Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
24.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[26-09-03]
Осень 93Ведущий Дмитрий Волчек Передача втораяВ первой передаче этого цикла вы слышали отрывки из репортажей корреспондентов Радио Свобода десятилетней давности. Сегодня в нашем эфире прозвучат записи воспоминаний участников и свидетелей столкновений на улицах Москвы. Некоторые гости этой передачи и сегодня остаются противниками, и их оценки того, что происходило в Москве после роспуска Верховного Совета, полярны. Любопытно, что очень многие из главных действующих лиц октябрьских событий сегодня, 10 лет спустя, наотрез отказываются говорить на эту тему с журналистами. И не только потому, что вспоминать о днях позора неприятно, особенно теперь, в преддверии очередных парламентских выборов. Многие, следуя логике председателя Мао, искренне полагают, что "прошлое прошло", уличные бои в Москве 93-го года - эпизод давний, с политическими заботами сегодняшнего дня не имеющий ничего общего. И, в самом деле, за эти 10 лет расстановка политических сил бесконечно изменилась, нет больше массовой агрессивной оппозиции вроде "Фронта национального спасения", Дума мало походит на бесшабашный Верховный Совет, власть централизована, и эпоха гайдаровских реформ, "маршей пустых кастрюль", уральского сепаратизма и многодневных съездов народных депутатов кажется таинственным мезозоем. Есть ли вообще резон искать корни проблем нынешнего дня в распрях десятилетней давности? Григорий Явлинский: Григорий Явлинский: События 93 года имеют существенное значение. В ходе этих событий впервые в демократической истории России была применена грубая сила. В России применение грубой силы всегда сопряжено с очень серьезными последствиями. Россия такая страна, которая чувствует запах крови. Если в политике этот запах появляется, то он неминуемо ведет к продолжению этой линии. В разных формах. Ровно через год после этих событий, или почти через год после этих событий, началась война в Чечне, которая не кончается. Наверное, это обстоятельство, доведение ситуации до братоубийства, которое тогда произошло, применение грубой силы, пролившаяся кровь, безусловно, оказали влияние на всю российскую историю. Не говоря уже о выборах 99-го, например, года. И я с большой настороженностью ожидаю ближайших выборов. Дмитрий Волчек: Интересные детали первого дня противостояния, 21 сентября 93-го года, я обнаружил в воспоминаниях члена Конституционного суда Эрнеста Аметистова, который принадлежал к меньшинству судей, поддержавших Бориса Ельцина. По свидетельству Аметистова, приглашенного в Кремль до оглашения указа, многие чиновники из ближайшего окружения президента боялись открытой конфронтации с Верховным Советом, и до последней секунды пытались отговорить Ельцина от решительного шага. Диктор: Где-то уже к концу рабочего дня в Конституционном Суде я от нескольких людей слышал, что сегодня должен выступить президент со своей речью. По этому поводу мне также звонили. И где-то в 6 часов вечера перед тем, как я собирался уходить с работы, раздался звонок от Сергея Александровича Филатова. Он сказал мне, что очень просит меня зайти на Старую площадь в кабинет Шумейко Владимира Филипповича, куда он сам, Филатов, должен приехать, и нам необходимо встретиться. Я пришел на Старую площадь, зашел к Шумейко, он принял меня очень хорошо, был очень весел и жизнерадостен. И буквально через несколько минут приехал Сергей Александрович. Мы сели за стол. И Сергей Александрович Филатов сказал мне: "Эрнест Михайлович, сегодня президент должен огласить свой указ о роспуске Парламента, о прекращении его деятельности, о поэтапной конституционной реформе. Надо сказать, что Филатов был очень взволнован, было видно, что он пережил, вероятно, много очень тяжелых дней прежде, чем было принято вот это решение. И вот здесь где-то примерно за полтора часа или час до 8-ми, в восемь состоялось выступление президента, в кабинет Шумейко вошли, а скорее даже ворвались, вбежали четыре человека. Это был Сергей Адамович Ковалев, это был Степашин, это был Рябов и это был Починок. Они был невероятно возбуждены и взволнованы. Они прибыли прямо с заседания Президиума Верховного Совета. Перебивая друг друга, они стали говорить о том, что нужно сделать все, чтобы остановить президента, чтобы предотвратить его выступление. Надо сказать, что вообще состояние этих четырех было близко к панике. Я помню, как Степашин воскликнул: "Нас же за ноги повесят! Что они делают! Нас же будут вешать за ноги!". Во всей вот этой нашей компании мне больше всего понравилось поведение Шумейко. Он сидел за своим столом и ухмылялся, похихикивал, он был совершенно спокоен. Он мне тогда очень понравился, это был, знаете, такой настоящий мужчина, мужик. Тем не менее, было принято решение, с которым согласился и Филатов, хотя Филатов вел себя достойно, но, тем не менее, он согласился с тем, что необходимо все-таки связаться с президентом, еще раз и попытаться отговорить его от выступления. Стали звонить президенту. Помощник сказал, что президент не может сейчас откликнуться, потому что он уехал к себе в резиденцию на дачу. Тогда было принято решение поехать тут же в Кремль, непосредственно в приемную президента, и, может быть, оттуда с помощью его помощников все-таки разыскать Борис Николаевича или связаться с ним и переговорить. Все вот эти пришедшие стали уговаривать меня тоже принять участие в этом разговоре. Не могу сказать, что я испытывал большое желание это делать. Но поскольку там были такие люди как Филатов, Ковалев, которых я очень хорошо знал и до этого и искренне уважал, и продолжаю уважать, я согласился на это, и мы поехали в Кремль, вернее, бросились в Кремль, потому что оставалось уже меньше часа. Мы пришли в приемную президента. Кто-то из помощников нас там встретил. И с его помощью мы стали пытаться дозвониться до президента, но безуспешно. При этом его помощник передал все фамилии пришедших, говорил о том, что они очень хотят переговорить по телефону с президентом, но, тем не менее, в этом было отказано, я сейчас не помню, под каким предлогом, по-моему, без всякого предлога. Но вот там, именно там, в приемной президента мы и услышали фатальную речь Бориса Николаевича. Дмитрий Волчек: Александр Проханов - в ту пору редактор газеты "День" (4 октября редакция была разгромлена, а сама газета запрещена) - тоже вспоминает первые часы конфронтации. Вечером, после телевыступления Ельцина, Проханов пошел в Белый дом к Руцкому и Хасбулатову. Александр Проханов: Был мистическим тот сумрачный вечер, когда я впервые подошел к Дому Советов. Это было как раз в день объявления этого указа. В этом туманном, сыром московском небе гуляли духи. Вот эти духи беды. Какие-то млечные, таинственные, странные клубы. Такие существа, которые обволакивали этот мир, этот дом. И я ощущал, что это, конечно, не туман, это какие-то фантомы, которые пришли сюда. Быть может, это какие-то упыри или демоны, которые сошлись в этот мертвый мир, и все фонари был окружены какими-то тайными, мучительными, болезненными радугами. И к маленькому костерку одинокому, который горел около этого пустого, с погашенными окнами дома (еще никого там не было), подошел какой-то старик в лохмотьях, бомж. И он вещал какие-то странные, бессмысленные слова. Какой-то юрод или пророк. И все было окрашено мистикой. Баррикады, которые мы строили, - это все равно, что запружать Ниагарский водопад дамскими лифчиками. Сооружение этой мистической баррикады, было, скорее, сооружением какого-то языческого, протестного идола. Мы строили здесь как бы свой град, свой рай. Дмитрий Волчек: Одним из депутатов Верховного Совета, поддержавшим тогда Хасбулатова и сыгравшим заметную роль в октябрьских событиях (именно он курировал заседания съезда народных депутатов, проходившие после начала блокады Белого Дома в Краснопресненском райсовете), был Николай Харитонов, ныне депутат Государственный Думы. Николай Харитонов: Мне показалось, что действия Верховного Совета СССР, депутатов население поддерживало. Поэтому не случайно достаточно много было народа, ночевали вместе, жгли костры. Это было без всякого административного ресурса. Люди шли в поддержку. Я был на связи со всей Россией, не буду называть, но даже звонил начальник штаба военного округа, одного из военных округов, у нас тогда их было 9. Он говорит: "Как дела?". Я говорю: "Мы уже видим, как БТРы выгружаются. Скорее всего, утром произойдет беда". Он говорит: "Мы с вами". Я пытался даже звонить Лебедю Александру Ивановичу, ныне покойному. Он в то время был в Приднестровье. Я его просил помочь. Он сказал мне: "Как я могу вылетать? Я буду лететь над чужим пространством (Украина имеется в виду). Могут нас сбить". Помощи мы практически не дождались. Но яркое событие, что люди, простые люди, шли в поддержку. Очень много везли продовольствия. С разных краев и областей, прилегающих к Москве. Вот такой был подъем. Конечно, то, что говорило радио, показывало телевидение, писали газеты, это в большей мере не соответствовало действительности. Очень мощно работал административный ресурс Кремля. Я ночами ходил вокруг оцепления, и я знаю, что солдат держали в оцеплении только сутки. Давали 800 000 рублями каждому солдату, за то, что он был сутки. Полтора миллиона офицерскому составу. Сержантам до капитана было легко разговаривать, майоры и выше уже было сложно. Видимо, командный ресурс был задействован очень сильно, и нас воспринимали уже не просто. Поэтому, если вспоминать те события, то такие спецсоединения, как Вымпел, Альфа, они не пошли на штурм. Они отказались. Почему Ельцин с ними и разделался. После тех событий практически несколько раз спецслужбы перетрясли. И комсостав, и офицерский состав. Порыв, народный порыв в поддержку депутатов. В моем поселке, когда я вернулся 6 октября, рассказывали, что один мужчина в знак протеста, - видимо, стакан водки выпил, - залез с красным флагом, привязался к печной трубе и сидел целый день в знак протеста. Дмитрий Волчек: В стане защитников Верховного Совета единства было все же изрядно меньше, чем среди тех, кто 3-го октября строил по призыву Гайдара баррикады на Тверской. Николай Харитонов, рассказывает о своем столкновении с баркашовцами, депутатов распущенного Верховного Совета будто бы охранявшими. Николай Харитонов: Конечно, было страшно, когда ворвались баркашовцы. Мне показалось: наколанные, подвыпитые. Ворвались на Красную Пресню. Там был Краснов тогда, мы говорили у него в кабинете. И было не очень приятно, когда автомат поставили к подбородку. У меня был значок, авторучка и больше ничего не было. Несколько человек ворвались, но я автоматически автомат рукой отстранил и иду на выход к двери, потому что мне сотрудники звонят и говорят шепотом, что надо выходить. Я видел в окно, что два "Урала" подъехало, мне показалось, что это правительственные войска. А потом смотрю - ворвались эти баркашовцы. Конечно, ощущение, когда автомат у подбородка: страха не было, чтобы упал на колени, просил. Ничего я не просил. Я автомат рукой отклонил и пошел на выход. В то же время, чувствую спиной, что может произойти непоправимое. Как-то такого страха не было. Я ощущал и понимал, что я прав и мои действия правильные, осознанные действия. Дмитрий Волчек: События дня, который стал прологом к штурму Белого Дома и роспуску советов всех уровней, я предложил описать двум непримиримым противникам. Вечером 3-го октября Валерия Новодворская строила баррикады возле здания Моссовета на Тверской, а Александр Проханов был среди тех, кто штурмовал здание телецентра Останкино. Я объединил их рассказы. Валерия Новодворская: Самые яркие впечатления это, безусловно, предательство той самой организации, из которой вышел наш президент. Которая не только не пыталась предотвратить гражданскую войну, но вообще устранилась полностью и со злорадством ждала, кто победит. Предательство милиции, которая заперлась просто-напросто у себя в отделениях и не выходила на улицу в эту темную ночь с 3-го на 4-е. И то, что у нас в начале в руках вообще не было ничего. Разве что только кочергу захватил с собой один мой товарищ по партии. Это потом уже возникла договоренность об автоматах, которые Шойгу должен был одолжить из своих фондов, и не понадобилось. Ощущение конца света. Мой товарищ по партии, Николай Злотник, купил по дороге две пачки сигарет и сказал, что до конца жизни ему хватит. И это не было рисовкой, потому что было четкое ощущение, что жизнь сейчас на этой площади окончится. И у Кремля стояла кучка демократов, маленькая такая кучка с голыми руками. Кремль защищала какая-то неформальная милиция, оставшаяся верной демократии, которая стояла с совершенно отчаявшимся видом у ворот. Люди говорили, что они будут держаться до конца. Потом стало несколько веселее, хотя все равно, кроме деревянных заборов и фикусов в кадках, которые Тверскую украшают, никакой защиты не было. Мы защищали Моссовет сзади, в первом кольце, и ловили депутатов, которые шли на помощь Руцкому. Вы даже удивитесь, какие депутаты собирались в помощь. Сегодня никто этого не помнит, а я отчетливо помню, как мы задержали Бабушкина, который сегодня опять считает себя демократом, забыв о том, что он делал тогда. Очень многие люди тогда отчетливо продемонстрировали, что для них с демократией, либерализмом, западничеством все счеты покончены. Если в 91-м году у Белого Дома были многие по недоразумению, такому психологическому недоразумению, потому что люди собственно, были не в курсе, что они защищают; многие защищали Ельцина, кто-то считал, что он защищает социализм с человеческим лицом, кто-то считал, что он защищает законного президента Горбачева, многие президента Горбачева в упор не видели, как Демократический Союз; у людей не было ясного видения будущего, они не знали, что их ждет впереди, они не знали, что такое капитализм. Но в 1993 году все точки над "i" были поставлены. У Белого Дома были те, кто не хотел строить капитализм. Это была настоящая гражданская война, разделение на красных и белых. А вот у Моссовета с нами были те, кто сделал осознанный выбор в пользу Запада, в пользу либерализма, в пользу антикоммунизма. И это было такое квалифицированное меньшинство, которое в этот день действительно спасло страну от гражданской войны, которая в ядерной державе могла бы закончится вообще апокалипсисом и мировым катаклизмом. Ведь идея Гайдара, она в чем заключалась? Это была героическая идея. Если бы не удалось остановить просто так психологически, была же готовность останавливать трупами людей. 20 000 трупов в центре Москвы и режим Руцкого был бы навсегда нелегитимен. Ни один западный государственный деятель не стал бы с ними разговаривать, у них не было бы ни инвестиций, ни дипломатических отношений. Они оказались бы в изоляции, как Фидель Кастро, даже хуже. Вот это было такое решение и те, кто пришел на Красную площадь, пришел туда умирать. У нас было совершенно четкое ощущение, что на этой площади надо умереть, чтобы их остановить. Александр Проханов: Третьего числа я вместе с толпой прорывал эти баррикады около мэрии и, по существу, вместе с этой лавиной людей, разметавших колючую проволоку, вместе с этими грузовиками, которые разбили эти баррикады, это оцепление, мы ворвались, мы освобождали этот дом. Я присутствовал при этих, как мы их называем "4-х часах свободы". Ликующие толпы, народ, вся эта неразбериха мнимой победы. Оттуда потом отправились в Останкино, требуя эфира, чтобы возвестить миру о нашей победе. Наивные люди. И весь вечер я был около Останкино. Это незабываемо. До сих пор у меня в ушах голос мегафонный Лысюка, командира спецподразделения "Витязь". Они стояли около Останкинского центра в тени. Мне было видно. И он методически говорил: "Товарищи, прошу разойтись, товарищи, предупреждаю, товарищи, просьба разойтись и не собираться". И потом вспыхнули фары БТРов, осветили толпу и ударили крупнокалиберные пулеметы по толпе. Я помню эти грохочущие трески, потом эти БТРы вышли оттуда и двинулись в толпу. Вокруг меня падали люди. Мы сначала отхлынули, побежали в этот парк, который был недалеко от здания телецентра. Горело уже малое здание телецентра. Пули летели, и люди не понимали, что происходит. По существу, впервые после 1905 года стреляли по толпе. Было еще в Новочеркасске, когда стреляли по толпе. У меня это все было как в каком-то бреду, наваждении. Там были молодые еще люди. Я помню, как эти молодые люди у автомобилей отвинчивали у баков крышки, сливали бензин, наполняли бутылки и пытались этими бутылками с бензином, без всякого запала, бросать в БТРы. Я помню себя, как я беру эту бутылку, по руке течет бензин и безумный БТР летит на меня. В люке стоит сумасшедший, осатанелый механик-водитель, парень, он делает крутой вираж. БТР на кривых колесах покачнулся, и я метнул ему в корму эту бутылку, которая не долетела. Это был бессмысленный, безумный акт. После этого я вернулся в Дом Советов. Совершенно изможденный, опустошенный. Это была ночь. Я виделся с Ачаловым, было предчувствие вот этой вот беды. Сначала эйфория победы дневной и потом после пулеметного страшного огня было понятно, что власть пойдет на что угодно. Я отправился из Дома Советов где-то в 4 утра. Там были мои сыновья. Они стояли на баррикадах. Я отправился, чтобы готовить номер очередной газеты. Наутро мне мои товарищи позвонили и сказали, что автоматчики ворвались в редакцию, там засада и вас будут арестовывать. Дмитрий Волчек: Вы говорили сейчас о наивной эйфории. В чем была главная ошибка защитников Дома Советов, глядя из 2003 года? Что вы сделали не так? Александр Проханов: Мы сделали все так. Не было никакой ошибки. А наивная эйфория народу свойственна. Все народы наивны. Мудры властители, а народы наивны, как дети. И все что делалось в Доме Советов, делалось так. И теперь, задним числом, через 10 лет я понимаю, что вот это восстание, а это было восстание, оно осветило весь этот период сопротивления грозный и страшный. Это была мистическая, грозная вспышка нашего сопротивления. И недаром о Доме Советов, об этом пылающем факеле, в нашей среде, в нашем стане патриотов, сложено огромное количество стихов, фольклорных стихов, поэм, песен протестных. Художники, такие, как Василий Белов, написал пьесу, например, которая игралась и играется у Дорониной. Бондарев написал роман "Бермудский треугольник". Ваш покорный слуга написал роман "Красно-коричневый". По-прежнему эта легенда и эта фольклорная метафора, она живет в народе, и вот это поминальное место, где стоит языческое, почти засохшее дерево, увитое лентами, как Берегиня славянская, и тут же поминальный православный крест с негасимой лампадой и небольшая, сваренная из арматуры тех времен, из спирали Бруно, баррикада свидетельствует о единстве языческого, православного и советского. В этом факеле слились эти три энергии. Дмитрий Волчек: 3-е октября глазами Валерии Новодворской и Александра Проханова. И еще одно - нейтральное - свидетельство. Николай Митрохин, ныне историк, а в ту пору студент историко-архивного института, побывал в те дни и у Моссовета, и у Белого дома, движимый любопытством, а не призывами Гайдара или Руцкого. Николай Митрохин: Я сравнивал людей, которые стояли на защите Белого Дома, и в основном это были маргиналы - пенсионеры, отставные советские чиновники не очень высокого ранга. Большая доля пожилых. Очень бедно одетые люди - лузеры, аутсайдеры. И гайдаровский призыв, который был и численно больше, чем сторонники Белого Дома и все-таки это были люди возрастной группы от 20-ти до 50-ти. Что называется, цветущие мужчины. И понятно, что Ельцин, используя армию утром 4-го, избежал очень большого кровопролития. Потому что если бы эти цветущие мужчины пошли бы, вооружившись автоматами, выкуривать из Белого Дома политическую оппозицию силой, то крови и жертв было бы, действительно, на порядок больше. Дмитрий Волчек: В отличие от путча 91-го, история 93-го года, на первый взгляд, лишена неотъемлемого драматургического элемента - героя. Противоборствовавших политиков - Хасбулатова или Шахрая - героями трудно назвать. Валерия Новодворская с этим моим выводом решительно не согласилась. Валерия Новодворская: В этих событиях героев много. Это были все демократы, которые готовы были там умереть. Это был Егор Гайдар, это был совершенно прозрачный, бесплотный Смоктуновский, который, уж конечно, не мог ни с кем сражаться, но, держась за стенки, добрел до этой баррикады просто, чтобы умереть вместе с демократами. Конечно, его ветром шатало, но он все-таки туда прибрел. Это ли не героизм?! Это был Константин Боровой, который сказал из ямы по телевидению в эту ночь совершенно замечательную фразу, Ельцину адресованную: "Возьмите наши жизни, но остановите их". Ельцин в этот день тоже вел себя героически. Это было нелегкое решение открыть огонь и начать, по сути дела, гражданскую войну. Он до конца дней своих, видимо, будет за это расплачиваться и, наверное, в потомстве еще будут расплачиваться. Ни "Демократический Союз", ни СПС, который сформировался из тех самых людей, которые тогда были у Моссовета, никогда не пытался пересмотреть, в отличие от Григория Явлинского, результаты этой ночи. Мы никогда не отрекались от содеянного и мы будем до конца утверждать, что это надо было делать. Дмитрий Волчек: К списку героев тех дней я бы рискнул добавить своего собеседника Николая Митрохина - студента, который 4 октября вступил в добровольческий медицинский отряд, спасавший из Белого Дома раненых. Николай Митрохин: Я в середине дня попал в такой добровольческий санитарный отряд, который выносил раненых и трупы из Белого Дома. На мою долю достались трупы, в основном. Потом мы пытались пробиться туда и спросить у людей, которые в тот момент еще защищали Белый Дом, не нужна ли им помощь, не нужно ли кого оттащить, потому что в тот момент можно было спокойно вытащить всех раненых и передать в карету скорой помощи, но нам отказали. И в конце, когда уже защитники Белого Дома сдались, и "Альфа" все оккупировала, мы там находились вечером в ожидании, не надо ли кому оказать какую помощь. И где-то часам к 9-ти вечера стало понятно, что темно в здании, и электропроводки нет, никого искать невозможно. И спецназ ленинградского военного округа не дает нам ходить по зданию, потому что боится мин-ловушек. Я тогда оттуда вышел. Дмитрий Волчек: Вас не пытались задержать? Николай Митрохин: Самое смешное, как я понял потом, я очень сильно рисковал, потому что я там взял бронежилет, который валялся на полу, потому что на периферии здания шла еще стрельба. И довольно спокойно с меня его сняли в подземном переходе под Садовым Кольцом и отпустили без особого обыска. Потом, когда я начал читать, что люди, которые выходили в строну Пресни попадали в руки каких-то региональных ОМОНов, и их там избивали по поводу и без, то я понял, что сильно рисковал. Дмитрий Волчек: Вы один из немногих людей, которые оставались в Белом Доме до вечера 4 числа. Расскажите, какая там была обстановка? Николай Митрохин: Обстановка была довольно странная. Люди находились еще в некотором шоке, все, которые там оставались. Там оставалось много военных из подразделений и наш отряд, гражданский, человек 15. Что меня поразило, это состав штурмующих. Пальма первенства отдается "Альфе", которая действительно прошла в здание. Но, на самом деле, там была очень сборная солянка из непонятных подразделений. В том числе меня поразили дедушки в кожаных пальто, лет по 60 с калашниковыми. Что это были за дедушки? По виду понятно, что это, скорее всего, какие-то ФСБшные люди, но кто это такие - непонятно. Основные обыски проводились по времени между тремя и шестью часами вечера, когда внизу сгоняли из кабинетов чиновников. И я наблюдал ситуацию в тех подъездах, которые выходили в сторону парка. Стояла толпа чиновников, в толпе жгли документы. Такие приличные дядечки партийного вида. Они, как последние коммунисты, сжигали свои партбилеты. Никто никого не бил. Это я могу сказать точно. Несколько человек, возможно, те, кого взяли с оружием в руках, стояли под охраной автоматчиков, руки за голову, лицом к стенке. Вот и все. Кого-то били на выходе, который выходил в сторону мэрии. Но били не военные, а била толпа народа, про которую все забыли, которая была очень зла к защитникам Белого Дома. И те, кто выходил и продолжал орать "Долой Ельцина" или еще что-нибудь, то им давали в морду. И то не всем. Явно убогих отпускали. Довольно мирно это все происходило. Дмитрий Волчек: До сих пор количество погибших не известно и цифры существенно разнятся. У вас какое ощущение? Сколько трупов, сколько раненых вы вынесли из Белого Дома? Николай Митрохин: Я могу сказать, что я присоединился не в самом начале деятельности этого отряда. Там люди потаскают, потаскают, устанут и отдают носилки другим. До меня вынесли человек 20 раненых, а я попал к началу переноски трупов. Это еще 15-20 человек. То есть мы выносили лазарет, который находился в угловом подъезде на гостиницу "Мир" и на парк. В других помещениях никаких раненых я не видел. Насколько я знаю, других санитарных отрядов тоже не было. Рискну предположить, что основная масса раненых и трупов, которые были, на мой взгляд, с начала дня 4 числа, когда была такая неудачная атака БТРов, и они стреляли в ограждения, и небольшое количество народа которые там оставалось, мы их вынесли. Вероятно, были погибшие, находившиеся на более высоких этажах. Это те, кто сидели с пулеметами и отстреливались. Но не думаю, что очень большое количество народу. Я там просидел практически целый день и видел 5-6-10 очагов сопротивления, откуда стреляли и куда, соответственно, стреляли тоже. Дмитрий Волчек: То есть вы не поднимались на сгоревшие этажи? Николай Митрохин: Нет. На сгоревшие нас не пустили. Там горело всю ночь, поэтому никто не пошел. Но я не думаю, что от 3-4 танковых выстрелов по одному этажу, чтобы там было много народу. Дмитрий Волчек: Какие были ранения в основном? Николай Митрохин: Ранения у людей, которых мы вытаскивали, - пулевые. Снятые черепа, простреленное пузо. Дмитрий Волчек: То есть, кроме вас, добровольцев, вообще не было никаких врачей и медиков официальных? Николай Митрохин: Врачи курили под гостиницей "Мир". Мы им притаскивали тела, они нам говорили: "Ну что, будут еще - тащите". Один экипаж, который, видимо, попал туда в середине дня, он ходил с нами. Один врач, одна фельдшер. Обычная скорая помощь. Военных медиков я не видел. Несколько экипажей скорой помощи, которые дежурили у гостиницы "Мир" - это все, что я наблюдал. Дмитрий Волчек: О событиях 93-го года написаны тысячи статей. Вышло несколько книг воспоминаний, сборников документальных свидетельств. Остались ли в истории маленькой гражданской войны в российской столице тайное, неизвестное, не проявленное, намеренно скрытое или случайно ускользнувшее от взгляда? Александр Проханов. Александр Проханов: История, она имеет свою явную и тайную сторону. Как Луна. И в любой истории есть сокровенное и не выявленное. Есть эмпирические тайны. Такие, как число убитых. Эти пылавшие крематории, черные баржи, которые увозили их. Но были и политические тайны. Потому что между Белым Домом и Ельциным постоянно была связь. Как была тайна ГКЧП, которая интерпретирует ГКЧП тоже, как определенный сговор, определенный заговор, так и здесь была какая-то своя сакральная политическая тайна. О ней можно догадываться, но я полагаю, что она не будет никогда вскрыта. Да это и не нужно, тогда не будет истории. Дмитрий Волчек: Вы говорили о том, что вам кажется, что цифры официальные значительно занижены. Какими цифрами вы оперируете, проводили ли вы расследование? Александр Проханов: Расследование в ту пору было невозможно. Журналистские расследования могли бы в ту пору проводить либеральные журналисты, у которых тогда была вся полнота информационной власти. Но они не хотели этим заниматься, они не были заинтересованы в этом. Наш журналистский корпус был очень небольшой, и он был подавлен. Мы оперировали 2000 погибших. Столько же погибло на площади Тяньаньмэнь. Потому что под кинжальным огнем пулеметным, направленным на толпу, эти жертвы не исчисляются десятками. Когда валом идет густая толпа, и в течение 20 минут работают крупнокалиберные пулеметы, эта толпа падает, давит друг друга. То же самое и в Доме Советов. Теперь мы полагаем, что помимо тех жертв, которые были подобраны и опознаны, были жертвы просто убиенные. Раненых уводили на стадион, там расстрелы были. Эти жертвы не показывались, они увозились и хоронились. Было очень много иногородних, которые сюда приехали, пали, и их никто не искал. И мы оперировали тогда этой цифрой - 2000. Но, может быть, эта цифра был завышена, потому что тогда нам хотелось выглядеть такими мучениками. Конечно, это и не те 145 или 165 человек, которыми оперирует официальная статистика. Дмитрий Волчек: О числе погибших и других неясных моментах этой истории говорит Григорий Явлинский. Григорий Явлинский: Я не знаю фактических подробностей, сколько человек погибло. Я не знаю точных цифр, сколько погибло людей, которые были просто на улицах. Для меня болезненным вопросом остается значительное число погибших детей, которые убежали из дома перед практически уже началом гражданской войны, гражданских беспорядков. Точно могу сказать, что многие обстоятельства, почему это случилось, и как до этого была доведена ситуация, конечно, остались в стороне. Фраза, сказанная мною в ту ночь, что мы потом определим, кто несет ответственность за все эти события, а сегодня нужно прекратить насилие, она осталась открытой. Потому что потом произошло взаимное амнистирование. Все признали себя, по существу, преступниками и вместо комиссии по расследованию событий, парламентской, на которой настаивала наша фракция и наша партия, была проведена взаимная амнистия. На свободу вышли все те, кто были в заключении, и в благодарность за это, в обмен на это, была упразднена парламентская комиссия. И больше к этому вопросу не возвращались. На мой взгляд, тогда произошел сговор, и все участники этих событий, таким образом, были амнистированы и, в результате, была упразднена комиссия. Дмитрий Волчек: Одна из самых печальных деталей этой истории - то, что среди погибших, раненых, избитых, потерявших кров было немало совершенно сторонних людей, непричастных к противостоянию ветвей власти. Москва в те дни превратилась в настоящую "горячую точку", любой человек, оказавшийся в центре города, рисковал жизнью. Первой жертвой конфликта стала еще 23-го сентября - женщина, подошедшая к окну во время попытки захвата "Союзом офицеров" здания Штаба войск СНГ - ее сразила шальная пуля. Во время митингов с 29-го по 2-е октября ОМОН избивал всех подряд, в вестибюлях метро "Баррикадная" и "Улица 1905-го года", и просто на улицах, даже прохожих на Тверской. Тяжелее всего пришлось жильцам домов, прилегающих к зданию Верховного Совета. Все телефоны, начинающиеся на 205, были отключены, в том числе и в частных квартирах. 4-го октября во время штурма Белого Дома, обстреливали и окрестные здания - многие квартиры были уничтожены. Моя знакомая, жившая в соседнем доме, рассказывала, как обезумевшие жильцы весь день лежали на полу в ваннах или, спасаясь от обстрела, выбегали на лестницы и в подворотни, а там их задерживали и избивали, приняв за снайперов. Досталось и многим прохожим, оказавшимся у Белого Дома сразу после штурма. Художник Александр Мотин пришел посмотреть на бои у Верховного совета и, на свою беду, подошел слишком близко. Вот сокращенный вариант его показаний, записанных сотрудниками комиссии общества "Мемориал", собиравшей материалы о нарушении прав человека осенью 93-го. Диктор: Днем 4 октября года я находился на набережной у Белого Дома и, простояв там около 10 минут, пошел в сторону Глубокого переулка. В это время заметил группу гражданских лиц, выходивших из здания под белым флагом. Вокруг них у бронетехники стали собираться люди. Вдруг одна из бронемашин на набережной начала стрелять - куда, я не видел. Сделала несколько предупредительных выстрелов бронемашина на углу у "серого" дома - пули прошли рядом. Я бросился в подворотню. Проходя по двору, под аркой я увидел лежащее тело. Свитер и рубашка были стянуты с лежащего через голову, но не до конца. Я потряс тело за ногу - человек был мертв, но, видимо, с момента гибели прошло часа полтора, и труп не успел окоченеть. Когда я двинулся вглубь двора по направлению к противоположной подворотне, из подъезда выбежал ОМОНовец в спецобмундировании МВД. Я сказал: "Здесь убитый человек". ОМОНовец сказал, чтобы я убирался, иначе лягу рядом с убитым. Я вынужден был вернуться в Глубокий переулок через ту же подворотню. Вместе со мной вышел и еще один молодой человек; когда мы дошли до угла, нам скомандовали заложить руки за голову и погнали по улице вдоль серого дома. У первой бронемашины нам приказали - руки на броню, ноги расставить, стоять, не двигаясь, - и начали обыскивать. Молодому человеку сказали, что, раз он в зеленой телогрейке, то, значит, он защитник Белого дома, и стали его избивать прикладами автоматов по корпусу, рукам и ногам. Меня ударили кулаком по лицу, я упал, затем стали бить ногами. Нас подвели к бронемашине, приказали "На колени!", "Вытряхивай все из карманов!" "Раздевайся!"; тут я вспомнил про полураздетый труп в арке. Мы стали объяснять: "Ребята, что вы, мы абсолютно ни в чем не виноваты". Приказали встать, снова погнали вперед, меня стали избивать, кричали "Не поворачиваться, а то убьем!"; За мной бежала целая вереница людей, человек 20. Слышался мат, удары, падение тел, крики солдат: "Суки!", "Всех в расход!". Меня и еще троих человек загнали в микроавтобус. Через окно было видно, как подогнали следующую группу задержанных, к ним подбежали люди в спецобмундировании и начали бить. Один из них, в черной маске, вбежал в автобус и стал избивать сидящих ближе к двери и окнам, требуя, чтобы они спрятали головы в колени - очевидно, чтобы не видели избиения. Кто-то сказал: "Затаскивай!" - и втащили двоих ребят; один стонал и был, по-видимому, без сознания, второй истерически смеялся - у него спазматически открывался рот. Лица были в крови - струйки, брызги, разбитые брови. Того, что стонал, положили на колени мне и моему соседу. Всего в автобус запихнули человек 20, люди сидели и полулежали друг на друге. Все были избиты. За окном послышалось: "Депутат, депутат!", я увидел мужчину в розовом костюме. Полноватый, интеллигентного вида, в очках, лет около 50-ти. У него было депутатское удостоверение. Один из ОМОНовцев сказал: "Эта сука агитировала солдат не выполнять приказ!". Я услышал, как его стали избивать: глухие удары по телу, стоны. Один человек кричал: "Я - ваш! Я - ваш и пришел за Вас по зову Лужкова с Гайдаром!"; его в ответ избивали, и, чем сильнее он кричал, тем сильнее били. Это продолжалось до посадки в автобус, в автобусе, на Петровке и в отделении милиции. При погрузке один из ОМОНовцев спрашивал: "Куда их?" - ему отвечали: "В расход!". На Петровке во дворе было много ОМОНовцев в обычной полевой форме, в беретах, с автоматами наизготовку. Женщины в штатском шипели, что, мол, зря их сюда привезли - надо было там убить. Я видел, как били выходящих из автобуса людей. Я выходил одним из последних, выносил вместе с соседом спутника, находившегося без сознания. Нас поставили лицом к стене. Били всех стоявших в шеренге. На Петровке оставили, по крайней мере, одного человека по фамилии Исраилов. Кто-то спросил: "Это тот, у кого оружие нашли? Из охраны калмыцкого президента?". Водителю сказали везти на Сокол. Человек без сознания - у него стало холодеть лицо - опять лежал у меня на коленях. Тот, что поначалу истерически смеялся, тоже был без чувств. Водителю велели ехать в сотое отделение милиции, у метро Войковская. Из отделения вышли вооруженные милиционеры, и людей из автобуса стали прикладами автоматов загонять в отделение. Внутри, в коридоре первого этажа, вдоль стен стояли милиционеры в форме и в штатском - и прогоняли бегущих вдоль прикладами и ногами. Всех поставили лицом к стене, начали обыскивать, затем - избивать ногами и кулаками, переходя от одного к другому. Требовали стоять, не двигаясь. Один сержант, другой в штатском - спрашивали: "- Сколько убил? Сколько заплатили?" Я отвечал, что ни в чем не виноват. Били втроем, вчетвером; в какой-то момент ударили одновременно в лицо и в правый бок, я потерял сознание. Избивать продолжали, постоянно крича: "- Жидовская морда! Кавказская сволочь!" Сержант стал требовать, чтобы я встал - иначе ему отобьют все. Меня подвели к стулу, чтобы записать данные; я наклонился к сержанту, сидевшему на корточках и писавшему документ, и получил два удара в лицо, кулаком и ногой. Меня и еще трех человек определили в камеру. Минут через 20 ворвался тот же сержант, стал показывать изъятую у меня бумажку - названия и цены красок, курс доллара в рублях, графический орнамент. Сержант утверждал, что это план части города, и что я снайпер. На ответ, что это - ерунда, я получил удар в лицо. Камеру закрыли. Еще минут через 20 вызвали в комнату, где сидели задержанные; стали кричать, чтобы я сознавался, сколько убил солдат и сколько мне заплатили. Я отвечал, что он ни в чем не виноват - и получил удар в челюсть. Еще раз сказал о своей невиновности - и, получив еще один удар, упал к ногам младшего сержанта; бить продолжали - ногами, с трех сторон. Младший сержант прыгнул мне на грудную клетку и живот... В десятом часу вечера повели на допрос к следователю. Следователь не представился, начал с вопроса: "- Много убил ребят? ... Стой, руки за голову! ... Садись... Ну что, жидовская морда?!" "- Нет, я русский человек." "- Все вы русские!..." Я не мог громко говорить, и молодой человек в кожаной куртке, видимо, оперативник, дернул меня за ухо: "- Сука, ухо отрежу и заставлю съесть!"; После записи объяснений следователь сказал оперативнику: "- Он не обработан" . Оперативник повел меня в другую комнату. Там три человека выпивали и закусывали. Били в голову, под кадык, в солнечное сплетение; я упал - продолжали бить резиновой дубинкой по ногам, ребрам, ключицам. Опять привели в комнату к следователю. Тот сказал, что тоже был защитником Белого Дома в августе 91-го. Вернули в ту же камеру; всю ночь слышна была пьянка милиционеров и увещевания начальства; издевательства над ребенком лет 10, задержанным в комендантский час, и его плач: "Дядя, не надо, не надо!"; избиение грузина, попавшего в аварию на собственном "Мерседесе", сопровождающиеся словами: "Моли бога, что ты не с ними". Утром наряд сменился. Уже другой следователь, парень лет 25-26, завел меня в комнату, где был оперативник в гражданском, усадил на стул. Следователь стал кричать, что написанное накануне объяснение - ложь. "- Ты был у Останкино! Там вам заплатили по 300 долларов, а оттуда вы отправились прорываться к Белому дому. Мы бить тебя не будем - составим бумагу, ты ее подпишешь." "- Это, ребята, липа. Можете меня здесь застрелить - ничего подписывать не буду". Они переглянулись, следователь ударил меня в глаз, а оперативник дубинкой начал молотить по предплечью, ключице, руке, ногам. Следователь еще раз ударил в лицо. Я упал со стула, меня подняли и отправили в камеру. Приехала опергруппа с Петровки, сфотографировали анфас и в профиль, сняли отпечатки всех пальцев и ладоней; сказали, что дела передадут в КГБ. В камере продержали до вечера 5 октября. Отпустили, отдав все взятое под расписку. Дмитрий Волчек: 4 октября противостояние на улицах Москвы не закончилось. Еще пару недель провинциальные омоновцы, которые на время чрезвычайного положения стали хозяевами столицы, грабили застывшую в ужасе Москву. А завершилась эта история 12 декабря - триумфом ЛДПР, оппозиции, хоть и опереточной, но все же не очень приятной для Кремля, ожидавшего совсем иного расклада сил в Думе. Дадим напоследок слово единственному персонажу этой истории, который, не участвуя в октябрьских событиях, извлек из них наибольшую выгоду. Владимир Жириновский: 1 октября я вернулся из Мюнхена. Я уже видел, что накаляется обстановка, все показывают по телевизору. Стал звонить в Верховный Совет. Вышел на Ачалова, потому что я его знал с 1991 года. Я говорю: "Что происходит? До чего вы доводите? Вы что хотите, чтобы война была? Поговори с Хасбулатовым, давайте я буду посредником, в Кремль поеду, что вы делаете? Уже стягиваются войска, приезжают патриоты, офицеры, красные флаги, люди. Гражданская война". "Ладно, - говорит, - я поговорю с Хасбулатовым". Звоню в Кремль, там был Филатов и другие. "Давайте, - говорю, - я помогу. Что нужно сделать? Позорим страну". Второе, третье - жду. Ничего. Тут начались эти события, штурм. Я сам решил поехать к Белому Дому. Подъезжаю - ОМОН и автоматы наперевес. Что я буду? Нельзя. Все. Я вернулся домой. Я события с экрана наблюдал. Участником я не был. Мы ни Кремль не поддерживали, ни Белый Дом. Но мы пытались стать посредниками, пытались как-то повлиять, остановить. Это страшно, когда - давай брать власть, твою мать, автоматы, спецназ туда, спецназ сюда. Лебедь, вроде бы ему дали команду взять Белый Дом, а он берет под охрану Ельцина. Войска вводят и выводят. Непонятно. Все это было противно. Это было глумление над страной, когда расстреливают парламент, а москвичи семечки едят, мороженое, это зрелище, как зоопарк. Ваш парламент расстреливают! Столько было ненависти к коммунистам, что никто не вышел их защищать. И Кремль тоже не вызывал радости. Потому что уже были реформы Гайдара. Гайдар позвал интеллигенцию, и они около мэрии собрались, там чуть ли не баррикады, Ростропович вместо виолончели взял автомат Калашникова. Виноваты Кремль, Ельцин и его администрация, спецслужбы, левые все виноваты, патриоты типа Баркашова. Ко мне приехали солдаты из Приднестровья и из Прибалтики: "Что нам делать? Вроде бы шанс есть вернуться к власти. Вот нас позвали Белый Дом защищать Руцкой и другие", я говорю: "Думайте сами. Я не стал бы". Всех убили. 4 000 убили около Белого Дома. И ни один волос не упал с головы депутата. Бабурин там был, Горячева, сотни депутатов. Все живы, здоровы и сегодня еще, в Парламенте сидят. Совесть есть или нет? Довели до гражданской войны! Дмитрий Волчек: Поразительным следствием октябрьских событий в Москве стала не только удача ЛДПР на выборах, но и принципиальное изменение риторики власти. Точно полинезиец, который пожирая мозг своего врага, наполняется его силой и мудростью, Кремль, уничтожив оппозицию, вдруг заговорил ее голосом - сначала неуверенно, а потом все более властно - и в речах Ельцина, и в разговорах его подчиненных вдруг стали появляться обороты, которые до октября можно было встретить только на страницах газеты Проханова "День". Эта конвергенция произошла не только на уровне метафор, но и в практике власти. Чеченская война, ставшая главным событием второй половине 90-х, была осуществлением замысла Руцкого и Хасбулатова, который некогда Ельцин с негодованием отверг. |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
