На нашем календаре год 88-й. Перестройка в разгаре. Многих общественных деятелей в Европе, политиков, философов тянет сравнить социальное бурление в Советском Союзе с событиями 20-летней давности. Цикл передач "Послесловие. От Пражской весны к московскому лету". Передачи ведут Ефим Фиштейн, Эдуард Кузнецов и Савик Шустер.

Говорит Радио Свобода. 1968 год. Год молодых бунтарей.

Я действительно был на парижских улицах в 68-м году, но нас было очень много. Приходится признать, что конец событий 68 года — это действительно его август. И конец иллюзий на улицах Парижа был таким. Вот смотрите, реальность до вас добралась. Я находил это необычайно зловещим и печальным.

Это были слова из интервью с Бернаром Кушнером, Министром по гуманитарным делам и правам человека в новом правительстве Франции. У микрофона Савик Шустер. Подавление Пражской весны братскими танками стран-участниц Варшавского договора шокировало, главным образом, западную левую общественность. Вы неоднократно слышали это от представителей западной общественности в передачах нашего цикла "Послесловие. От Пражской весны к московскому лету". То, что советское военное вторжение в Чехословакию потрясло лидеров и идеологов молодежных восстаний 1968 года в США, Франции, Италии и Западной Германии, — неудивительно. Они верили, что, вступая в схватки с полицией на уличных баррикадах, они боролись против империализма, за демократию. Если не за социализм, то, по крайней мере, за общество с человеческим лицом. На улицах и в университетах бунтовали маоисты, троцкисты, последователи Кастро и так далее. Но вдруг, такое же прогрессивное левое движение за социализм с человеческим лицом в Чехословакии было насильно остановлено военными средствами. И в глазах молодых бунтарей советские коммунисты, образно говоря, оказались на одной стороне баррикады с империалистами. Сегодня тех, кто в 68-м возглавлял молодежные восстания, можно найти среди министров, руководителей политических партий, влиятельных философов, писателей и журналистов, успешных предпринимателей. Иными словами, бунтари 68-го сегодня участвуют в принятии важных для Запада решений. Но ни один из них не забыл Пражскую весну и ее подавление. Им не безразлично, что происходит в Советском Союзе. С ними, сбывшими лидерами и идеологами 68-го, то ли прямо, то ли через их влияние на западное общественное мнение должны будут иметь дело руководители Советского Союза. Таким образом, Пражская весна, в какой-то степени, оказала влияние на формирование целого поколения людей Запада.

Есть ли у Михаила Горбачева внятная доктрина? Вопросы западным ученым задает Ефим Фиштейн.

Прокомментировать доктрину Горбачева мы попросили профессора русской истории Лондонского университета Джеффри Хоскинга.

Теперешнее советское руководство вытягивается из каких-то позиций — из Афганистана, из Анголы, то есть кубинские войска собираются оттуда выйти, но что касается сердцевины стратегического положения Советского Союза, мне кажется, горбачевская доктрина, если таковая существует, будет такая же, как и брежневская. То есть из Восточной Европы, из стран Варшавского договора, по-моему, советские не уйдут. По-моему, вся перестройка в Советском Союзе рассчитана на то, чтобы укрепить положение Светского Союза. Горбачев ведет такую политику гораздо более умным образом, чем Брежнев. То есть, усматривает природные границы советской власти, он не простирает советскую власть дальше, чем это возможно. Он вытягивается из лишних стратегических осложнений, чтобы сосредоточиваться на естественной сердцевине советской стратегической геосистемы.

В поисках сбалансированности и в интересах непредвзятости, с аналогичным вопросом мы обратились к представителю, что называется, левых сил Западной Европы. Даниель Кон-Бендит был весной 68 года признанным вожаком так называемой майской революции — массового выступления французских студентов, чем стяжал себе кличку "Красный Дани". Теперь Кон-Бендит активист западногерманской партии зеленых, тоже, как известно, стоящей на левом фланге политического спектра ФРГ. Вот, что сказал нам западногерманский "зеленый", вечный бунтарь Даниель Кон-Бендит.

Я уверен, что сегодня, если бы в Чехословакии случилось бы такое движение, военного вторжения Советского Союза не было бы. Однако сказать определенно о том, насколько глубоки изменения в Советском Союзе, очень трудно. Поскольку там смешана масса моментов. Очевидно то, что власть в Советском Союзе, скажем, окружение Горбачева уверено, что советская система в том виде, в котором она существует, невыносима. И что если власть хочет изменить эту систему, если она хочет изменить экономическую базу, ей нужны другие отношения со странами сателлитами и другие отношения с западными странами. То есть, она вынуждена, исходя из самой природы своих политических установок, изменить стиль своих вмешательств.

Французский эссеист и политолог Андре Глюксман.

Да нет же, я не пессимист и не оптимист, я считаю, что успех зависит от всех действующих лиц этой драмы. И всякий раз, когда с тоталитарного общества срывают его оболочку, наружу вылезает множество противоречий. Нередко к удивлению самих руководителей такого общества. Вот я и думаю, что в наши дни все те противоречия, которые в течение 70 лет накапливались и затушевывались в великом Советском Союзе, вышли на поверхность в Эстонии, в Армении и так далее. В то же время, способность правящей верхушки признать наличие взрывоопасных противоречий и без нажима разрешить их, остается пока ничем не доказанной. При Горбачеве, правда, не было принято никаких катастрофических решений, но, с другой стороны, и не было разрешено ни одной из проблем, вот уже 70 лет стоящих перед Советским Союзом. На мой взгляд, восстановление демократии в тоталитарном режиме — дело довольно трудное. Конечно, для интеллектуала уход от коммунизма — плевое дело. Он разъясняет в своей книжке, как это сделать лучшим образом, но пока еще ни одному народу не удалось освободиться от коммунизма. Даже югославам, которые не испытывают на себе давления, связанного с присутствием в стране советских войск, даже югославам не удалось создать в стране демократию западного образца, где люди пользуются элементарными правами человека. Таким образом, тот факт, что ни одному народу не удалось преодолеть коммунизм, — это фундаментальное познание 20 века.

88-й год. Программный цикл "Послесловие. От Пражской весны к московскому лету". Еще один фрагмент, еще одно суждение.

У микрофона Эдуард Кузнецов. Пригласили мы в студию нашего радио и бывшего сотрудника Кирилла Викторовича Хенкина. В 1968 году он работал в Праге переводчиком в журнале "Проблемы мира и социализма" и был очевидцем Пражской весны. Послушайте запись моей беседы с ним.

Почему так выходит, что ряд стран, так называемого, реального социализма, вынужден время от времени предпринимать драматические усилия, чтобы вырваться из тупика, в который они сами себя загоняют? Не это ли роднит Чехословакию 1968 года и теперешний Советский Союз? Не общий ли это порок социалистической системы, как таковой?

Мне кажется, что сейчас, когда мы оглядываемся на прошлое, да еще соотносим это с нынешней ситуацией в Советском Союзе, то невольно приходишь к выводу, что это порок системы, что это попытка разрешить квадратуру круга. Совместить свободу и социализм. Где это видано в мире, чтобы страна, перешедшая к социализму, приобрела большую свободу и более высокий уровень жизни. Если такой пример есть, я охотно выслушаю. Я такой страны не знаю, где так плохо дышит человек. Нету. Возьмите Чехословакию. Одной из постоянных тем тогда во время этой Пражской весны было — Вацулик об этом часто писал: что стало с нами, с чехами, с трудолюбивым, умелым народом, что мы разучились работать, что мы не любим работать, работаем кое-как, воруем?

И в свете этого печального Чехословацкого опыта, как вы оцениваете перспективы советских реформаторских усилий?

Да есть ли они, реформаторские усилия? Мы как-то очень легко говорим о том, что... вот это слово перестройка, оно же очень обманчиво. Перестройка подразумевает, во всяком случае, не строительство заново, а, прежде всего, сохранение существующей системы. И когда любое изменение должно, чтобы получить право гражданства, прежде всего, объявить себя направленным на благо существующего порядка, фундаментально существующего порядка, по-моему, оно обречено на неуспех. Может, вы со мной не согласитесь, но, по-моему, нельзя говорить: "Мы хотим больше социализма" — и подразумевать под этим больше демократии. Тут есть какое-то внутреннее противоречие, которое в моем понимании трудно разрешимо.

Сентябрьский пленум ЦК резко изменил расстановку властных сил в Москве. В пользу Горбачева.

"Россия вчера, сегодня, завтра". У микрофона Владимир Тольц. "Ночь длинных серпов". Так озаглавлена статья в британской газете "Дейли телеграф", комментирующая недавние изменения на вершинах советской власти. Хлесткое определение построено на основе аналогии с известным эпизодом немецкой истории национал-социалистической поры — ночью длинных ножей. А серп позаимствован из инвентаря советской государственной символики. Броские заголовки статей, посвященных последнему, сентябрьскому пленуму ЦК КПСС, подобные тому, что появился в "Дейли Телеграф", мелькают сейчас во многих западных изданиях. С кем только при этом не сравнивают Горбачева: с Петром Первым, Сталиным, разумеется, с Хрущевым и Брежневым, с Андроповым, Макиавелли и даже с Рембо. Для участия в сегодняшнем выпуске нашей еженедельной программы я пригласил человека, который пользуется в мире репутацией знатока и, вместе с тем, нетривиального аналитика советской системы. Писателя и философа Александра Зиновьева. Александр Александрович, ваша общая оценка случившихся перемен?

Что происходит сейчас с Горбачевым? Горбачев пытается повторить то, что делал, в свое время, Сталин. Он пытается создавать аппарат своей личной власти, создать сверхвласть, но не брежневского типа и не хрущевского типа, а сталинского типа. Поэтому, тот факт, что он стал Председателем Президиума Верховного Совета, заслуживает гораздо большего внимания, чем ему сейчас уделяют. Дело в том, что пост Председателя Верховного Совета СССР сейчас играет гораздо более серьезную роль, чем раньше. Раньше это была чисто формальная функция, почетная должность. Теперь, в современных условиях, этот пост будет играть роль гораздо более серьезную. И я думаю, что Горбачев накапливает орудия для своей сверхвласти, такие, чтобы встать над партийным аппаратом. Горбачевцы критикуют сталинизм и Сталина, но угроза настоящего сталинизма, новой формы сталинизма исходит именно из горбачевского руководства, но не из кругов консерваторов. В свое время человечество проглядело возникновение на исторической арене таких фигур, как Сталин и Гитлер, и у меня такое впечатление, что есть возможность того, что они проглядят и Горбачева.

Программа "Судьбы Сибири", набиравшая в конце 80-х силу, показывала всю пропасть между новыми лозунгами и старой экономикой.

На волнах Радио Свобода очередной выпуск программы "Судьбы Сибири". У микрофона Юрий Михайлов. Сибирская действительность второй половины 20 века полна парадоксов. Край неимоверно богат природными ресурсами, а многие самые простые товары привозят из центра и даже с юга. Строительные материалы, лес, глина, песок, гравий — в избытке. Но жилья, даже самого примитивного, не хватает. При огромных пространствах и относительно редком населении, край не в состоянии себя прокормить. Половину продовольствия, включая картошку и лук, он получает из других районов. Даже благодатный Хабаровский край обеспечивает себя молоком лишь на 100 дней, а пшеницей меньше, чем на месяц. Но самый удивительный парадокс — это люди. Впечатление такое, что людей в Сибири одновременно и слишком мало и слишком много. Слишком мало, когда речь идет о работниках, слишком много, когда дело касается обеспечения жильем, едой, услугами. Можно подумать, что край населен одними пенсионерами. Разумеется, ничего подобного. Строго говоря, средний возраст здесь ниже, чем во многих других районах. Да и большую часть новоселов составляют отнюдь не старики. По данным Госкомтруда, 80 процентов приезжающих моложе 40 лет — самый трудовой возраст. В чем же тут дело? В двух словах не ответишь. Причин много. Но одна из главных — руководство этим огромным и далеким краем из далекого центра. Конечно, пагубные последствия централизованного планирования ощущаются всюду. Однако в Сибири и на Дальнем Востоке эти последствия проявляются особенно остро. Руководителям, сидящим в Москве, недосуг разбираться в специфике отдельных районов, в сложных сплетениях проблем — производственных, людских, бытовых, экономических. Да край, как таковой, их и не очень интересует. Для них это, прежде всего, источник полезных ископаемых, того сырья, который необходим центральным ведомствам, чтобы наращивать проценты, рапортуя о перевыполнении планов и темпов роста. Ничего не поделаешь — эпоха ускорения.

В 88-м православный мир отмечал Тысячелетие крещения Руси.

Передаем воскресное богослужение, записанное в храме преподобного Серафима Саровского при Новодивеевском монастыре в штате Нью-Йорк, который является крупным религиозным центром для православных русских на северо-востоке США. Литургию совершают настоятель отец Александр Федоровский, протоирей Глеб Влесков, и протодиакон Борис Чекавский.

Советские студенты, сдававшие весной общественно-политические предметы позволить себе вольные рассуждения еще не могли, а Михаил Горбачев меж тем, встретился 1 мая с Патриархом Пименом. Это была первая официальная встреча советского руководителя с православным иерархом со времен встречи Сталина с Митрополитом Сергием в 1943 году. В беседе Горбачев признал неограниченные права верующих. Это был ясных сигнал к перестройке религиозной жизни страны. 11 мая в клубе Московского Института Стали и сплавов состоялось первое публичное выступление отца Александра Меня, а с 6 по 9 июня в Троице-Сергиевой лавре прошел Поместный Собор Русской Православной Церкви, приуроченной к великому торжеству тысячелетия.

89-й год. Его основные события. Наш хроникер — Владимир Тольц.

• В Советском Союзе идет процесс реабилитации: в печати появляются материалы о Николае Бухарине, Льве Каменеве, Григории Зиновьеве, Карле Радеке, Юрии Пятакове, Алексее Рыкове.
• Режиссер Эльдар Рязанов приступает к экранизации романа Владимира Войновича об Иване Чонкине, Школа-студия МХАТ ставит "Матросскую тишину" Александра Галича. Галич восстановлен в Союзе Писателей посмертно.
• В октябре месяце по распоряжению властей весь тираж журнала "Новый мир" (свыше одного миллиона экземпляров) остановлен в типографии. Из-за объявления о готовящейся публикации романов Александра Солженицына обложку тиража велено перепечатать без упоминания писателя. В ноябре член Политбюро Вадим Медведев заявляет, что публикация книг Солженицына явится подрывом советской системы.
• ВААП лишен права заключать договоры с зарубежными издателями без согласования с автором.
• 108 200 человек эмигрирует из Советского Союза.
• Комиссия по организованной преступности при президенте США приходит к выводу, что в число эмигрантов советские власти постоянно подмешивают уголовных преступников, сексотов КГБ и шпионов.
• Из печати выходят повесть Владимира Войновича "Шапка", "Три пьесы" Фридриха Горенштейна, совместная книга Марианны Волковой и Сергея Довлатова "Не только Бродский: Русская культура в портретах и анекдотах".
• В эмиграции уходят из жизни поэты Лидия Червинская, Татьяна Бернадская, поэт, прозаик и критик Лев Гомолицкий.
• Альбом Эрика Клэптона "Crossroads" получает награду Грэмми как лучший исторический диск.

Первым советским писателем, согласившимся выступить на радио "Свобода", был Андрей Битов, приглашенный в Мюнхен Баварской Академией Искусств.

Со мной не произошло метаморфозы, как мне кажется. Я на чем стоял, на том стою. Более того, эти новые возможности, они мне даровали возможность более скорых и своевременных публикаций, но никак не открыли мне возможности писать как-то иначе. Я думаю, что одна из серьезных задач перед нашими писателями сегодня — это осознать свободу литературной деятельности не как внешнее условие, а как внутреннее. И если кто-то счел меня достойным поставить в какой-то пример, то, по-видимому, потому, что я не слишком заблуждался насчет только внешней свободы. Хотя она абсолютно необходима. Если то, что у меня болит, то, отчего я схожу с ума, то, что связано с моим ощущением родины и перспективы, выполняется квалифицированными людьми, не литераторами, а моими согражданами, то ли публицистами, то ли экономистами, то ли юристами, то почему же я должен вставлять свой неквалифицированный голос там, где уже происходит квалифицированное слово? Я, по-видимому, должен заниматься своим делом, тем, что я могу делать лучше всего. Мне кажется, основа вообще всего — это то, чтобы каждый занялся своим делом, а не все по-прежнему занимались каким-то общим, в котором не происходит рождение продукта.

Еще один деятель культуры из Советского Союза — историк Натан Эйдельман, приглашенный с лекциями в Париж. Репортаж Фатимы Салказановой.

Признаюсь, при всем моем уважении к Натану Яковлевичу Эйдельману я шла на эту лекцию с двойственным чувством, опасаясь, что не услышу ничего нового. Действительно, мы внимательно следим за советской печатью и, как мне казалось, прекрасно знаем, о чем спорят сегодня советские историки. Но выяснилось, что знаем мы далеко не все. Советский историк рассказал в своем докладе, о чем спорят историки не на страницах печати, а на закрытых или полуоткрытых семинарах. Только потом, когда та или иная тема уже более ли менее подробно обсуждена, попадает она и на страницы газет.

Мы, историки 18-19 века, все-таки, в Советском Союзе почти не испытываем архивных трудностей. Я читаю и материалы тайной полиции, доносы замечательные 18-19 века (ах, какие доносы!), и личные резолюции царей. Единственное, по иностранным делам, по внешней политике, даже на таком далеком расстоянии бывают сложности архивные. А так, в общем, историк 18-19 века имеет почти все в архиве. И таким образом ориентируется в механизме власти. Мои друзья и коллеги, которые занимались 20 веком и советским временем, они жаловались, конечно. Я им сочувствовал, если бы они занимались на моем уровне, они должны были бы читать архивные материалы Политбюро, КГБ, личные резолюции руководителей государства. Но этого нет, конечно. Сейчас, когда атмосфера теплеет и некоторые архивы начинают открываться, некоторые мои коллеги говорят, что историки более ранних веков, поскольку они привыкли работать на тонком правительственном материале, то им виднее иногда со стороны, что творится в 20-м веке.

У нас гласность в разных формах, в частности по исторической части, существует на трех уровнях. Многое печатается, это вам, в основном, известно, хотя что есть в провинциальной прессе интересного — в журнале "Урал" или "Подъем" — это не всегда доходит. Другой уровень, более смелый, чем печать, это то, что идет по радио, и особенно, телевидению. Особенно по ленинградскому телевидению. Там острейшие передачи и обсуждение идет даже по таким вопросам, которые пока до печати не доходят. Наконец, третий уровень, самый смелый, это семинары, круглые столы. Они очень распространены сейчас в Москве, особенно по истории. Скажем, в Институте истории СССР Академии Наук объявляется круглый стол по истории Второй мировой войны. И народ сбегается, и можно сказать, люди висят на люстрах, потому что там сообщаются очень ценные факты, которые еще когда попадут в печать!

Историки разогреваются медленнее, чем литераторы. Передовая область по расшифровке истории у нас — литература. В Союзе Писателей решили завести такой семинар, и поручили мне его вести. Это значит, что я приглашал, приглашаю и буду приглашать, вроде бы, если его не прикроют, уже специалистов. У нас было много занятий, и еще будут. Были занятия не только по советскому периоду. Были и по Ивану Грозному, и по Петру Великому. Но большая часть занятий были посвящены советскому времени. Были такие занятия: революция, НЭП, коллективизация, Сталин, война, Хрущев, от Хрущева до Горбачева. Мы приглашали лучших специалистов. Среди них были такие люди, как Логинов, Ляльчук, Борисов, Поликарпов, Бутенко и другие. Эти же люди выступали на известных семинарах у Афанасьева Юрия Николаевича в Историко-архивном институте. Но у Афанасьева массовая аудитория. Там даже движение останавливается около этого института, когда идут семинары. А у нас руководство Союза писателей норовит не пущать. Оно хочет, чтобы аудитория была как можно более узкая. Но это имеет один плюс. Выяснилось, что в маленьких комнатах историки почему-то говорят смелее.

88 год. К 70-летию со дня рождения Александра Галича. Рассказывает литературовед Ефим Эткинд.

Когда я вернусь,
Засвистят в феврале соловьи
Тот старый мотив, тот давнишний,
Забытый, запетый,
И я упаду, побежденный своею победой,
И ткнусь головою, как в пристань,
В колени твои.
Когда я вернусь:

Чудо не случится. Соловьи не засвистят в феврале, и Александр Галич в Москву не вернется. Внезапная, загадочная смерть. Он будто бы ошибся, включая в розетку проигрыватель, и его убило током. Теперь едва ли удастся что-либо проверить, и к легендам о смерти наших поэтов прибавится еще одна. Что толкнуло на выстрел Маяковского? Почему дошел до черты отчаяния Есенин? Как жила последние дни перед самоубийством Цветаева? Когда и отчего умер в лагере Мандельштам? К этой цепи вопросов добавляется новый: кто убил Галича. Когда я вернусь — это слова были мечтой, заклинанием и, при всех оговорках, выражением веры в будущее. В последние годы Галич был угрюм. Тем, кто часто встречался с ним, казалось, что вокруг него сгущаются тени. В прежнее время в нем играла сила. После смерти Тормоза, так называли в 19 веке Николая Первого и так можно назвать Сталина, страна начала оживать, двигаться, улыбаться. И тогда он тоже был феерически остроумен, бесшабашен, даже весел. Сюжеты Галича полны шекспировского трагизма, только его герои не короли, а замордованные бытом и нуждой советские бедолаги. Если наши дети захотят получить представление о быте послевоенных лет, пусть вчитаются в песни Галича, из которых каждая — роман.

Послушай, послушай, не смейся,
Когда я вернусь,
И прямо с вокзала,
Разделавшись круто с таможней,
И прямо с вокзала, в кромешный, ничтожный, раешный,
Вернусь в этот город,
Которым казнюсь и клянусь,
Когда я вернусь.
А когда я вернусь?

88 год. Петр Вайль вел из Нью-Йорка выпуски "Поверх барьеров".

Сегодня за круглым столом собрались постоянные участники нашей передачи: Борис Парамонов, Александр Генис, Сергей Довлатов и я, ведущий программы Петр Вайль. Мы обсудим одну тему — секс в современной русской культуре.

Сначала я хотел бы объяснить, почему мы обратились у этой теме. Начну с цитаты: "Секс в искусстве, эротика играют для человека весьма важную сублимационную роль". Цитату можно продолжить, но существенно назвать, откуда она. Из советского молодежного журнала "Смена". И это, конечно, один из знаков гласности. Но прочел я этот отрывок не в "Смене", а в тексте выступления Валентина Распутина на заседании секретариата Союза писателей Российской Федерации. Распутин в таком знаке гласности усматривает пришедшую с Запада разнузданность, не свойственную русскому народу. Цитирую: "Россия, извечно считавшаяся дикаркой со своей скромностью и стыдливостью, публично пала перед богатым соблазнителем". Это он о недавнем конкурсе красоты в Москве, где участницам вручались призы зарубежных фирм. На это и возражать не хочется. Опять кто-то совращает русский народ — то революцией, то сексом.

Распутин, наращивая темпы, говорит о том, что недалеко до порнокино, что кто-то защищает гомосексуалистов. В скобках замечу, что Советский Союз — чуть ли не единственная цивилизованная страна, где гомосексуализм преследуется по закону. Распутин возмущен, что школьникам советуют пользоваться презервативами. А я думаю, что просто уйти от проблем акселерации, в том числе от сексуального ее аспекта — невозможно. И вряд ли беременная школьница лучше. И так далее. Короче говоря, вопрос существует. Как говорил Саша Черный: "Пришла проблема пола — румяная Фефела". И как это обычно происходит, наиболее чутко и остро отозвалось искусство. Я говорю о повести Кунина "Интердевочка", где героиня — валютная проститутка, и о фильме "Маленькая Вера" с показом, надо сказать, вполне целомудренным, сексуального акта, и о спектакле Льва Додина "Звезды на утреннем небе", где по сцене ходят раздетые женщины и мужчины.

Но хватит перечислений. В целом, мы имеем дело с закономерным развитием событий, когда происходит идеологическое раскрепощение, всегда протекающее комплексно. Если можно ругать начальство и отказываться от колхозов, то не следует удивляться открытию темы секса. В обществе все взаимосвязано.

Продолжаем нью-йоркский выпуск передачи "Поверх Барьеров" с обсуждением темы "Секс в современной русской культуре". Мы сейчас касались разных аспектов этой проблемы: и теоретических и конкретных. Но у нас в студии не только критики, обсуждающие чужие художественные произведения, но и один человек, такие произведения создающий сам. Я хочу попросить писателя Сергея Довлатова согласиться стать на несколько минут своеобразным наглядным пособием. Как вы, Сергей Донатович, справляетесь с сексуальной тематикой в своих книгах?

Года три или четыре назад у меня произошел довольно странный разговор с известным немецким славистом Вольфангом Казаком. У Вольфанга есть такая манера: дружески беседуя с русским литератором, он его всегда о чем-то попутно расспрашивает: как поживает ваша жена, что вы думаете об Анатолии Рыбакове? То есть сочетает дружбу с научной и творческой деятельностью. Так вот, он меня спросил: "Почему вы, Довлатов, так мало пишете о сексе и о Боге? Ведь это излюбленные темы эмигрантских писателей?" Я ответил: "Потому что именно в этих темах бездарность писателя проявляется особенно легко и явно. А я не хочу рисковать".

И действительно, ни в каких других сферах, я имею в виду религиозную проблематику и секс, не выплывает на поверхность с такой силой и убедительностью вся наша безвкусица, пошлость, темнота и отсутствие чувства меры. Может быть, литература, проникнутая духовностью, верой, не знаю, как ее обозначить, богонаправленная, вероустремленная — видите, даже терминов нет — так вот, может, духовная литература, с одной стороны, и сексуальная с другой, — это как бы два полюса, две крайние территории, на которых трудно жить и существовать. Северный полюс и Южный полюс, и везде одинаково холодно. На удивление мало удач в этих сферах, даже у крупных писателей. Я не говорю о рядовых. У Гоголя о любви — ни слова. Тургеневские истории слишком возвышены, у Толстого, например, в "Отце Сергии" при всем величии и мощи видна назидательность. И только у Достоевского история Карамазовых и Грушеньки полна эротизма, жизненной правды и благородства. А дальше: у Булгакова любовные коллизии разрешаются в сказочном плане, у Платонова социальное куда выразительнее всего остального. Зощенко, единственный русский фрейдист, можно сказать, в литературе, во всяком случае, пытавшийся действовать в этом направлении, был остановлен, его затравили. Бабель секс облекал в спасительную форму юмора. Примеров сколько угодно. У Хемингуэя любовные сцены, например, в "Прощай, оружие!" впечатляют, но уже в "Колоколе" они ниже всего остального. То есть рыболовно-охотничьи дела удавались Хемингуэю гораздо лучше. У Стейнбека вообще эта тема слабо выражена, у Томаса Вулфа провалы были по этой части. Фицжеральд создал "Великого Гетсби", но уже "Ночь нежна" в этом смысле, надуманная и картонная вещь. Фолкнер наряду с Достоевским — еще одно исключение. История Юлы Уорнер и Кевина Стивенса — тут и прямота, и целомудрие, и чувственность. Вспомните, там про Юлу Уорнер сказано: "Ее бедра округлые, как купол обсерватории". А так, сплошные неудачи. Куприн, уж такой, казалось бы, любимый мой писатель, написал "Суламифь", хотел превзойти Библию и свалился в такую пропасть пошлости и краснобайства, что просто неловко читать про все эти "сосцы" и "перси".

Возникает ощущение, что в этих темах и прямота коробит, и затемнение вызывает протест. И яркий свет, что называется, режет глаз, и накинутая паранджа отзывается ханжеством. Помните, как это бывало в советских романах 50-х годов? "Николай шагнул к ней и глухо произнес: "Полина!" Над сосновым бором догорал закат".

В 88-м году с нашим радио начал сотрудничать Дмитрий Волчек.

Я с детства знал, что моя судьба связана с Радио Свобода. Мне было лет десять, я катался на велосипеде на даче. Я прекрасно помню этот момент: мчался с горки, ветер в ушах, и вдруг некий потусторонний голос произнес: "Говорит Радио Свобода". И я с удивлением повторил: "Говорит Радио Свобода". Совершенная мистика.

Прошло десять лет, наступил ноябрь 88 года, только что отключили глушилки. Я работал тогда в "Гласности" — полуподпольном, независимом политическом журнале, который издавал правозащитник Сергей Григорьянц. Был вечер, мы подготовили выпуск ежедневного правозащитного бюллетеня, и тут раздался звонок. Савик Шустер из Мюнхена. Он сказал, что ищет корреспондента в Москве для новой информационной программы прямого эфира. Тогда она называлась по-сахаровски: "В стране и мире" и выходила в 8 вечера. Предложение было пока очень осторожное — делать ежедневные обзоры советских газет. Я мгновенно согласился и на следующий день в 6 утра побежал к киоску за "Правдой" и "Советской Россией". Тогда периодика разлеталась мгновенно. Вечером, когда я услышал свой голос в эфире, не знаю, чего было больше — ужаса или восторга. Это казалось немыслимым — нахальный вызов, брошенный всему государству сразу от Кремля до чукотской юрты. Я представлял, как все, что я сказал в эфире, распечатывают на Лубянке, как какие-то люди в погонах обсуждают, анализируют, решают какие меры принимать, и ожидал, что уже завтра утром меня арестуют и засунут в Лефортово или ударят кирпичом по голове, или придумают еще какую-нибудь пакость. Но не произошло ничего. Ровным счетом ничего. Колосс обрушился почти беззвучно.

Возвращаемся в Мюнхен. 29 ноября без какого бы то ни было объявления, Советский Союз прекратил глушение западных радиостанций. Начиналась новая эра. Начиналась тихо и в этой тишине можно было расслышать даже технически несовершенные записи. Например, многочисленные интервью по телефону.

Говорит радио Свобода. В эфире радиожурнал "Советский Союз и национальный вопрос".

У микрофона Владимир Малинкович. В ФРГ на лечении в связи с тяжелой болезнью находится известный советский писатель Камил Акмалевич Икрамов. Камилу Икрамову 61 год. Он народный писатель Узбекистана, автор книги рассказов "Злая мачеха", романов "Пехотный капитан", "Все возможное счастье", целого ряда публицистических статей, недавно опубликованных в журналах "Огонек", "Собеседник", в газете "Советская культура" и других изданиях. Отец Камила Акмаль Икрамов был одним из руководителей коммунистов Туркестана и первым секретарем ЦК компартии Узбекистана. В 1938 году он пал жертвой сталинских репрессий. Сам Камил Икрамов был арестован 16-летним подростком и провел 12 лет в заключении и ссылке. Я связался с Камилом Акмалевичем и попросил его ответить на несколько вопросов. Мой первый вопрос был об отце. Камил Акмалевич, вы — сын известного партийного руководителя, который с 1929 по 1937 год возглавлял компартию Узбекистана Акмаля Икрамова. В 1938 году он погиб. Не могли бы вы сказать, что привело вашего отца в революцию и в чем суть его конфликта со Сталиным.

Очень часто в анализе исторической ситуации критики, исследователи слишком часто игнорируют добрую волю участников революционного процесса. И тут, я должен вам сказать, что мой отец, будучи потомственным интеллигентом, он человек, знавший несколько языков к тому совершеннолетию, в котором он вступил в революцию, он стоял перед дилеммой: как будет развиваться его страна? И по одну сторону был кровавый, лютый и абсолютно обскурантистский средневековый режим, типа того, что происходило рядом с Ташкентом в Бухаре или в Хиве и что абсолютно устраивало царскую администрацию. И вот в этой ситуации программа социал-демократов, в частности, и программа большевиков, в частности, ленинская национальная программа, была необычайно притягательна.

Мне стыдно вам признаться, но впервые я понял, что такое Сталин, в 1951 году. Я помню, как в 1951 году я, уже отбывший заключение и уже находившийся после второго ареста в ссылке, лежал в пустыне на кашме, укрытый другой кашмой, вокруг ходили козы и бараны, было замечательное звездное небо, ночь, я лежал и подумал о том, что если бы сейчас явился волшебник, предложил бы мне одно желание, какое бы желание я ему продиктовал? Нет, не свободу, не возвращение в Москву. Я бы хотел только одного попросить его: чтобы в небе над Москвой — ночью огненными буквами, а днем черными — висели бы два слова: Сталин — дерьмо.