать, думая о сложной теме противостояния Солженицына нашему времени. Его отталкивания от нынешнего дня. Иван Толстой: Из нью-йоркской студии рассказывал Борис Парамонов. Остаемся в Нью-Йорке. Литературный критик Лиля Панн беседует с поэтом Владимиром Гандельсманом о его новой книге, названной "Тихое пальто". Лиля Панн: Володя, в конце прошлого года литературное приложение к "Независимой газете" объявило твой новый сборник стихов "Тихое пальто" лучшей поэтической книгой года. Ты, кажется, уже в третий раз издаешься в этом издательстве, я имею в виду, в "Пушкинском фонде", там, как известно, поэт начинается с вешалки, с авантитула, на который принято выносить автору, я думаю, не самое свое завалящее стихотворение. Ты же вешалку используешь прямо по назначению - вешаешь на нее пальто. Я хочу сказать, стихотворение о каком-то тихом пальто. Что это за странное название и что за пальто? Владимир Гандельсман: Хорошо. Сначала стихотворение. Все это только страх, Лиля Панн: Да. Именно, что на вырост. Ты знаешь, я теперь подобные стихи, которые не сразу понятны, называю стихами на вырост. Потому что читателю такое стихотворение сначала как бы велико, болтается на нем. А потом он неожиданно врастает и чувствует, как стихотворение пригнано к нему и он видит всю картинку. Какую? Владимир Гандельсман: Хороший вопрос. Ты знаешь, Мандельштама однажды спросили, что он хотел сказать своим стихотворением и он ответил: "Вот вопрос, который может убить все, что угодно". Так что давай убивать. Во-первых, название совершенно простое - "Тихое пальто". В прихожей висит пальто, оно тихое. А какое еще бывает? Человек берет букет мертвых цветов, выносит его и попадает в коридор, "предвидя точный труд в испарине последней", то есть труд смерти. И он видит пальто, которое помнит тепло человеческого тела, форму жизни, и до тех пор, пока форма ждет своего воплощения, то есть пока она ждет, что мы заполним ее своим содержанием, мы живы. А пока мы живы, мы говорим не то, потому что не бываем окончательно точны. И потому - "наш путь еще извилист". Пока содержание оформлено или стремится к форме, мы живы. Иначе - распад. И есть, кстати, напоминание, потому что в передней висит не только ваше пальто, наше пальто, но и тех, кому оно больше не нужно. И оно уж совсем тихое. И это тоже встреча с тенями родных. Вообще, коридор - это встреча, тем более что там непременно стоит трюмо, в нем отражается входная дверь, и тихое пальто, являясь вещью нашего обихода, одновременно является символом жизни и смерти. И еще другая встреча. Мне хочется домой, в огромность Лиля Панн: Ты цитируешь мои самые любимые строчки. Владимир Гандельсман: И мои тоже. То есть это встреча... или Одна, в пальто осеннем, без шляпы, без калош... Так что пальто, мне кажется, имеет свою историю в русской поэзии. Иван Толстой: Калифорнийский поэт Николай Моршен, эмигрант военной поры, жил полу-отшельником в городке Монтерее. Он почти не давал интервью и не терпел публичности. Летом 2001-го он скончался. Вот - редкая запись. Николай Моршен: Когда погас за елями закат
Илья Дадашидзе: Говорит Радио Свобода. В эфире программа "И мы там пили мед". Деятели российской культуры о времени и о себе. С нами художник-карикатурист Борис Ефимов. Год рождения 1900. Борис Ефимов автор политических карикатур и шаржей на Керенского, Троцкого, Сталина, Дзержинского, Ульянова, Блока, Маяковского, Чемберлена, Гитлера, Муссолини. Воспевший ежовые рукавицы НКВД и перестройку Горбачева. Большинство своих персонажей художник рисовал с натуры, многих знал лично, с некоторыми дружил. Борис Ефимов: Судьба ко мне была благосклонна, с Муссолини здоровался за руку, обедал у Тито, Троцкого проводил в изгнание, со Сталиным говорил по телефону и провожал Луначарского. Илья Дадашидзе: Передачу подготовили и ведут Илья Дадашидзе и Вероника Боде. Мы продолжим через две минуты ровно. Иван Толстой: Илья Дадашидзе успел подготовить на радио полдюжины программ из цикла "И мы там пили мед", он регулярно вел передачи "Человек имеет право", брал интервью, участвовал в Либерти Лайв и был одним из самых деятельных сотрудников московского бюро Свободы. В ночь на 16 сентября его не стало. Памяти Ильи Дадашидзе - передача подготовлена Еленой Фанайловой. Илья Дадашидзе: Тоску, нехватку воздуха, разлад
Елена Фанайлова: Стихи Ильи Дадашидзе, которые звучат в программе, записаны им в московской студии Радио Свобода. Много лет назад Белла Ахмадулина познакомилась с Ильей Дадашидзе в Тбилиси. Тогда молодая, но уже известная московская поэтесса сказала молодому, еще начинающему литератору: "Илья, вы поэт". Бэлла Ахмадулина: Мой диагноз, что "вы - поэт", оказался совершенно справедливым. Может быть, и роковым, в каком-то смысле. Краткость моего ответа возросла в длительность дружбы. Это превратилось в очень близкую и обширную дружескую связь, потому что и Грузия, где я очень много обитала и переводила... Он любил перевод великого грузинского поэта Галактиона Табидзе. Грузины не говорят фамилию своих великих поэтов. Они знают, кто - Галактион, кто - Тициан, кто - Важа. И вот мой перевод Галактиона "Поэзия - прежде всего", мне кажется, это было заглавной чертой в судьбе и в характере Ильи. Читаю в честь и память Ильи Дадашидзе. "Поэзия - прежде всего". О, друзья, лишь поэзия - прежде, чем вы, Иван Толстой: На нашем календаре год 2001-й. Его основные события. Наш хроникер Владимир Тольц. Владимир Тольц:
Иван Толстой: Громкий скандал вокруг телеканала НТВ не оставил в стороне и русскую службу Свободы. Конфликт интересов - юридическое понятие, оставшееся для многих нерасшифрованным. Не касаясь сейчас сути того конфликта и последующего развития событий, отметим исключительно роли действующих лиц - на тот момент, который важен для нашей истории. Савик Шустер, а именно он - главный герой рассказа - руководил московским бюро Свободы и в НТВшном споре, как и все мы, симпатизировал команде Евгения Киселева. В ночь захвата НТВ силами новых хозяев Савик Шустер был на месте событий и занимал ясную журналистскую позицию, олицетворяя для всей аудитории нашего радио точку зрения Свободы. 14 апреля, после возвращения Савика в редакцию, он беседовал у микрофона с Дмитрием Волчеком. Савик Шустер: Я прошел, и все это видел. И, в принципе, это было зрелище. Пусть представители нынешнего руководства НТВ говорят о том, что это не был захват, что это, в принципе, просто была заменена служба охраны, но это все выглядело, как захват. В любом случае. Потому что это было сделано ночью, а когда я спросил, почему ночью, мне сказали руководители новые: "А когда еще, мы не хотели срывать эфир!" Очень интересная формулировка. Сорвали ведь все равно. Это происходило ночью. Представьте себе, глубокой ночью приезжают машины, в этих машинах новые охранники, они поднимаются на восьмой этаж, что-то говорят, как-то отстраняют старых охранников, начинают блокировать, закрывают двери, делают список людей пропускаемых и не пропускаемых. Выключают лифты, чтобы лифты только до 5-го этажа доезжали, а НТВ - на 8-м. И вот вся эта атмосфера явно не указывает на мирный переход собственности из одних рук в другие. Потом многие журналисты просто не допускались. Скажем, Марианна Максимовская. Поначалу ее просто не пускали туда. "Вы временно уволены", - сказали ей. И только когда приехал Олег Добродеев, который распорядился, чтобы пропускали всех, тогда всех журналистов стали пропускать. Тогда создавались эти группы людей в коридорах, которые были очень нервные. Очень бледные. А напряженность возрастала с каждой секундой. Потом появилась Таня Миткова с Леонидом Парфеновым и вся команда программы "Криминал". И вот они проходили мимо друг друга в коридорах, бросая холодные взгляды, я даже могу сказать, взгляды ненависти друг на друга, особенно та гвардия НТВ, которая сегодня покинула. Потом они пошли на совещание, они решили коллективно подписать 30 заявлений об уходе. Они вручили все эти 30 заявлений Владимиру Кулистикову и они ушли, и они спустились. И там ждали камеры. Была эта спонтанная пресс-конференция. Потом ТНТ, эфир, потом прибытие туда Григория Явлинского. Вы же наблюдали за путчем в Москве в 1991 году. Я не могу сказать, что это так же выглядело, но вот эта атмосфера, напряженность, она была такой. На самом деле это силовая акция. Потому что не обязательно должна литься кровь, когда силовая акция. Можно взять силой и сделать агрессивно. Вот что было сделано сегодня. Дмитрий Волчек: Только что пришло сообщение агентства Интерфакс со ссылкой на источник в окружении Йордана. Говорится следующее: информация о том, что якобы 80-85 процентов коллектива НТВ не пожелало работать с новым руководством, не соответствует действительности. На самом деле речь может идти о 10 процентов сотрудников". Как вы могли бы прокомментировать эти цифры, Савик? Савик Шустер: Митя, это зависит от того, какие это 10 процентов, потому что если мы возьмем, что среди этих 10 процентов Сорокина, Шендерович, Максимовская, Киселев, естественно, мне кажется, что это существенные 10 процентов. Это совсем другой канал, это другие лица. Это другие программы. Уже сегодня мы не увидим программу Шендеровича "Итого". Я думаю, мы не увидим "Итоги" в воскресенье. Я думаю, что это станет другим каналом. Это не проблема процентов, а качества людей и лиц, которые уходят. Тут правильно было замечено Павлом Лобковым, который сказал, что мерзость ситуации в том, что даже не подождали неделю. Вот ушли эти люди, так дайте им отсидеться неделю, чтобы, по крайней мере, сохранить их приличие, что вот они ушли по-настоящему. Два дня прошло, и вот они - раз! - и возвращаются сейчас. И это выглядит достаточно неприлично. Я думаю, что главная мотивация - это финансовая сторона, во-вторых, есть люди на НТВ, которые без своего лица на экране жить не могут. Иван Толстой: Можно ли себе представить, что после этих слов журналист пойдет выступать у захватчиков? Даже если его тема - спортивная? В футболе, где Савик был специалистом, путать свои ворота с чужими все же не принято. "Конфликт интересов" - выражение сухое и точное. Савик Шустер был уволен. Петербургский историк Михаил Талалай, последнее десятилетие живущий в Италии, - постоянный гость афонских монастырей, где он описывает следы русского пребывания.
Михаил Талалай: Когда появились монахи там, достоверно не известно, но отсчитывают от условной даты - конец 10 века. Афон праздновал свое 1000-летие в 1966 году. И в этот момент казалось, что Афон умирает. Там остались лишь глубокие старики. Русское монашество почти совсем вымерло, грузинские монахи тоже ушли с Афона. Это был пик афонского кризиса. Но потом, постепенно, за последние 10-15-20 лет Афон все-таки стал возрождаться. Люди религиозные говорят, что, естественно, это Божий промысел, вернее, воля Божьей матери. Если немало преданий, связанных с Богородицей, о том, что она там бывала и что она предрекла, что это будет, говоря светским языком, монашеская республика. Поэтому один из эпитетов Святой горы - это удел Божьей матери, сад Богородицы. Другое мнение, более практическое, что это место достаточно уединенное, гористое, и поэтому монахам во времена Византии было там удобнее спасаться и от мира укрываться, от страстей политических и других невзгод. Этот полуостров длиной составляет около 70 километров и похож на клешню, если взглянуть на карту. Это клешня шириной километров в 10, заканчивающаяся собственно горой. Мы говорим Святая гора, но имеется в виду весь полуостров. Но есть еще и гора высотой 2000 метров. На ней стоит храм в честь Преображения Господня. И это считается таким общим всеафонским праздником. Раз в год на праздник Преображения идет паломничество наверх. За один день они не успевают. Это масса паломников, которые два дня забираются на этот шпиль, как афонцы говорят, и празднуют Преображение Господне. Но служат там раз в году. Но церковь считается действующей. Иван Толстой: Разведчик и писатель Виктор Суворов весной 2001-го года приехал в Прагу, где на местной книжной выставке он был самым модным писателем. Обе профессии, по его мнению, порождены одним человеческим интересом.
Виктор Суворов: Разведка - это чисто практическая деятельность, и психология - чисто житейская. И когда владеешь чем-то, когда приобщился к этому миру, к философии, к жизни разведывательной, смотришь на мир всегда, как шпион. Смотришь - кто друг, кто враг, кто нейтрален, делишь людей по этому принципу: этот человек может быть мне полезен, этот человек может мне дать информацию, этот не может, к этому можно не подступаться. Выход в мир шпионажа начинается с низших ступеней. Когда я вступал в этот мир, то сначала начинается вхождение в мир спецназа, то есть в мир силовой разведки. Потом это интеллектуальная разведка. Профессии писателя и разведчика - это смежные профессии. Даже не то, что смежные профессии, а я считаю, что это то же самое. И когда мне коллеги-писатели говорят: как же, я же вроде на шпиона не похож, я отвечаю: нет, это примерно то же самое, ибо смотрите, что делает разведчик и что делает писатель. Шпион должен найти что-то такое, чего люди не знают, и должен донести до своего руководства и убедить. Я разведчик, я приношу в клювике в резидентуру. Резидент этому не верит и центр этому не верит, и высшее руководство этому не верит. Ибо то, что они знают, и я принес подтверждение того, что они знают, - это не нужно никому. Я приношу то, чего они не знают, и конечно, они этому не верят, ибо это что-то сногсшибательное. Так вот, писатель делает то же самое. Писатель должен найти то, чего люди не знают, и донести до них и убедить их, что это так. И шпион должен убедить. Только шпион убеждает узкий круг людей, а писатель убеждает широкий круг людей. Но, в принципе, это то же самое. Иван Толстой: В 2001-м году, как и в дюжине предыдущих, на наших волнах неизменно выходили программы "49 минут джаза", подготовленные в Париже Дмитрием Савицким. Дмитрий Савицкий: У микрофона Дмитрий Савицкий и клуб 49-ти. Трейн - мой любимый музыкант. Для меня он и Бах, и Моцарт, и Дюк, и Майлс, и Хок и Сачмо. Все, если не вмещаются в Трейна, наглядно, слышимо являются для меня его родственниками. Самое трудное сегодня - подбор музыки. Какой Трейн? Балладный, сольных отрывков, периода Майлса Дэвиса, с Монком или же безумных свободных импровизаций? Нэйчер бой - дитя природы Идена Эхбетса. Концерт квартета Джона Колтрейна в нью-йоркском клубе Вилладж Вангард в феврале 1965 года. Маккой Тайнер играл на рояле, а Арт Дэйвис на контрабасе, Элвин Джонс на ударных и Джон Колтрейн на сопрано-саксофоне. Это зрелый Трейн, легко переходящий из распевного балладного стиля в импровизацию на грани фри джаза. Но удерживающий, держащий вне распада саму тему. Мне приходит здесь на ум параллель с итальянскими квартетами Антона Веберна, сочинения 1905 года. Квартеты построены на том же принципе: классическое густое на взмывающих струнах начало и подкрадывающийся, нарастающий распад, разлад, декомпозисьон. И Майлс Дэвис, и Джон Кольрекс, и Дюк Эллингтон прекрасно знали классическую музыку и авангардную Венскую школу в том числе. Иван Толстой: Многие теперь склонны отсчитывать новейшую историю от злосчастного осеннего утра 2001-го года - 11-го сентября. Ирина Лагунина: Говорит Радио Свобода. У микрофона Ирина Лагунина. 11 сентября корреспондент Радио Свобода Владимир Морозов вышел с микрофоном на улицы Нью-Йорка. Из его репортажей все дни после теракта мы слушали голоса людей. Тех, кто пережил и переживает трагедию этого города. 11 сентября. Арабский квартал.
Владимир Морозов: Эта мечеть находится на улице Стейт, в том районе Бруклина, откуда еще недавно были видны башни Всемирного Торгового Центра. Абдулла Алла: Меня зовут Абдулла Алла. Я имам этой мечети. Владимир Морозов: Дальше имам через переводчика сообщил мне, что его паства очень расстроена терактом и осуждает его. "Я надеюсь, - сказал имам, - что человек 50-100 моих прихожан дадут кровь, которой так не хватает городу". На прощание переводчик Хасан Хуссейн выразил надежду, что трагедия не повредит отношениям между мусульманами и другими жителями Нью-Йорка. Тем не менее, уже к обеду власти выставили у мечети двух здоровенных полицейских. Всемирный Торговый Центр находится на другой стороне реки Ист-Ривер. На нашей бруклинской стороне, куда после обеда повернул ветер, многие ходят, зажав нос носовыми платками или в респираторах, которые бойко распродают хозяйственные магазины. На проходящей рядом Атлантик авеню выходцам из мусульманских стран принадлежат многие рестораны, кафе и магазины. Вот что сказал мне официант ресторана "Марокканская звезда". Официант: Это очень печальное событие. Мы тут все мусульмане, но теракт не имеет отношение к религии. Ислам не призывает убивать невинных людей. Ирина Лагунина: Владимир, в тот момент вы почувствовали какую-то разницу в настроениях, какую-то злость, что все это делалось именем ислама, боль, непонимание того, что произошло. Владимир Морозов: Восток - дело тонкое. Я таких нюансов не почувствовал. Когда я пришел к мечети, я потолковал с имамом через переводчика, с детьми имама. И спросил, можно ли прийти на службу. Он говорит: приходите в 7.15 вечера. Я пришел, имам лично поставил мне стул в конце молельного зала. Такой честью удостоился только еще один человек из бывших там. Какой-то очень старый араб. Только он еще сидел на стуле, остальные стояли на коленях. Насчет боли, я не знаю. Когда выяснилось, что переводчик знает несколько русских слов, мы с ним немножко посмеялись, он хохотал очень жизнерадостно. Это меня не то что как-то настроило против него, но я почувствовал некоторую неловкость рядом с ним. Вообще, когда говоришь с арабами, у меня арабский район рядом и туда жена обычно ходит за орехами, за какой-то особой халвой, и там вот эти торговцы, люди семейные, люди с детьми и с женами, с бизнесом - они очень дружелюбные. Им все равно, откуда ты есть - главное: покупай. Если говоришь с молодыми, тут уже чувствуешь напряженность и некоторую враждебность. Ирина Лагунина: 14 сентября. Нижний Манхэттен. Владимир Морозов: Весь нижний Манхэттен напоминает брошенный город. На большинстве улиц, кроме полицейских, почти никого нет. Изредка проносятся санитарные машины. Кого они там везут? Смуглый парень в пластиковой каске безнадежно машет рукой. Голос: Меня зовут Регис. Наши спасатели сегодня весь день раскапывали обломки. Мы не нашли ни одного целого покойника. Только руки, ноги или просто куски мяса. Меня два раза стошнило. Я не думаю, что они найдут там кого-нибудь живого. Владимир Морозов: С перекрестка улиц Черч и Рид открывался прекрасный вид на башни Всемирного Торгового Центра. Я каждый раз видел их, когда выходил из метро по дороге на работу. Отсюда пять минут ходу до редакции. На перекрестке полно разбитых машин. Трудно поверить, что обломки зданий могли долететь сюда. На машинах толстый слой бетонной пыли. Двое молодых афроамериканцев соскребают ее в маленькую коробку. Голос: Я просто собираю пыль, чтобы не забыть про весь этот ужас, и детям покажу, чтобы навсегда запомнили этот день. Владимир Морозов: Дальше улицы Рид мне пройти не удалось. Здесь, метров за 300 от разрушенных близнецов стояли уже не полицейские, а солдаты. В качестве утешения пожилой спасатель дал мне бутылку воды. "Не пижонь, - сказал он, - прикрой морду". И протянул чистый респиратор. С места катастрофы к нам шел не густой, но широкий вал пыли. Женский голос: Это для кошки, чтобы забрать ее из квартиры, - говорит мне чинная дама, показывая на картонную коробку с круглыми дырками. - Я живу вот там, в Бэттери Парк Сити, мы так драпали, что я не взяла кошку с собой, я просто запаниковала. Владимир Морозов: Толпа людей с такими же картонными коробками стоит возле полицейского кордона на улице Вест-Хастен, там, где она упирается в пирс номер 40 по реке Гудзон. Добровольцы раздают всем желающим бутерброды и воду. Мужской голос: Третья мировая война, - бубнит толстый лысый сумасшедший, - третья мировая война. Ирина Лагунина: Вы показывали настроения в нижнем Манхэттене. А что вы сами чувствовали, когда вы с этими людьми разговаривали? Владимир Морозов: Ощущения какие-то странные. Я до сих пор не воспринимаю, как это действительно случилось. Как кино, сон какой-то. Я автоматически совершал какие-то телодвижения, кого-то о чем-то спрашивал. Куда-то шел, но то, что все это произошло, у меня в голове как-то еще не осело. |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
