Атлантический дневник

Поэт в Америке - не больше, чем поэт. А если прилагать русскую мерку, то иногда и меньше. Так например, один из лучших в этом столетии, Уоллес Стивенс, всю жизнь трудился в страховом обществе - и не просто отрабатывал зарплату, а сделал недурную деловую карьеру.

С некоторых пор, однако, в США существует слегка загадочная должность поэта-лауреата. Впервые она возникла в Англии, где в функции лауреата входит сочинение торжественных од на знаменательные события в королевской семье, и маститый Тед Хьюз, занимавший этот пост до своей недавней смерти, нередко становился мишенью критического сарказма.

В США, где лауреата назначает директор Библиотеки Конгресса, его задача - пропаганда поэзии. Иосиф Бродский, самый известный из этих флагманов американской музы, выступил в свое время с идеей дешевых и вездесущих изданий стихотворных книжек, вместо библий в мотелях и сборников кроссвордов в супермаркетах. Но идея, надо сказать, не воспарила, несмотря на явный к ней интерес и даже некоторые капиталовложения. Пару лет назад в итальянской гостинице мне попалась в руки прилагаемая к номеру бесплатная книжка. Вот ее содержание: рассказ Мопассана, отрывок из пьесы Гольдони и стихотворение Маяковского - все три текста параллально по-итальянски и по-английски. Похоже, что инициатива зашла в тупик.

Нынешний поэт-лауреат США, Роберт Пински, обратился к народу с помощью Всемирной Паутины - самого массового из всех доныне придуманных средств общения. Его проект, под названием "Любимое стихотворение", предлагает всем желающим записать в собственном чтении свое любимое стихотворение - любого автора и на любом языке. Первоначально предполагалось собрать 100 таких экспонатов, но их набралось уже 1000, в том числе 200 видеозаписей. С некоторыми каждый желающий может ознакомиться в Интернете.

В своем крестовом походе за возрождение поэзии Пински восходит к самым ее истокам, когда она была пением. Поэзия для него - это не лист пустой бумаги, это в первую очередь звук. Уступаем место звуку - а поскольку имеем дело с Интернетом, то качество пока оставляет желать лучшего.

Роберт Пински

В ПЛЕЖЕР-БЭЙ

В ивняке вдоль реки в Плежер-Бэй
Распевает дрозд, никогда ни колена дважды.
Здесь под соснами чуть в сторону от дороги
В 1927 году начальник полиции
И миссис W. вместе застрелились,
Сидя в родстере. Древние нерушимые сваи
И подводные глыбы слипшегося кирпича
Ломтями головоломки пестрят на дне,
Где лежал причал "Отеля и театра Прайса".
А здесь суда двукратно гудели смотрителю,
Чтобы развел железный мост. Он давил на рычаги,
Как шкипер в кабине, где сидел аппарат,
И мост стонал и вертелся на среднем пилоне,
Чтобы дать им дорогу. В середине лета
Две-три машины ждали, пока железная ферма,
Уходила вбок, и может быть, лишь ребенок видел
Надпись на корме, черно-золотым по белому:
"Сэндпайпер, Пэтси-Энн, не беспокоить,
На приколе". Если судно шло с грузом виски,
Мост с лязгом запирали ему вслед
И открывали вновь катеру Береговой охраны,
Трудно, как солнечные часы - он всегда заедал.
Дорога перекрывалась будто рубильником,
Река плыла и скользила между пилонами.
Никогда ни колена дважды, дрозд наполняет
Влажный августовский вечер возле бухты
Подержанной музыкой, плавя ее и меняя.
Стрекозы, пляжные мухи, лягушки в осоке, два тела
Недвижимы в открытой машине среди сосен,
Обрывок рассказа. Тенор в отеле Прайса,
В костюме клоуна, расчехляет грусть, собранную
В оборках на шее и в манжетах, трепещет в высотах,
Подобно всплескам света на темной воде, -
Концовка арии меняется и тает.
А после зазора молчания, криков и оваций,
Слышных в домах на том берегу реки,
Кто-то в публике плачет, словно растаял
Внутри музыки. Никогда ни колена. В Берлине -
Дочь английского лорда, влюбленная
В Адольфа Гитлера, с которым знакома. Она
Занимает квартиру супружеской пары,
Пожилых зажиточных евреев. После войны
Они селятся здесь, в Бэй. Старая дама
Учит игре на рояле, но весь мир вертится
И зияет у их ног, когда девушка и нацистский бонза
Инспектируют мебель, стекло и картины,
Изысканный рассказ, принадлежавший им, а ныне
Отчасти ей. Через несколько месяцев англичане
Вступают в войну, и она стреляется в парке.
Пустая девица, исчадье элиты, ее жизнь
Переходит в чужие жизни или места.
Расставание с жизнью - начальник и миссис W.
Умерли, чтобы не расстаться, как местные привидения.
Последний трепет поцелуев, ствол револьвера,
Дрожь рассказа, услышанного ребенком,
Наполовину запавшего в память, голоса в осоке,
Пение в ивняке. С той стороны реки -
Слабые всплески музыки, тот же мотив многократно
Ширится и растет. На высоком новом мосте -
Огни разъезда машин по домам со скачек.
Одинокое судно пыхтит под пролетами, прочь
Незаметно из Плежер-Бэй в открытое море.
Здесь стоял народ, глядя, как на воде
Полыхал театр. Всю ночь пожарные лодки
Прошивали водными струями это зарево.
Черный запах пепелища неделями, остов уже
Всасывает река. Когда ты умираешь,
Ты паришь под потолком над собственным телом,
Наблюдая скорбящих. Через несколько дней
Ты всплываешь над головами прежних близких
И следишь за ними сквозь сумерки. Когда стемнеет,
Ты бредешь и находишь дорогу к реке
И переходишь вброд. На той стороне воздух ночи
Ивы, запах реки, и масса
Спящих тел по всему побережью,
Что-то вроде пения из камышей
Влечет тебя вглубь, в темноту.
Ты ложишься и обнимаешь одно из тел, и руки,
Отяжелев от сна, жадно тебя оплетают,
Ты любишь, пока душа не восходит вровень с краями,
Выгорает наружу, плещется и течет,
Переливаясь в другое тело, и ты,
Забываешь минувшую жизнь и начинаешь снова
На том же перепутье - словно дитя, проходя
Через прежнее место. Но никогда ни дороги дважды.
Здесь, на дневном свету, дрозд в ивняке,
Новое кафе с террасой и причалом,
Лягушки в рогозе, где был поворотный мост -
Здесь, может быть, ты и вышел бродом оттуда,
Где был простым присутствием, в Плежер-Бэй.

Проект "Любимое стихотворение" впечатляет своей демографией. Большинство, конечно, составляют школьники и студенты - вернее, школьницы и студентки. В последующие годы интерес к поэзии закономерно меркнет, но в возрасте от 40 до 60 лет неожиданно дает новый статистический всплеск. Очевидные интеллигентские профессии большинства участников перечислять излишне, но вот представители некоторых других, у которых, казалось бы, любовь к художественному слову не запрограммирована: продавец пива на стадионе, исполнительница танца живота, курьер банка крови, мастер карате, собачий парикмахер, корабельный лоцман, воздушный гимнаст...

Какие же стихи больше всего по сердцу этим людям, какова демография их любимых поэтов? На первом месте - Роберт Фрост, и первым же, естественно, стоит и его стихотворение: "Невыбранная дорога". Фрост, чья традиционная по форме и доступная поэзия уже рассыпана в устной речи на цитаты, вполне очевиден во главе списка, но вот другой поэт, чье влияние на язык вообще не имеет себе равных, почему-то отодвинут на одиннадцатое место - архаичность Шекспира не благоприятствует его устному воспроизведению. Тем не менее, вот неожиданная исповедь человека, зарабатывающего на жизнь далеко не литературным трудом: "Я полагаю, что копатель траншей, читающий Шекспира - все равно копатель траншей. Но я получил неоценимый урок: поэзия - это всеобщий праздник, существующий во всем и во всех. Она укрепляет мое самоуважение и помогает мне ничего не принимать по лицевой стоимости". Так пишет один из участников проекта, некто Джон Дохерти из Брейнтри в штате Массачусеттс.

С демократическим отбором поэтов вообще согласится не всякий. И тем не менее, наряду с именами, которые охотно обойду молчанием, я обнаружил в списке первых пятидесяти Эмили Дикинсон, Уильяма Батлера Йейтса, Уолта Уитмена, Дилана Томаса, Уоллеса Стивенса и Джона Китса. В письмах, адресованных проекту, упоминаются Катулл и Анна Ахматова, Шарль Бодлер и Ли Бо, Руми и Пабло Неруда.

Русский, а вернее советский поэт, охарактеризовавший свое ремесло как нечто большее, чем оно есть на самом деле, не принял во внимание, что поэт занял в России территорию других профессий, запрещенных и полузапретных - не в последнюю очередь звезды рок-н-ролла или психоаналитика. Теперь, когда тепличные условия уничтожены, ему приходится работать в полевых условиях, и высокомерия в отношении американских коллег должно бы поубавиться. Триумф Роберта Пински - в том, что он не стал навязывать американцем свои возвышенные идеи, а прислушался к их собственным голосам. И эти голоса вселяют надежду.

Эти голоса Роберт Пински собрал в коллекцию, которая должна, по его мысли, стать своеобразным звуковым памятником конца тысячелетия. Это региональные акценты американцев, их одежда в видеозаписях - от бабочки до комбинезона, их профессии и вдохновение. Главный принцип отбора участников - их собственное отношение к выбранному тексту, неповторимость их любви. По-моему, это куда лучшее послание грядущим поколениям, чем замурованная в стене капсула с актами закладки сталелитейного комбината. Сталь ржавеет и рассыпается, а поэзия остается - наперекор рынку и страховому делу.

Изучая чужой выбор, невольно думаешь о своем собственном. Я, конечно, люблю не только американскую поэзию, но в данном случае воздержусь от выдвижения кандидатуры Катулла или Бодлера. Дело в том, что мой выбор в проекте Роберта Пински уже присутствует, сделан за меня - это замечательное стихотворение Уоллеса Стивенса, того самого страхового агента, под вызывающим названием "Идея порядка в Ки-Уэст". Выбор принадлежит человеку по имени Джон Уэстлинг из Бостона, а само стихотворение - о женщине, которая в сумерках гуляет и поет на берегу, о слепой силе природы и о безграничной власти человеческого воображения.

Уоллес Стивенс

ИДЕЯ ПОРЯДКА В КИ-УЭСТ

Ей пелось ярче гения морей.
Вода не крепла в голос или мысль,
Не обретала тела, трепеща
Порожним рукавом - ее движенья
Рождали крик, вели немолчный плач,
Который был не наш, но внятный нам,
Подстать стихии, глубже постиженья.

У моря нет притворства. В ней - ничуть.
Вода и пенье не смежали звук,
Хоть слышали мы только, что она
Слагала слово в слово, и полна
Была, казалось, сумма этих фраз
Хрипенья волн и воздуха везде,
Но мы внимали ей, а не воде.

Она творила спетое сама.
Немое море в гриме древних драм
Ей было местом, где ходить и петь.
Чей это дух? мы вопрошали, зная,
Что это дух, искомый нами, зная,
Что спрашивать должны, пока поет.

Коль это был лишь темный голос вод
Морских, хоть и в раскраске многих волн;
Коль это был лишь внешний глас небес
И туч, или кораллов в студне вод,
То, как ни ясен, это лишь эфир,
Тяжелый возглас воздуха, звук лета,
Возобновленный летом без конца,
И только звук. Но это было больше,
Чем голос - и ее, и наш, промеж
Безмозглых рвений ветра и воды,
Двумерных далей, бронзовых теней
Над горизонтом, горных атмосфер
Небес и моря.

Это певчий голос
Так на излете небо обострял.
Она безлюдьем поверяла ритм,
Она была всесильным зодчим мира,
Где пела. И по мере пенья море,
Чем ни было, преображалось в то,
Чему она была певцом. И мы,
Вслед проходящей глядя, понимали,
Что для нее не будет мира, кроме
Того, что ею спет и сотворен.

Скажи, Рамон Фернандес, если знаешь,
Зачем, когда умолкла песнь, и мы
Свернули к городу - зачем огни,
Стеклянные огни рыбацких шхун
С приходом ночи проструили мрак,
Стреножив ночь, и море рассекли,
Все в зонах грез и пламенных шестах,
Чеканя, пестуя, чаруя ночь?

О, ярость, страсть творца творить, Рамон,
Страсть упорядочить слова морей,
Слова благоуханных звездных врат
И нас, и нашего прихода в мир -
В ночные очертанья, в чуткий звук.